Что мешает следующей русской революции – и что способно её спровоцировать

Возможна ли в современной путинской Российской Федерации революция? Если да, то какая, и почему она случится? Эти вопросы задаёт себе каждый политик и каждый вовлечённый наблюдатель, из любопытства или готовности включиться в процесс. Объективного ответа нет. Впрочем, на предчувствие революции, равно как и на страх перед её приближением, можно посмотреть с нескольких точек зрения. Попробуем это сделать.

Большинство до сих пор понимает революцию как восстание масс, подводящее итог одного политического времени и начинающее новое; отчасти романтизированное время больших и опасных перемен, купели, в которую входит старое общество, а выходит новое и преображённое.

Настоящее, недогматическое историческое исследование видит революцию иначе. «Невозможно изучать только саму революцию, с дня Х до дня Y, – писал крупнейший американский исследователь Октябрьской революции Мартин Малия, – потому что такие события, вовлекающие если не всё общество, но значительные его части, начинаются в глубине истории и не заканчиваются со стабилизацией нового правительства»[i].

Любая серьёзная революция возникает в особой для общества ситуации. Она связана с кризисом гегемонии и с социально-экономическим кризисом. Кризис гегемонии – это те самые «верхи не могут – низы не хотят»: доминирующий класс или социальная группа теряет основания для своего мандата на управление, и другие группы бросают ей вызов. Если конфликт возникает на верхушечном уровне, например, из-за слабости правителя или опасений одной из групп его поддержки за свою судьбу, то почти всегда революционный процесс принимает форму дворцового переворота. Если это происходит на фоне радикального ухудшения жизни больших групп населения, то это настоящая полноценная революция (что в рамках теории революционного марксизма, что в любой другой).

Но движущих сил революции больше. Есть ещё как минимум две важные силы, которые приближают (а чаще удерживают) революции и определяют их течение.

Абстрактные идеологические образы, такие как свобода, равенство и братство, редко попадают в ожидания большинства

Одна из этих сил в XXI в. – это репутация революций, сила, связанная с образами революции в массовом сознании. Вторая – сила, связанная с ожиданиями от хода и финала революционных событий. Одна обращена в описанное прошлое, вторая отражает специфический образ будущего.

Первая группа сил работает скорее блоком на пути роста соответствующих настроений, вторая ответственна за фрагментацию общества и снижение его взаимной поддержки и эмпатии (и ненависти). Первая сформирована исторической памятью и усилена медийными инструментами, вторая, наоборот, растёт из частных, на уровне семьи или малой социальной группы ощущений несправедливости и чувства «так жить нельзя».

Историческая память – не обязательно об Октябрьской революции (кто её помнит-то), а о «революции вообще», от Великой французской до Арабской весны, – говорит, что для маленького человека большие радикальные перемены в среднем очень неприятны и опасны. Революция, заархивированная в исторической памяти, никогда не приводит к постепенному улучшению жизни, зато всегда приносит насилие и неопределённость, экономические трудности и проблемы с соблюдением минимальных прав.

Такие опасения очень легко поддерживать методами пропаганды и медиа-воздействия. Революция – зло, революционеры – преступники, повторяет российская власть, а вслед за ней – творцы художественно-документального. В фильме «Союз спасения» декабристы становятся возмутительными и неумными смутьянами, портящими будущее Российской империи. В речи Путина 2017 г. большевики во главе с Лениным (естественно, за исключением Дзержинского и отчасти Сталина) «закладывают бомбу» под российскую государственность. Продавливая в массовое сознание такие месседжи, Кремль и его пропагандисты заботятся о «прививке» от революционного поведения. Восстание против несправедливости и жестокой гегемонии, которой в той или иной мере является любая революция, методами пропаганды вытеснено из допустимых политических идей.

Самое время обратиться ко второй группе причин, которые затрудняют движение общества к революционным событиям. Это – ожидания, абстрактные и конкретные. Ожидания тех, кто надеется на большие перемены, и тех, кто этих перемен не хочет, в особенности – активно не хочет. Ожидания управляют поведением людей точно так же, как им управляют их комплексы, страхи и привычки.

