Достаточно ли внутренней свободы, чтобы преодолеть деспотию и построить на её месте нечто новое? Николай Плотников, профессор интеллектуальной истории Рурского университета, уверен, что недостаточно. Свободе необходимо политическое измерение. В разговоре с проектом «Рефорум» Николай представляет сборник размышлений о причинах и следствиях войны и рассказывает о роли интеллектуалов в ситуации катастрофы. Курсивом мы приводим цитаты из сборника, скачать его можно по ссылке.
— Николай, в годовщину войны под вашей редакцией в Берлине вышел сборник «Перед лицом катастрофы». В аннотации вы пишете: «Авторы своим свободным суждением доказывают, что гуманитарная рефлексия способна возвысить свой голос против нового варварства, разрушающего базовые принципы европейской цивилизации». Расскажите о книге.
— В первые же месяцы войны стало ясно, что это рубежное событие, что она приведёт к тотальной трансформации публичного пространства. Весной прошлого года у меня возникла мысль создать островок бесцензурного высказывания среди моря идеологической лжи, которая захватила всю публичную сферу в России. Мне было важно, чтоб это было не индивидуальное, а солидарное действие, формирующее пространство диалога. Я написал друзьям и коллегам – российским интеллектуалам, живущим в России, Украине или уехавшим в Европу и США. Некоторые откликнулись, хотя кто-то и отказался: мол, слова роли уже не играют. В итоге получился сборник из 15 статей – самоотчёт перед лицом общей катастрофы. Он опубликован на русском языке. Я сознательно не стал выпускать его на английском или немецком: мы пытались дать ответ перед собой и сообществом, а не выступить экспертами по России. Но сейчас поступают предложения перевести его на немецкий или английский.
Мария Майофис, Илья Кукулин: Оправдывать государственную ложь следовало из сочувствия к «детям Донбасса» и к памяти пророссийских активистов, погибших во время одесского пожара 2 мая 2014 года. <…> Значимой целью пропаганды в этом случае была перекодировка агрессивных эмоций и ксенофобии в переживание «поддержки невинных жертв». Психологическое состояние, в которое российские прогосударственные медиа погружали и продолжают погружать аудиторию, мы предлагаем назвать эмпрессией – неологизмом, составленным из слов «эмпатия» и «агрессия».
— Выступление в жанре сборника в сложный для общества момент – это ведь не новая история для российской публичной сферы?
— Сборники такого рода – интеллектуальные манифесты, содержащие солидарное заявление позиции, – появлялись с середины XIX в., наследуя литературным альманахам. Первыми их стали публиковать западники и славянофилы. В условиях цензуры сборник было сложнее отследить и запретить, чем регулярно выходящие журналы, и можно было оперативно откликнуться на общественно значимые события.
Очень известный и скандальный сборник – «Вехи» 1909 г.: интеллигенты выступили с критикой интеллигенции и революции. Диссидентская среда породила «Из-под глыб» Александра Солженицына, «Самосознание» Павла Литвинова и другие сборники. Последний крупный всплеск жанра был в перестройку, когда вышел, например, сборник «Иного не дано». У сборников были разные темы – осмысление культа личности Сталина, например. Одним из последних был сборник Ольги Седаковой и Владимира Бибихина «Наше положение» 1999-го. Даже околовластные интеллектуалы пытались этот жанр оседлать и сделали сборник «Суверенитет», начинавшийся цитатами Путина-Медведева. Всего таких сборников больше 200.
Елена Петровская: Империя потому и движется на запад, что она есть пустое пространство, пространство, в котором нет места для жизни и которое существует единственным способом – за счёт безостановочной насильственной экспансии. Жизнь, как известно, требует сотрудничества – на самых разных уровнях и с использованием широкого диапазона средств.
— Если 200 этих сборников поставить в один шкаф и прочитать все подряд – что мы узнаем о российской публичной мысли?
— Больше всего таких сборников появилось в трёх точках: между революциями 1905 и 1917 гг., во времена расцвета диссидентского движенияи в перестройку. В каждой точке мы наблюдаем, как изменяется представление о свободе. Мы наблюдаем в этих точках сходную траекторию изменений. Сначала речь идёт о свободе высказывания (прежде всего литературного), потом мостик перебрасывается к свободе политической, к тому, что народ сам и через представителей должен устраивать собственный политический порядок. И каждый раз, как только начинается разговор о формировании политического устройства, возникает негативная реакция на него: политика грязное дело, надо заниматься самосовершенствованием (авторы «Вех», например, призывают не пачкаться о политику). Это своеобразная литературная аллергия на политическое. Впрочем, похожие дискуссии о роли интеллектуалов и понятиях свободы велись и в Европе в прошлом и позапрошлом веке, когда роль публичного интеллектуала ещё только формировалась.
