Психолог Зара Арутюнян рассказывает, чем она и коллеги может помочь активистам и школьникам. «Рефорум» публикует избранные фрагменты беседы, полную версию подкаста «Агенты перемен» можно послушать по ссылке.
О том, как стать хорошим школьным психологом
Мне достаточно случайно предложили работать в школе – знакомой поручили создать социально-психологическую службу, и она набирала команду. Пару-тройку недель я посидела, вообще не понимая, что я тут делаю, а потом пришла к директору: «У вас болеют учителя, что вы делаете?» – и предложила отправлять меня на замены. Начала ходить в классы, сама себя представлять, писать свой номер. Спрашивала ребят «о чём вы хотите поговорить?» Мы говорили про всё, что их интересует, а если дети сидели в обмороке, не понимая, кто эта женщина, я сама придумывала какие-то темы. И через достаточно короткое время они поняли, что мне можно доверять, что я их не закладываю. Я всё время им объясняла, что несмотря на то, что я школьный психолог, я всегда соблюдаю правило невыноса. Пока дело не касается безопасности, жизни и здоровью ребёнка ничего не угрожает, я ничего не сливала. Конечно, это было зачётно, меня уважали.
Через три месяца у меня уже очередь была. Когда я уходила, мои дети советовали меня детям из других школ.
Подростки – народ-то радикальный. «Или я сдам ЕГЭ на сто, или я сдохну в канаве под забором». «Если он сейчас не позовёт меня танцевать, то я умру, выброшусь в окошко». Это обострение нормально для подростков, но очень болезненно. А родители всегда заходят сверху, иерархично, «я начальник, ты дурак». Так устроен мир. Между иерархией и диктатурой много пространства, но поскольку старшие часто перегибают палку, шантажируют и манипулируют, у детей нет доверия к этим старшим. Я была в роли родителя, которому доверяют.
Всё очень плохо в нашей системе образования. Бесчеловечно, дегуманистично, бессмысленно. Сплошная профанация. Но дети по-прежнему прекрасные, живые, настоящие, и будущее за ними, безусловно.
Я видела педагогов, которые обожают детей, обожают учить, просветителей. Их уничтожают. Даже в физиологическом смысле этого слова, потому что если ты говоришь, а потом проверяешь тетрадки, а потом снова говоришь, то ты никогда не отдыхаешь. Люди выгорают. Мне было хорошо, школа не была моим доходом, я будто волонтёрствовала. А для них [учителей] это страшно, «нам дали премию, нам не дали премию». В этом столько унижений, это же жалкие три тысячи. Школьные учителя – крепостные крестьяне. Я это поняла ещё тогда. Ты можешь перейти к другому помещику, который чуть добрее и меньше бьёт. Вот и вся разница.
О том, в какой помощи действительно нуждаются активисты
В 2019 году я организовала в «Театре.док» терапевтические групповые занятия, меня позвали Зарема Заудинова и Даша Баранова, участницы театра. В театре был «отдел боли» – подразделение, в котором ставятся самые гражданско-активные сложные спектакли, в том числе «Пытки» [по материалам дела «Сети»] и «Новая Антигона» [про матерей Беслана]. Зарема придумала, что в этом отделе у них должен быть доктор.
Приходило очень много людей, хотя мы изначально собирались принимать только сотрудников «отдела боли». Были, например, сотрудники хосписов. Каждую неделю мы собирались и говорили о том, что у кого болит, потому что у многих болит.
[Посещавшие собрания в числе прочих] политические активисты – одна из самых уязвимых групп. Я не могу всех взять домой и кормить булочками, но я понимаю, как сложна жизнь политического активиста в России, в таком огромном количестве рисков и в таком малом количестве социальных плюшек. Ту же Грету Тунберг уважают и зовут в Давос. А наши политические активисты, пока не находят своих, испытывают постоянное давление: родители ругают за то, что они этим занимаются, друзья говорят «да ты идиот».
Моя идея была сделать так, чтобы эти люди сами становились теми, кто поддерживает друг друга. И это работало. Потому что многие там знакомились, начинали дружить и поддерживать друг друга уже вне группы. У нас нет пространства для Греты Тунберг, которой похлопают уважаемые люди. [Активисты] это искуственно маргинализированные люди, про которых говорят много плохого. [Группа стала] пространством, на котором ты перестаёшь быть маргинальным. Это очень важно.