Как показывает анализ Мартина Малия, абстрактные идеологические образы, такие как свобода, равенство и братство, редко попадают в ожидания большинства и заряжают его энергией для радикального переформатирования реальности. Нужны – особенно в этом веке – совсем другие слова и смыслы. Скажем, когда индивидуальные сложности осознаются на фоне войны, политического кризиса или экзистенциальной катастрофы, развитие революционного сознания идёт намного быстрее.

В России такие ощущения, судя по данным независимых опросов, присутствуют в лучшем случае у 10-12% взрослого населения. В абсолютном выражении достаточно цифра велика – почти 15 млн человек, – в относительном маргинальна. Дело в том, что в теории революции могут случаться и по воле 5-6% населения, которые особенно остро чувствуют несправедливость и наделены организующей волей (например, партией или харизматичным лидером) – это показал ещё Мануэль Кастельс в книге «Сети гнева и надежды»[ii]. Но на практике на другой чаше весов оказывается слишком много аргументов-ожиданий других групп, которые способны затормозить или вообще заморозить процесс.

Мало кто из призывающих революцию видит её как жесткое, насильственное, кровавое противостояние с режимом. Психологически комфортнее представить перемены как «бархатные», случившиеся в восточной Европе в процессе падения коммунизма. Все сметённые «бархатными революциями» режимы были отчасти похожи на путинский: такие же коррумпированные, неискренние, способные на некий, но не тотальный, уровень насилия, опирающиеся на армию, но не верящие ей, слишком зависимые от внешней поддержки и спецслужб. Для смены режимов в Восточной Европе оказалось достаточно массовых демонстраций, разрушения Берлинской стены и добровольного нейтралитета военных (или, как в Румынии, участия армии в революции). Все «бархатные революции» были антиколониальными: во всех странах Восточной Европы, кроме Румынии, располагались «советские группы войск», боевой силы которых с запасом бы хватило на усмирение смутьянов. Однако мир менялся, и Москва приняла перемены, пусть и со стиснутыми зубами.

Ещё одно соображение из группы ожиданий – гипотеза о том, что революция может случиться под влиянием и при помощи внешних сил. Такие ожидания есть и у сторонников перемен в России («Запад нам поможет»), и у большинства их противников, твердящих про «смену режима извне» через «одурманивание русских американскими НКО», «купленными СМИ» и т.д. Мысли о том, что революции – это продукт какого-то гигантского заговора, гуляют в консервативном сознании уже 350 лет; принципы Венского конгресса 1815 г. исходили из возможного «экспорта революции» в монархии Европы. В современной России такова официальная политическая линия. Противоположная сторона политического спектра в лице некоторых представителей оппозиции в изгнании надеется вернуться в Москву на американском танке Abrahms M1A2.

Без сомнений, в российском обществе есть силы, которые, несмотря на описанные выше «блоки», о революции мечтают и, наверное, что-то для её приближения делают. Надежды на революционные события сильны среди российской эмиграции, в особенности недавней, которая ещё лелеет надежду на возвращение в «хорошее время России». Но мне представляется, что пока революционная ситуация в России не созрела, а у действующей власти достаточно сил и инструментов для подавления даже зачатков возмущения.

Всё так безнадёжно?

Кажется, пока да.

Недавние работы[iii] политологов и историков, обратившихся к истории падения авторитарных режимов в XX и XXI вв., не дают оснований для оптимизма: автократы часто учатся на ошибках предшественников, а революции в европейском пространстве, по словам Мартина Малия, «никогда в точности не повторяли восстание против Ancien Regime, скорее, каждая революция училась на опыте предшествующих»[iv]. Особенности российского режима дополняются его полукриминальной природой: мафию, которая захватила определённую территорию и «кормится» с неё, вытравить очень и очень сложно.