В России авторитарная власть перехватывает и подавляет процесс трансформации литературных дискуссий о свободе в дискуссии политические. Политическое в классическом смысле, как конкуренция представлений о политическом устройстве, было ликвидировано в новой России довольно рано – приблизительно через десятилетие после крушения советского режима.
Александр Доброхотов: Когда я был совсем бессознательным младенцем, рухнул сталинский. Потом хрущёвский, потом брежневский, потом Перестройка. Вот сейчас на моих глазах рушится то, что строили последние сто лет, но обвал потянет за собой и весь мировой порядок. Надеюсь, это будет эволюция, а не революция. Россия вернётся в европейское гнездо, из которого она выпала. Она станет такой, какой стали древние культуры, позабыв о своей миссии: «Древний Рим» стал Италией, «Древняя Греция» просто Грецией. Россия будет не Великой, не Святой, а просто Россией, нормальным государством с нормальными людьми. «Вот счастье! вот права…» – сказал бы империалист Пушкин.
— Правозащитник, диссидент Владимир Бахмин говорит, что самое важное сегодня – формировать индивидуальное мировоззрение. Иначе перемены невозможны. Правозащитникам он отводит роль противовеса власти, которая преследует свои цели и никогда не действует в белых перчатках. Возразите ему?
— Да, я бы ему возразил. Не только в советский, но и в досоветский период было распространено представление о том, что необходимо развивать внутреннюю свободу личности, а потом из неё когда-то вырастет свободное общество. Но тут нет никакой причинной зависимости. Свободное общество требует совершенно иных условий, нежели внутренняя свобода индивидуума. Трагедия постсоветского периода – что интеллектуальный класс был не готов к общественному преобразованию, считая, что достаточно лишь внутреннего самосовершенствования.
Модель общества, где одни люди занимаются властью, а другие их критикуют – это модель аполитической оппозиции, типичная для несвободного общества
Внутренняя свобода – это в целом весьма специфическая идея, вполне совместимая с пространством деспотии. Она замкнута на индивидуума и не интересуется тем, как выстроено общество вокруг него. Напротив, политическая свобода – это не просто свобода мышления или свобода иметь своё частное мнение. Это свобода совместная, формирующаяся и реализующаяся в общественных связях, институтах (мы говорили об этом в связи с Просвещением), там, где она может существовать как общественное явление.
Но советское общество было атомизировано, и постсоветское общество эту атомизацию преодолеть не смогло. Структуры общественной солидарности вне контроля сверху (НКО, группы помощи, молодёжные движения и пр.) начали прорастать – но как только они стали обретать самостоятельность, они стали уничтожаться властью. Эти вопросы социального устройства свободы обсуждаются в статьях нашего сборника.
Михаил Маяцкий: Советская идеология заложила основы глубокого и непоколебимого цинизма, ставшего альфой и омегой постсоветского общества, и этот цинизм ещё предстоит изучить: неверие в любые идеалы, презрение к слабым, уважение к «ресурсу» и слепая вера в силу, недоверие к любым «добрым» или «бескорыстным» действиям и т.п.
Вопрос о политическом – это всегда вопрос о претензии на власть. С точки зрения диссидентов, политическое – всегда грязное дело, от него нужно держаться подальше. Но модель общества, где одни люди занимаются властью, а другие их критикуют – это модель аполитической оппозиции, типичная для несвободного общества. Её адептом был историк, славянофил Константин Аксаков: в его идеале социального устройства власти предоставлена полнота действия, а народ («земля») имеет неограниченную свободу слова, возможность критиковать власть. Власть может принимать эту критику к сведению, а может и не принимать.
Это модель просвещённого абсолютизма (как цитировал Иммануил Кант слова Фридриха Великого – «Рассуждайте сколько угодно и о чём угодно, только повинуйтесь»): в ней оппозиция всегда аполитична, должна держаться в стороне от власти, а власть должна рулить и быть готова выслушать критику. Но оказалось, что в России власть не готова даже выслушивать критику.
