В середине 1970-х, в разгар глухого застоя, российские учителя-новаторы организовали движение вокруг «Учительской газеты». Их идеи о свободе, правах человека (и в первую очередь правах ребёнка) во многом шли впереди либеральных процессов конца 1980-х. Для будущего действительно нет ничего важнее, чем то, какими вырастают наши дети. Какова вероятность, что учителя станут движущей силой в преобразовании послепутинской России? 8 декабря Ася Штейн, филолог и педагог, представила в Reforum Space Budva свою policy paper о реформах российской школы и рассказала, в частности, о том, каким мог бы быть ЕГЭ здорового государства, кого должны коснуться люстрации в школе и почему педагогические вузы вообще не нужны. Мы предлагаем краткий конспект дискуссии; это уже пятая встреча из цикла дискуссий о policy papers, опубликованных на сайте проекта «Рефорум», вот предыдущие (раз, два, три, четыре).
В начале 1990-х много толкового народу кинулись менять российское образование, делать хорошие школы. Образовательное законодательство начала 1990-х было одним из самых либеральных в Европе, да и до сих пор в законе об образовании написаны сказочные вещи, скажу об этом чуть позже. Тем не менее сегодня российская школа архаична и упорно тяготеет к прусской системе: всех одинаково одели, раздали всем одинаковые ручки-тетрадки, обязали овладеть одинаковыми измеримыми компетенциями (помните фильм «Добро пожаловать», где все дети после смены должны были набрать определённый привес, иначе смена, считай, не состоялась?). Учителя перегружены, ребёнка не считают за человека. Повсеместны идеологическая индоктринированность, страх наказания за ошибку. Междисциплинарного взаимодействия нет.
К сожалению, с реформой образования произошло то же самое, что с остальными перестроечными реформами. Прекрасные реформаторы не удосужились поговорить с учителями – как и авторы экономических реформ, которые считали, что их проекты идеальны сами по себе. Но чтобы реформы заработали, люди должны в них поверить. А так как учителям никто не объяснил, почему после реформы им станет лучше, то они ей очень сопротивлялись – спускали её на тормозах, писали всё по-новому, а делали как раньше.
Массовый учитель консервативен, он должен (и привык) транслировать базовые навыки и ценности, совокупный инструментарий понятных компетенцией. Учить читать, считать, отличать подлежащее от сказуемого, учить таблицу умножения, Менделеева, Брадиса. Любому учителю удобна – честное слово, правда удобна – прусская система: дети сидят рядком, я над всеми возвышаюсь, меня все слушают и боятся, и я всех научу. Любые реформы требуют выйти из зоны комфорта. Это всегда неудобно, неприятно, дорого.
В России в последние пару десятилетий на школьное образование тратилось много денег, покупались смарт-доски, оборудование и пр. Но сами по себе расходы – не гарантия успеха: эти деньги давал федеральный бюджет, федеральные же власти контролировали деятельность школ и учителей. Чтобы контроль был возможен, должно быть что-то, что можно измерять, а по результатам дать или не дать денег.
Поэтому начиная с детского сада детей готовят к ЕГЭ. Российский ЕГЭ устроен по худшему варианту из возможных: во многих странах есть общий экзамен, сдающийся перед поступлением в вуз, но он может быть организован совершенно по-разному. В Финляндии, например, он не имеет отношения к школе, его может сдать кто угодно, заранее записавшись и в специальном месте (как сдают IELTS или экзамен на права). Это один экзамен, напоминающий тест PISA, где проверяется в основном уровень работы с информацией и междисциплинарные компетенции. В экзамене даются кейсы, и нужно что-то сделать с ними, используя свой опыт взаимодействия с разными науками.
В российской школе же в ходе её преобразований, в том числе т.н. оптимизации (а по сути, создания комбинатов из нескольких корпусов, где ученики не знают учителей, а учителя учеников), ребёнка не осталось вообще. Хотя в законе об образовании по-прежнему прописана субъектность – мол, ребёнок главный в образовательном процессе, понимает, что и зачем он делает, участвует в этой деятельности, может выбирать её формы на уроке, – никто об этом не задумывается: школе за это денег не дадут. А дадут за то, что дети хорошо сдали ЕГЭ.
Сейчас есть даже ЕГЭ для малюток, он же ВПР: малюткам-то за плохие результаты ничего не будет, а вот их учительницу будут оценивать и решать, не оставить ли её на голой ставке без мотивационной части зарплаты (то есть большей её части). И учительница будет натаскивать их на результаты – не потому, что она плохая, дома она может плакать и жаловаться, что лучше бы на уроках играть и вышивать крестиком. Но такова её работа – натаскивать.
Любые реформы в любой сфере возможны при отсутствии тотального контроля сверху и при передаче максимума бюджетов и полномочий на региональный и даже муниципальный уровень. Хорошие школы там, где хорошие региональные бюджеты – в Якутии, например, школы потрясающие, они могут позволить себе не ориентироваться не на Москву, а на Сингапурскую систему. Прекрасные школы в Казани и в целом в Татарстане. Понятно, что в бедные регионы нужны будут федеральные вливания, но распределяться и контролироваться эти деньги должны на местах.