«Событие прозрения» возможно даже в безнадёжной, зацементированной ситуации

А ещё наученная опытом российская силовая и интегрированная с ней криминальная элита достаточно умно рекрутировала в свою поддержку широкие слои бюрократии и правоохранителей, а после начала войны в Украине – ещё и высших военных. Для этих достаточно многочисленных групп – не самых продвинутых и умных, но вполне разбирающихся в вопросе вины и ответственности, – очевидно, что любая массовая революция приведёт их в лучшем случае на скамьи подсудимых, а в худшем – на виселицы (сотрудники Штази, СТБ или Сигуранцы могли бояться народного гнева, презрения, люстраций, потери статуса и дохода, но за свои жизни не опасались).

Если использовать марксистско-ленинскую оптику, оснований для революционной ситуации в России более чем достаточно, но есть одно «но»: большая часть городского населения не испытывает значительных, «полноценных» лишений, которые могут – при наличии правильных лозунгов и целей возмущения, – заставить их присоединиться к маргинальному бунту-восстанию. С немарксистской точки зрения основания для революционного процесса отсутствуют по другим причинам: нарушения властью «общественного договора» пока не превысили, с точки зрения среднего россиянина, той выгоды, которую он получил в 2000-2020 гг. Плюс ему никто не объясняет, что война и одержимость власти милитаризмом тащит страну в пропасть. В довершение всего, база сторонников восстания не имеет оснований для консолидации и социального возбуждения.

Итак, Россия оказалась в социополитическом тупике: избавиться от мафиозного клана, захватившего государство, без бунта-революции невозможно, а бунт-революция невозможен, потому что ситуация для него недостаточно кризисная.

Trust, который лопнет

Революционные оптимисты, впрочем, могут сослаться на так называемый эффект Буазизи: самосожжение тунисского торговца фруктами Мохаммеда Буазизи оказалось триггером революции в Тунисе и запалом всей последующей Арабской весны – серии восстаний масс и переворотов, прокатившихся по Северной Африке и Ближнему Востоку в 2009-2011 гг. Другой пример – Майдан-2014, когда бессмысленная жестокость в отношении группы протестующих и студентов привела к мгновенной консолидации протеста, бегству президента Украины Януковича и радикальной смене власти. Впрочем, более пристальный анализ показывает, что такие политические «чёрные лебеди» провоцируют начало уже подготовленной революционной ситуации – с назревшими социально-экономическими проблемами, слабостью власти и внутриэлитным кризисом.

Но есть и обнадёживающие данные. Марк Катц в своих работах о революциях ХХ в. подметил одну общую черту всех подобных политических событий: поводом для мобилизации как элит, решивших «сковырнуть» засидевшегося диктатора, так и широких масс всегда было одно или несколько близких по времени событий, подрывавших веру (trust) в дееспособность или адекватность вождя. Интерпретация этого подрыва веры достаточно широка – от деменции Салазара до безумия Чаушеску, – однако замеченное Катцем «событие прозрения» вполне возможно даже в такой, казалось бы, безнадёжной, зацементированной ситуации, которую мы наблюдаем в России сегодня.

У самого Путина и тем более у его окружения есть одно слабое место: они не умеют быть искренними и говорить правду, в особенности – горькую правду.

И наиболее вероятным триггером для бурных политических процессов представляется момент, когда – несмотря и вопреки пропаганде – потребуется сказать правду, а сделать этого Путин не сможет и соврёт в лицо нации, даже своим соратникам. Именно тут самое слабое место его персоналистского режима. И если уж делать ставки, что спровоцирует возможную, потенциальную, теоретическую революцию, так это ложь.


[i]Malia, Martin Edward. History’s locomotives: revolutions and the making of the modern world. Yale University Press, 2006. P.121.

[ii]Castells, Manuel. Networks of outrage and hope: Social movements in the Internet age. John Wiley & Sons, 2015.

[iii]Guriev, Sergei, and Daniel Treisman. Spin dictators: The changing face of tyranny in the 21st century. Princeton University Press, 2022.

[iv]Malia, Ibid. P.5.