Алексей Навальный одним из первых попытался сказать, что демократия – это перманентный властный транзит. Что это не только критика, не только борьба за права человека, но и вопрос, кто примет на себя ответственность за развитие государства в сторону той или иной модели.
Анатолий Ахутин: Чем дальше от политики ставят себя мастера науки и культуры, тем более иррациональной и варварской будет политика, а сограждане, между тем, будут соучастниками общих – политических – действий. Интеллектуальная ответственность означает: всё достоинство твоего дела, твоей жизни измеряются отныне характером и степенью твоего участия в этой войне. Здесь испытывается, что чего стоит, в чём его неприкосновенная аксиоматичность, каким золотым запасом обеспечены наши ценности, не остались ли от них только ценники. Интеллект наш занят нашими занятиями, он не учён ответственности за наш мир, поставленный под вопрос войной.
— Анатолий Ахутин пишет: «Событие войны даёт нам шанс прийти в себя. Ответственность за происходящее и за себя в нем – не одна из человеческих забот, а образ человеческого бытия как бытия под вопросом, бытия свободного». Можно представить, что война отняла и отнимает (и отнимет). А что она может дать?
— Война – это экзистенциальный опыт для всех участников. Мы видим, как в украинском обществе пробуждается сознание политической солидарности, на наших глазах создаётся политическая нация. Это очень важный опыт, пусть и трагический. Он говорит о том, что нация – это не семья, не деревня, не локальные структуры. Нация – это политическое сообщество, в котором человек чувствует себя сопричастным «общему делу» свободы и за которое принимает политическую ответственность.
В России, когда она потерпит поражение, тоже возникнет вопрос политической ответственности каждого гражданина, вне зависимости от того, готов он её взять или нет. Но совсем иначе. Ответственности (Liability, Haftung) за возмещение ущерба, причинённого твоей нацией, пусть и в лице безумного государства. После Второй мировой репарации ложились бременем на всё германское общество, на каждого его члена, будь ты евреем, нацистом или антифашистом.
Олег Аронсон: Государственная «справедливость» в любом её виде – будь то риторика расширения жизненного пространства или восстановления исторических границ, – это способ нейтрализации момента преступления, анестезии социального аффекта, в котором не индивид, а именно общность сигнализирует о состоявшейся несправедливости. Эти сигналы порой не осознаваемы, но вызывают ощущение тревожности даже у адептов агрессии и циников. Такое «моральное беспокойство» – форма стыда как общего чувства и симптом коллективной вины.
— Ваш коллега отказался участвовать в сборнике – мол, слова уже бесполезны. Понятно, как помочь сбором денег, а что сегодня можно сделать словом?
Нация – это не семья, не деревня, не локальные структуры. Нация – это политическое сообщество, в котором человек чувствует себя сопричастным «общему делу» свободы
— Сбор денег важен и нужен, но донаты не освобождают нас от обязанности обсуждать модель будущего политического устройства, будущих социальных отношений. «Задачи новой культуры» – так звучит заголовок статьи Александра Бикбова. Необходимо делать анализ того, что произошло, попытаться понять и увидеть, что пошло неправильно, артикулировать это в понятиях. И с другой стороны – подумать, в каких понятиях мы сможем артикулировать представление о будущем.
Наш сборник – приглашение к разговору всех, кто ощущает личную ответственность. Попытка организации общественной дискуссии кажется мне важным фактором формирования общественной солидарности по вопросу об общем будущем.
В России задолго до революции существовала идея Учредительного собрания: участники освободительного движения (либералы и социалисты) полагали, что идею нашего будущего устройства не нужно заранее всем навязывать. Она нуждается в представительном обсуждении, какая модель предпочтительнее. То, что эта инициатива была уничтожена большевиками, распустившими Учредительное собрание в 1918 г., – трагедия российской истории.
Александр Бикбов: Представление о критике власти лишь как о моральном героическом противостоянии стало разновидностью опережающей интеллектуальной капитуляции. Значительно упрощая ответ на генетический вопрос об истоках войны, закольцованная на прошлом схема авторитарного строя неспособна предложить проектные решения, пока будущее-как-прошлое остаётся неизбежным и неизбежно мрачным. Тем самым, подобно кэролловским остановившимся часам, анализ и прогноз, основанные на тезисе о «вечной» российской автократии, способны показывать точное время лишь дважды в сутки, не оставляя возможности узнать, когда именно наступает этот момент.
