Когда в России начнутся реформы, школьная реформа вряд ли окажется в числе приоритетных. Это понятно, но и печально: от того, чему, как и кто учит российских школьников, непосредственно зависит будущее. Тем важнее заранее готовить проекты школьной реформы – чтобы когда до неё дойдёт очередь, было на что опираться и по поводу чего дискутировать. В проекте «Рефорум» эту дискуссию в начале учебного года запустил Василий Гатов, в конце года продолжает Ася Штейн. Василий представляет её проект, критикует Бисмарка и осуждает образовательные аббревиатуры.
Памяти Бисмарка
Каждый раз, когда разговор заходит о несчастьях российского школьного образования, я про себя повторяю «Спасибо Бисмарку за это». Железный канцлер, конечно, русских недолюбливал (мягко говоря), но и предположить, наверное, не мог, как его усилия по унификации немецкого Просвещения и образования (равно как и наследие Фридриха II в области образовательных принципов и стандартов) будет тянуть Российскую империю, СССР и Российскую Федерацию назад и вниз, год за годом, десятилетие за десятилетием.
В policy paper Аси Штейн эта «прусская вина» упоминается – справедливо – не раз и не два. Утвердившаяся в головах учителей, родителей и образовательных бюрократов стройная и жёсткая модель классов, оценок, предметов, экзаменов сопротивляется реформам, нравится тоталитарным и автократическим режимам и прекрасно поддается идеологизации (доказано неоднократно).
Живые и творческие идеи – в том числе и те, которые профессионально и ясно изложила в своем проекте Ася Штейн, – плохо совместимы с обществом, которое хочет иерархии и не понимает, как жить без неё. Востребованная таким обществом система образования должна быть строго вертикально организованной, единообразной (но с исключениями, для «допущенных к столу кроликов»), коррумпированной как финансово, так и политически, и безумно бюрократизированной и загнанной в какое-то специальное стойло непристойных формальностей. Читая policy paper, я каждый раз вздрагивал от перечисления этих жутких аббревиатур – ОГЭ, ЕГЭ, ВПН и так далее. Даже не вспоминаю, как теперь в России называются школы (ГБОУ СОШ №19?).
Соглашаясь во многом с автором (её работа в какой-то мере является откликом на мою более общую и философскую policy paper), я задумался над проблемами следующего уровня, которые – вместе с консерватизмом учителей и родителей – блокируют нормальное творческое развитие школьного образования в России. Ася Штейн упоминает их несколько раз в контексте того, что милитаристскому, тоталитарному режиму не нужны свободные и разные люди, а нужны штампованные винтики, приученные подчиняться согласно иерархии. Да, для воющего и агрессивного (то есть рассчитывающего на дальнейшие конфликты) режима никакие другие «продукты» от школы не нужны. Но вытаптывая большую поляну среднего образования до однообразия цвета хаки, режим закладывает (точнее, давно заложил) множество мин под будущее – не только своё, но и всего российского государства. Меньше разнообразия результатов школы – меньше проявленных талантов, необходимых в том числе, чтобы двигать вперёд науку, которая даёт технологии, которые дают индустрию – в том числе и оружие, ей производимое. Меньше разнообразия – больше шаблонов и меньше рефлексии, в том числе и на уровне управления. Малообразованный и некритично относящийся к себе руководитель будет глух к обратной связи, склонен к «ломанию через колено» и с высокой вероятностью прозевает кризис, о котором просто не хочет слышать.
Тоталитарное, но при этом забюрократизированное и иерархическое образование – то, к чему пришла Россия после столетия экспериментов (в том числе и очень удачных). Это ещё и постоянная глубокая психологическая травма у выпускников, особенно небезразличных к своему результату (а значит, стремящихся к достижениям, карьере, успеху: это те люди, которые могут двигать общество в будущее).
Как верно замечает Штейн, старшие школьники перегружены. Учителя, статус и благосостояние которых зависит от совокупных результатов ЕГЭ и других тестов, давят на них, используя банальные психологические манипуляции (а родители просто давят), в результате – рост подростковых депрессий, суицидов, алкоголизма.
Если (и когда) в России вернётся спрос на реформы, школьное образование вряд ли окажется в приоритете, хотя ничего важнее – и длительнее, – чем будущее, воплощённое в детях, нет. Остаётся надеяться, что у относительно молодых политиков той будущей России будут дети-школьники, что от проблем образования у них самих будут шевелиться волосы на голове (как у любого ответственного родителя) и однажды они прочтут policy paper проекта «Рефорум» на эту вечно больную тему.
Иначе Отто Эдуард Леопольд, фюрст фон Бисмарк-Шёнхаузен, герцог цу Лауэнбург так и будет крутиться в своём мавзолее, поминаемый в контексте нереформируемого российского образования.