Андрей Десницкий, библеист, переводчик, публицист, писатель
Образовательная реформа, которую мы обсуждаем, будет происходить в другом обществе, где ценность формального образования может быть много ниже, можно будет заниматься чем-то и образовываться в интернете и читая книжки. Мы прожили год в Литве, там совершенно нормально после школы пойти работать на бензоколонку, потом попутешествовать,а потом уже решать, куда дальше. Таких историй много, они постепенно становятся конкурирующей нормой. И если мы говорим о будущем школьного образования – имеет смысл думать не о том, что мы вернёмся на белом коне в Москву и будем там всё исправлять, а о том, можем ли мы выстраивать прямо сейчас какие-то модели, которые будут отвечать на эти вызовы и которые, когда придёт час икс, могут быть воплощены. Учителя, о которых говорила Ася, точно так же собирались в глухие советские годы и обсуждали, что они будут делать, если завтра появятся окно возможностей. И когда оно появилось, те, кто готовился, сделали что-то стоящее, а остальные нет.
Ася Штейн
Согласна. Заниматься образованием в будущей России так, как сейчас, уже не получится. Мир изменился, источник знаний уже не книга, а Google. Не надо заучивать факты. Надо учить работать с информацией, структурировать её, обрабатывать и верифицировать. Отделять факты от мнений, гипотезы от аргументов. Этого почти никто не умеет, в том числе школьные учителя, даже неплохие. И это не то чтобы их вина: их учат неправильно, учат методикам, но не учат работать с реальными кейсами. Где уроки истории, где ученикам дают не учебники, а документы?
И педагогические вузы не нужны, совсем. В советское время они были оправданы – надо было быстро подготовить много учителей. Но сейчас у большинства учителей низкий уровень академической подготовки, и это проблема. Её можно решить, если преобразовать педагогическое образование в дополнительную образовательную программу (Minor), которая может существовать в вузе любого профиля. Сейчас педагогического образования очень низкий статус, там идёт отрицательная селекция (остаются только те, кто похож на предыдущее поколение и разделяет его ценности и подходы), область очень коррумпирована.
В первую очередь учителей просто должно быть больше. Есть нормальные инструменты и методики, которые помогут обучить их. Реформы станут возможны, когда учитель ощутит себя свободным. Сейчас он максимально несвободен, связан по рукам и ногам. И не только показателями и стандартами. Кто не работает в школе, тот не представляет, сколько современному российскому учителю надо заполнить электронных документов, которые зависают и теряются.
В Германии после Второй мировой была проведена люстрация педагогов, очень травматичная. Это возымело успех. В 90-е в России люстрация не состоялась, учителя из советских школ продолжили карьеру. Их нужно будет провести: учителя и директора, которые участвовали в фальсификации выборов, не должны быть более допущены к работе в школе. По данным «Голоса», таких учителей, участвовавших в фальсификациях, не так много, и они и легко выявляются. Это далеко не все учителя, которые входили в избирательные комиссии: от этой обязанности практически невозможно отказаться, и в избиркомы попадают многие приличные учителя. И нужно серьёзное расследование всех случаев намеренного искажения информации во время «Разговоров о важном». Без этой работы ничего не получится.
А детей нужно учить не таблице Брадиса, а soft skills – на русский их ужасно перевели как «гибкие навыки». Это коммуникативные, креативные навыки, умение работать с информацией, навыки самоорганизации. Это то, что правда востребовано и пригодится.
Периодически дети, разъезжаясь в дальние края, просят меня написать им рекомендации в местные хорошие школы. Общая модель рекомендаций в приличные школы Америки, Израила, Португалии, Великобритании такова: нам неважно, сколько задач решил ваш ребёнок и какие у него оценки, – напишите, как он работает в команде, умеет ли работать с информацией, создавать проекты. Приходит ли он на помощь одноклассникам, может ли стать лидером команды и распределить там обязанности. Насколько он умеет слышать и аргументировать своё высказывание – и насколько он умеет создавать новое. Конечно, они проводят вступительное тестирование (где, кстати, тоже смотрят междисциплинарные навыки), но soft skills важнее: как только рассказываешь, какой проект сделал ребёнок, сразу спрашивают – а помогал ли он другим с их проектами?
Воспитание может быть разным. Одно дело – когда вы говорите детям, что такое хорошо и что такое плохо, поучаете. Другое – когда вы берёте детей в сложный поход или на сплав. И если они не будут там помогать, делиться, поддерживать товарищей, то всем будет очень плохо. Проспал дежурство – и все остались без каши, прячешь ото всех вкусное – с тобой не будут хотеть общаться. Всё это воспитание, оно происходит само, хотя никто не говорит правильных слов. Школа действительно может воспитать хороших людей. Но это происходит не с помощью разговоров.