— В сборнике три части. Какова его логика?
— Тексты тяготеют к трём тематическим полюсам. Первый касается этической проблематики – проблематики стыда, вины и т.д., это ответ интеллектуалов на моральную катастрофу, попытка сформулировать её моральное измерение.
Второй раздел касается социальных, политических и исторических аспектов этой катастрофы. В частности, Александр Дмитриев рассказывает, как сформировалось политическое образование «Российская Федерация», почему у неё не возникло внутренней идентичности, а Мария Меньшикова говорит о политических следствиях войны для самосознания левых.
Третий раздел обращается к теме человека, но это уже не столько этика, сколько антропология. Что такое человек в ситуации войны, как его понимать? Эти вопросы затрагиваются в контексте визуальной культуры у Константина Бандуровского, понимания любви и ненависти у Анны Винкельман, антропологической катастрофы у Анатолия Ахутина и философского понимания войны и тирании в разговоре с Александром Доброхотовым.
Оксана Тимофеева: Что, если Буча – это кривое зеркало, в котором человек никак не может узнать самого себя, отворачиваясь от своей собственной пугающей проекции – бесчеловечного Другого как источника зла?
— Несколько авторов пишут, что война стала для людей в какой-то мере столкновением с собой. Человек действительно настолько зол?
— Человек по природе добр или зол? Это вечная дилемма моральной философии. Но есть проблема индивидуальной способности различать добро и зло, этической саморефлексии. А есть социальная проблема: как в обществе воспринимается и понимается мораль. Страшно, когда мораль, по сути своей автономная, становится функцией власти или национально-религиозного партикуляризма, функцией какого-то сообщества – классового, религиозного, национального. Тогда всё сводится к тому, о чьей морали идет речь – нашей или не нашей. Наша хорошая, а их мораль – нет. Тогда в общественном дискурсе – а это не только медиа, но, например, и школы, и церковь, – возникает полная блокировка этического сознания. И это один из главных моментов моральной катастрофы, происходящей в России.
Андрей Архангельский: Большинство жителей России на протяжении постсоветского периода (в отличие от украинцев, которые сохраняли в себе все эти годы «дух 1991 года») так и не научилось переплавлять личное нравственное переживание в осознанное коллективное (политическое) действие. <…> Политика – как инструмент влияния на власть – в XXI веке есть наиболее выпуклое выражение коллективного «нравственного действия», а не просто «технического» контроля за соблюдением принципа сменяемости власти, гражданскими правами и свободами и т.д. С этой точки зрения «неучастие в политике» («могли, но не предотвратили, не помешали, бездействовали») более не невинно.
— Катастрофа коснулась всех, вне зависимости от взглядов?
— Да, это общая для всех катастрофа, реальная катастрофа для всего человечества. Нынешняя война, развязанная Россией, – не просто нарушение незыблемых принципов, территориальной целостности. В ней происходит делегитимация порядка, основанного нанормативных правилах.
Демократическая власть менее заботлива, она требует от людей самим решать, что для них правильно, а что нет
Константин Бандуровский: Если следовать логике «денацификации», то есть уничтожения украинской нации, то театры и университеты должны быть более привилегированными объектами, чем аэродромы или нефтебазы. Но мало уничтожить объекты украинской культуры. Нужно их превратить в свою противоположность, в лаборатории и рассадники «русского мира».
Путин не случайно так долго сохраняет власть. Его фигура выражает глубинные ожидания населения, чтоб политикой занялся кто-то ещё, чтобы кто-то другой заботился обо мне, решал проблемы, брал вместо меня ответственность. Шанс политического участия возник после распада СССР, но в симбиозе власти и населения был упущен. Устранение от политического участия сформировало авторитарную систему зависимости, во многом удобную для населения. А демократическая власть менее заботлива, она требует от людей самим решать, что для них правильно, а что нет.
Одна из задач будущей демократизации России – преодолевать аполитичность населения. Организовать систему общественного участия, сделать так, что оно стало потребностью большинства граждан. В одночасье это не получится, в послевоенной Германии демократическое сознание формировалось десятилетиями. Это большая историческая фаза.