Я модерировала, направляла, иногда говорила какие-то слова, пыталась дать надежду, когда у меня хотя бы какая-то оставалась. Даже когда не оставалась, я её придумывала.
Под занавес всё было вообще идеально! Один рассказывает историю, другой говорит о том, как он с этим справился, третий вспоминает свой опыт. Я приходила и просто наслаждалась тем, что уже были какие-то группы, пары, люди, которые начинали общаться где-то вовне. Они вместе уходили пить кофе, вместе приходили. Кстати, то же самое и в школе было: я сделала так, что все дети сами друг другу помогали, создала для них клуб самопомощи. Научила их, что нельзя оттуда ничего выносить, и те, кто этим проникся, стали такими психологами-надомниками. Я ушла, а это продолжилось. Мы с ними до сих пор держим связь.
Я так рада, что эту повестку подхватили абсолютно все! Очень многие правозащитные организации наконец-то поняли, что психологическое состояние активистов в ужасном виде. И что, пожалуй, правозащитники и политактивисты нуждаются в психологической помощи чаще и больше, чем в юридической. Я с упоением смотрю на то, как много сейчас есть мест, где оказывается психологическая помощь. В рамках последних дней [после всероссийских зимних протестов] и «Насилию.нет» предлагает психологическую поддержку, и уже, по-моему, «Сёстры» присоединились. Проводили опрос среди правозащитников и политактивистов – среди их нужд на первом месте с большим отрывом шла психологическая помощь. Я предлагала бы и психиатрическую. Медикаментозную. Потому что слишком много тревоги. И эта тревога не абстрактная, она имеет основания.
Об участии в защите сестёр Хачатурян
Дело сестёр Хачатурян для меня важнейшее, потому что оно во весь рост показывает то, о чём я говорю всегда: у нас самая массовая уязвимая группа – это дети. Они абсолютно бесправны. В каком-то волшебном ином мире, если б меня спросили, кем я хочу быть, я была бы омбудсменом по вопросам детей. Дело сестёр Хачатурян – это история про детей, которые за себя постояли. Для меня это, конечно, дело о самообороне. Да, постояли социально неприемлемо, как было сказано в суде: «вы должны были защищать себя более социально приемлемым способом» – пожаловаться в органы опеки. Я очень рада, что благодаря общественному давлению они были опущены сперва под домашний арест, а потом на ограничение действий. Если волшебной команде адвокатов удастся переквалифицировать это дело в самооборону, я думаю, это будет поворотная точка.
Сейчас дело хотят предъявить покойному Михаилу, отцу девочек. А это очень сложная штука. Если Михаила судят и посмертно назначают наказание, то автоматически девочки невиновны. Но понятно, что этого не хотят родственники.
О переменах к лучшему
Я живу в несправедливом мире, где беззащитным людям причиняют много боли. И я не знала, что с этим гневом, с этой яростью, делать. Я орала, ругалась в безопасных местах. А потом я нашла рядом со своим кабинетом прекрасную боксёрскую студию. А ещё помогает тупая вера в большую справедливость. В том смысле, что я могу этого не увидеть, но я верю, что это случится.
Функция психолога – не волшебство. Я не помогу вам быть беззаботными и всегда счастливыми. Я просто помогу справляться с болью. Именно справляться, быть рядом, поддерживать.
Все хотят быть счастливыми, богатыми и здоровыми. [Однако] во всех этих вопросах элемент везения гораздо больше, чем элемент того, что мы можем сделать сами. Я приучаю к тому, что с болью надо учиться жить. Жизнь не шоколад. Но она меняется к лучшему. Внутри отрезка моей жизни я вижу много очень классных изменений, и это меня бодрит.
Я не имею в виду, что наша страна стала оплотом демократии и счастья и всё хорошо. У нас очень качественно меняется общество. Странная закономерность: страна идёт в одно место – в традиционализм, авторитаризм, а общество в другое. Я помню время, когда никто не подходил к замерзающим на улице, кроме меня. Ну не было такого, чтобы к человеку, который в минус двадцать лежит в грязной одежде, кто-то подошёл. Помню время, когда было стыдно говорить, что ты волонтёришь, потому что это считалось идиотизмом – работать не за деньги. А сейчас подходят!