Пропагандисты оправдываются необходимостью выплачивать ипотеку, палачи – тем, что выполняли приказ. Советское и постсоветское общество предельно атомизировано. Мы действуем механически, предельно дистанцировавшись от целостного понимания больших процессов – а во времена катастроф, подобных нынешней, такой автоматизм легко может стать преступным. Преодолеть эту дистанцию способна философия. Почему она оказалась в опале, и как вернуть её в повседневную жизнь?
Из биографии знания
Последние полвека международный консенсус относительно роли, значимости и соотношения разных областей знания заметно меняется: границы размываются, открывая междисциплинарные пространства, задачи переопределяются, прежде маргинальное переосмысливается и переоценивается, некогда приоритетное – отступает назад, занимая место в общем содружестве наук. Утилитаризм и культ науки эпохи модерна шаг за шагом уступает место более сложной и многообразной картине мира.
Но эти процессы не мгновенны. За пределами профессиональной эпистемологии (науки о знании) инерции прежних представлений о задачах науки порой сохраняются и по сей день – не только на житейском уровне, но и в отдельных областях научного знания. Часто вместе с ними некритично воспроизводятся и устаревшие предрассудки. Среди них – знаменитый предрассудок о ненужности гуманитарной перспективы.
Взойдя на почве бэконовских представлений о науке как фабрике по производству пользы для общества, этот взгляд просуществовал в качестве общепринятого до самой середины XX века – пока его катастрофы, наконец, не вынудили учёных радикально пересмотреть основание европейского знания.
В лабиринтах советского
Судьба советского мира сложилась в этом отношении своеобразно: плоть от плоти европейской философии XIX в., он вобрал в себя все её основные ориентиры и ценностные установки и законсервировал их до самого конца XX века (по очевидным причинам оставаясь отсоединённым от международного процесса производства знания). Так стал возможен парадокс современного российского образования: многие университетские курсы и учебники по-прежнему демонстрируют куда большее созвучие с устаревшей европейской картиной мира XIX в., чем современные учебники самой Европы.
Среди прочего им свойственно пренебрежительное отношение к неутилитарным формам знания, не служащим увеличению капитала, производства и государственной безопасности. Первенство в этом параде принадлежит, конечно, философии. В разные эпохи ей доводилось бывать и «служанкой богословия», и «служанкой науки», но никогда прежде не случалось быть настолько отверженной, как в постсоветские годы. Случайно ли, что именно оттуда пришла катастрофа, свидетелями которой мы все оказались в этом году?
Часть и целое: эффект дистанции
Основы рациональности модерна заложили мыслители XVII в., занимавшиеся классификациям наук и принципов научного исследования. Некоторые из них дошли до наших дней в неизменном виде, некоторые прошли долгий путь развития, а какие-то прямо сейчас подвергаются масштабному пересмотру. К последним относится характерная для инженерного знания фрагментация образа мира, за которой утрачивается его единство и целостность. Эта «мозаика» сделала возможным то, что Зигмунт Бауман в ХХ веке назовёт «эффектом дистанции», а именно утрату понимания связи между звеньями одной цепи. Именно в этом Бауман разглядит важное условие «банальности зла» – этической проблемы, подробно описанной Ханной Арендт.
Суть «эффекта дистанции» такова: все участвуют в некоем общем процессе, не видя его целиком и не представляя своей собственной роли в нём
Суть «эффекта дистанции» такова: все участвуют в некоем общем процессе, не видя его целиком и не представляя своей собственной роли в нём, поскольку отсек А максимально удалён от отсека Z множеством бюрократических уточнений. Эффект дистанции позволяет работнику учреждения бездумно выполнять любые приказы, пилоту бомбардировщика нажимать на кнопку, а бюрократу – ставить равнодушную подпись на очередном приговоре. Отчасти благодаря эффекту дистанции стал возможен особый тип Левиафана – мир, организованный многоэтажными опосредующими вертикалями, где каждый ум определяет пределы своего внимания узкими рамками специализации и никто не понимает, в чём именно участвует вместе со всеми остальными.
Это происходило в Германии, оккупированной Европе, сталинском СССР и многих других проектах прошлого. Продолжает происходить в настоящем. Не имея средств охватывать мыслью целое, мы обречены бесконечно, бездумно и механически обслуживать его разрозненные фрагменты, рискуя оказаться соучастниками того, чего подчас даже не можем вообразить. В катастрофические эпохи такое соучастие вполне может сделать нас не только этическими, но и политическими преступниками. И единственный способ избежать этого – сохранять доступ к целому. Философия – одно из немногих средств для решения этой важнейшей задачи: в отличие от других дисциплин, занимающихся узкими областями, она исторически занималась общей панорамой их взаимодействий, а также тем, каким образом в неё встраиваются человек и общество.
Ответственность: между техникой и этикой
Техноцентричный мир, выстроенный из фрагментарной перспективы эффекта дистанции, Жан-Поль Сартр называл «цивилизацией инженеров». Критикуя характерное для него мировоззрение как чреватое новыми бедами, Бауман продолжил этические искания Ханны Аренд и сформулировал концепцию «актуальности Холокоста», согласно которой победа над войсками Гитлера никак не гарантировала человечеству окончательную победу над фашизмом и его опасностями. Там, где сохраняется прежний образ мира и подходы к знанию о нём, всегда остаётся риск повторения явлений прошлого. С точки зрения Баумана, в главном картина мира европейского модерна по-прежнему продолжает воспроизводиться.