Иногда, как при монетизации льгот или во время протестов в Шиесе, в обществе возникают локальные точки совпадения интересов, которые мотивируют людей к социальной активности. Шахтёры в начале 90-х были мощным сообществом, которое заставляло Черномырдина к себе приехать. Но свежесотканная ткань общественной солидарности быстро рвётся усилиями государства. Не возникло той политической силы, которая смогла бы сформулировать горизонт общих интересов, горизонт общего будущего – а это именно то, что от неё требуется.
Сергей Зенкин: В чём состоит ремесло заложника? Сохранять стойкость в своих убеждениях, не поддаваясь соблазну слепой непримиримости, не умножая иррациональную ненависть, – это тоже способ противостоять войне, разобщающей людей. Осознав своё достоинство заложницы, [русская культура] сможет отстоять себя как часть мировой цивилизации, заслуживающая того, чтобы её защищать.
— Какова роль гражданина РФ сейчас? Какие задачи перед ним ставит ситуация?
— Сергей Зенкин описывает характерную для авторитарного общества (и для советского сознания) ситуацию: задача мыслящего гражданина – хранить свет, попытаться пронести сквозь мрак чистый идеал культуры, не затронутый политической коррозией. Об этом говорил и Юрий Лотман, и другие гуманитарии советского периода. Сходно мыслил и Солженицын, делая акцент на моральной цельности индивида. В условиях тотальной разобщённости требование «жить не по лжи» остаётся высшим императивом.
Но всё-таки нужно признать, что никакое общественное действие, никакие общественные изменения так не появятся. Они станут возможны, только когда станет возможна социальная активность. Для изменений требуются структуры солидарности. И несмотря на то, что авторы сборника находятся в разных точках, их общая задача в том, чтобы формировать узелки общественной солидарности, пытаться вовлечь всё большее число людей в осознание необходимости общественного изменения.
Мария Меньшикова: Если Путин не предлагает позитивной альтернативы, то левым необходимо создать её самим. И если путь к этой альтернативе идёт через сражения на стороне украинского народа с американским оружием в руках, то даже самый верный приверженец марксизма не сможет обогнуть этот поворот истории. Не только создать такую альтернативу, но и поверить в её осуществимость – задача, которую левые смогут решить только сообща.
Сартр говорил, что человек – это проект, ориентированный в будущее. В этом свете он и определяет себя. Если для него важнее всего продолжение карьеры вне зависимости от условий в среде, он может выбрать для себя конформизм. Если же для него важна цельность морального суждения и сознания – он будет сохранять приверженность моральным ценностям опять же независимо ни от чего.
Сейчас активность крайне затруднена, хотя есть, например, Феминистское антивоенное сопротивление, которое продолжает действовать. Это те точки будущей социальной активности, с которыми могут быть связаны политические перемены.
Александр Дмитриев: На месте давней имперской России и великорусской народности лежат уже несколько археологических слоев: революционно-советский, сталинский, брежневско-горбачевский и ельцинско-«новорусский». И все эти слои <…> на переломе 2021-го и 2022 годов оказались створками для воронки чудовищной и гибельной войны. Смогут ли ушедшие глубоко в тень республиканский пласт и опыт позитивного, мирного жизнеустройства, только разом с более важными сейчас силами внешнего неприятия и сопротивления, перебороть имперский и подавляюще-державный принцип – решит динамика кризиса.
— Анна Винкельман пишет о преодолении эгоизма как о способе выживания.
— Я вижу в этом важное наблюдение и тезис. Эгоизм – это замкнутость на себя, только на своей самости. То, что Аня называет любовью в связи с Шеллингом, – это попытка открыться другому, преодолеть эгоизм. Создавать точку доверия, открытости для другого – это сейчас очень важное умение. Доверие – ценная валюта, его сейчас в коммуникативной сфере катастрофически не хватает и будет не хватать еще очень долго.
— Эта точка доверия совпадает с вашими узелками солидарности?
— Думаю, да.
Анна Винкельман: Преодоление ненависти или «режима» как политической манифестации ненависти – это прежде всего преодоление эгоизма (самозамкнутости и тяжести). В себе и в других. Образование – самый надёжный способ по преодолению той самой субъективности, которая мешает свободному высказыванию. В образовании человек выходит за свои пределы и становится свободным прежде всего от самого себя. Допускает, что его могло бы и не быть. Но вот чудо – он всё же есть. И к этому небольшому и возможно прекрасному моменту своего бытия лучше всего отнестись с любовью.