Например, отбросив прочь мораль как пережиток религиозной метафизики, западная рациональность до сих пор опирается на исключительно техническое понимание ответственности. Такая ответственность распространяется лишь на качество выполнения конкретной технической задачи и совершенно не касается того, как сама задача вписана во внешний мир и какими могут быть её последствия для разных его областей и обитателей. Для технической ответственности «зачем?» полностью растворяется в «как?», а шкала оценки действия вписана не в общую панораму коллективных действий, но в конкретные проекты, ограничивающие пределы компетенции гражданина.
Устраняясь от размышлений о благе и зле, каждый полагает, что просто ходит на работу и получает зарплату, чтобы кормить семью. Важнейшие философские проблемы – благо и зло – оказываются патерналистски выведенными за пределы интеллектуального внимания участников проекта и тщательно оберегаются от него. Иногда для этого идут в ход старые метафизические аргументы о «мудрых правителях», которым «всегда виднее», что есть благо, а что зло. Иногда используются более приземлённые доводы в духе «не нашего ума дело»/ «наше дело маленькое»/ «пусть каждый занимается своим делом». В эпоху, когда суды открыто назначают наказания «за призывы дать оценку спецоперации», становится особенно очевидным, что сама её возможность во многом обеспечивается отсутствием у общества привычки составлять суждение по подобным вопросам.
Внезапная острота запроса граждан на уверенное мнение по актуальным проблемам мало изменила повседневный порядок их интеллектуальной гигиены
Тропинками мысли
Может сложиться впечатление, что суждения, наоборот, переполняют социальное пространство. Однако при ближайшем рассмотрении большинство этих высказываний – такие же плоские и наспех скроенные, как главный медийный хит года, довод про «8 лет», и годятся разве что для взаимных ударов по голове.
Увы, внезапная острота запроса граждан на уверенное мнение по актуальным проблемам мало изменила повседневный порядок их интеллектуальной гигиены: в ход по-прежнему идут штампованные мифологемы, идеологемы и квазифилософские учения придворных «мудрецов». Однако ни пиротехника образов, ни обилие ответов, ни лёгкость обладания ими не гарантируют понимания происходящего. Понимание – вообще больше про вопросы, чем про ответы и грозное потрясание ими в воздухе; больше про узнавание и вслушивание в других, чем про разглядывание собственных новых атрибутов. В этом смысле подлинно собственным следует считать лишь такое суждение, относительно которого, во-первых, точно понятен протокол его получения, во-вторых, очевидны его непротиворечивые связи со всеми прилегающими и противоречащими положениями. Но как построить такой протокол? И как добиться этой непротиворечивой связности?
Философия – единственный способ решить эту проблему. В отличие от религии и идеологии, в размышлениях философов ценны и интересны не только и не столько ответы и максимы, сколько маршруты, которые они прокладывают к ним – маршруты их внимания, удивления и вопрошания. Осваивая чужие принципы перемещения в пространстве мысли, мы научаемся прокладывать собственные. Искусственный мир культуры, политики и языка требует от нас искусственно созданных сценариев присутствия в нём, и выбор так или иначе сводится к дилемме между автоматическим и ручным режимами, между готовыми шаблонами с предсказуемыми исходами и собственными попытками собрать мир в целое. Этот маршрут единственный из всех ведёт не только к собственному мнению, но и к схватыванию целого, его отношений с частями, а также к возможности всякий раз заново актуально формулировать вопрос о благе и зле и тем самым заботиться об этической гигиене и через это – о собственной политической судьбе в истории.
Вместо заключения
Возможность социальной катастрофы – особенно такой, как война – обеспечивается рядом специфических условий. В их числе – отсутствие в обществе здорового метаболизма мысли, утрата собственной субъектности (социальной и индивидуальной) и её политические последствия, тотальная фрагментаризация отношений человека с миром и самим собой.
Выбор так или иначе сводится к дилемме между автоматическим и ручным режимами
Чтобы обеспечить весь спектр этих условий на таком зрелом этапе биографии человечества, как современность, оказалось достаточно отключить всего один из важнейших драйверов, направлявших развитие цивилизации, – философию. Растерянные, изолированные в узких пространствах своих профессий и специальностей, беспомощно разглядывающие бледные шаблоны описаний мира, как можем мы выбраться из этой – поистине платоновской – пещеры?
По мысли итальянского философа Джорджо Агамбена, «зона [человеческого], подобно всякому исключающему пространству, совершенно пуста, а подлинно человеческое, которое должно здесь свершиться, является исключительно местом постоянно возобновляемого решения». Это означает, что наполнение этой области требует постоянного усилия. Как мы увидели, её безопасность обеспечивается среди прочего живым и самостоятельным мышлением, способным нащупывать баланс между человеком и миром, частью и целым, частным и общим, индивидуальным и социальным, сиюминутным и историческим. В этом смысле именно философия (как система практик) может сегодня послужить для всех нас основанием нового типа социальности – социальности в подлинно ручном и субъектном режиме; а её реабилитация может стать важнейшим условием для выхода из сырых пещер и подземелий империи, в которых мы провели уже, пожалуй, слишком много времени.