Философы ожидали конца истории – момента, когда она станет однообразной, достигнув определённой точки развития. Мы свидетели страшного доказательства того, что история не думает кончаться: она возвращается к моменту, когда война была нормальным инструментом политики великих держав (и тех, кто считает себя таковыми). Построив ООН, выработав принципы совместного существования, мы забрались на огромную цивилизационную высоту – и тем больнее сегодня с неё падать.
В конце Второй мировой великие державы договорились о новом мироустройстве. На основании этой договорённости, в относительной стабильности Холодной войны и в рамках международных договоров и организаций они стали постепенно вырабатывать культуру компромиссных решений. После конца противостояния идеологий система либерального институционализма продолжилась и не имела серьёзных альтернатив. Для стран, которые стояли у истоков, это была система достаточно оптимальных компромиссов, что бы ни говорила российская пропаганда об американской гегемонии и западной надменности.
Особый привилегированный статус пятёрки стран – США, России, Китая, Великобритании и Франции – в Совете безопасности ООН был своего рода элитным клубом, и членство в нём предполагало, что именно эти державы держат на плечах мирное и взаимовыгодное мироустройство. Механизм подсчёта интересов пятёрки мог отличаться по наполнению, но был похож по модальности. Система, конечно, обветшала и накопила много неразрешённых конфликтов, но окончательно подкосилась лишь в момент, когда один из основных столпов посчитал, что в его интересах её существенно урезать, дестабилизировать.
Это зона довольно близорукой политики: общего плана на вторую четверть ХХI века у Москвы нет, есть лишь переход к системе, в которой трансакциональность и оппортунизм отношений кажутся более выгодными, чем их стратегичность. В игре в краткосрочные конфликты она действительно может выиграть больше, чем в затяжной стратегической системе, которая дерегулирует конфликтность и повышает роль экономического, технологического, общественного развития.
В страхе новой большой войны Европа попадает в спираль милитаризации своих обществ
Всё это горько именно потому, что непонятно, что нужно было сделать иначе, как предотвратить такое развитие событий. Стало видно, что международные институты работают, пока игроки, их строящие, разделяют что-то общее. Сейчас в науке, в аналитике, в дипломатии момент затаить дыхание: последуют ли другие страны за Россией в её попытке построить мир, где уже нет равенства суверенных стран вне зависимости от их размера и мощи – или внутри России произойдут преобразования, после которых можно будет сказать, что это была аберрация и мы возвращаемся в более-менее понятную форму взаимодействия, став свидетелями её хрупкости, и этот совместный опыт откроет для системы международных отношений второе дыхание.
Свободы под ударом
Пока же система международных отношений переходит в глубокий, неожиданно комбинированный кризис. У модели глобализированной экономики нет плана Б. У Запада нет возможности отгородиться от остального мира, выстроить стену между ним и собой и жить на своей планете. Это проблема: в страхе новой большой войны Европа попадает в спираль милитаризации своих обществ.
Социолог Гарольд Лассуэл придумал термин «гарнизонная демократия». Он родился из исследований, что происходило с политикой Великобритании во время Второй мировой, а потом такие исследования шли на примере Израиля. Как демократии трансформируются, годами живя в состоянии обороны? Ответ – не в лучшую сторону: сужается арена общественных мнений, обостряются категории свой-чужой, пропадает способность к распознаванию своих ошибок.
Демократии оказались под двойным гнётом: им нужно максимально смягчить удар от выхода из транснациональных цепочек, от отката глобализации – и при этом постоянно объяснять людям, что происходит, готовить их к тому, что придётся выдержать потрясения и изменения, которых ещё не было на их памяти. Растёт привлекательность популизма, который предлагает простые ответы и простые решения, но растёт и опасность, что во имя стабильности и чтобы выстоять в этом противостоянии, государство и элита начнут демонтаж демократических процессов. В какой-то момент это может показаться более простым вариантом, чем постоянно оправдываться и бороться с внутренними критиками.
Время больших развилок и больших ответов прошло. Решения приходится принимать на недельной основе, риски от конфронтации, от экономических потрясений приходится взвешивать постоянно. К этому добавляется борьба с изменениями климата – решения, которые были бы правильными для этой борьбы, могут оказаться неподходящими для ситуации нестабильности: они дорогие, вызывают недовольство населения, если сопряжены с расходами, и дают возможность дополнительного энергетического шантажа. Выражается надежда, что переход к «зелёной экономике» освободит Европу из клещей, в которые она оказалась зажата поставщиками энергоносителей, но я боюсь, что это очень технический вопрос, и на него надо рассматривать конкретные ответы: что это значит для машиностроения, для химической промышленности, для финансовых рынков и пр. Каждый раз это будут разные ответы.
Стоимость решений для страны, которая ведёт себя несистемно, будет расти – и в этом часть санкционной логики
Стоимость решений для страны, которая ведёт себя несистемно, будет расти – и в этом часть санкционной логики. Даже если завтра горячая фаза войны остановится, санкции в своем ядре не уходят: будут отдельные послабления для взаимодействия, но и только. Механизм не так эффективен, как хотелось бы, но он единственный: санкции призваны изменить стоимость антисоциального поведения настолько, что возможно когда-нибудь, когда кто-то будет принимать решения о будущем России, он поймет: у него есть шанс полностью изменить формулу нагрузок на свою экономику и общество. Но это может случиться через десятилетия. Это не инструмент управляемого воздействия, но он меняет общую математическую формулу стоимости политических решений Кремля, это произошло и не пропадёт.
И так как санкции не остановят войну прямо сейчас, а иных инструментов нет, Запад предъявляет такие ожидания и претензии к российскому обществу. Это в том числе признак бессилия: у нас нет возможности снаружи что-то сделать, так почему ничего не происходит внутри?
Правда ли возможен возврат к праву сильного
Российская пропаганда настаивает, что в мире накопилась критическая масса недовольных «старым порядком», а себя позиционирует как революционно-освободительную силу.
В реальности адептов нового порядка почти не видно – хотя у европейских нео-правых есть схожие с российскими идеологемы, всё-таки там повестка не возврата к праву сильного, речь скорее о демонтаже ЕС как системы наднациональных договоренностей, которая забирает властные опции у национальных политиков. Марин Ле Пен, Маттео Сальвини, Виктор Орбан, Герт Вильдерс и им подобные сегодня оппортунистские симпатизанты с Россией, но их видение будущего очень различается. Они совсем не хотят вернуться в европейскую систему вечной борьбы за влияние и баланс, где малым странам нужно бояться больших соседей.
Большой коалиции условного БРИКС тоже нет. Мы переоцениваем недовольство Китая и Индии текущим миропорядком: основной источник процветания Китая – система надёжных институциональных договорённостей.
В мире будут места, где есть международные конвенции – и места, где действует только право сильного
Так что друг ко другу великие державы продолжат относиться с условным пиететом: будут по-прежнему отправлять послов в ООН, участвовать в некоторых международных процессах (например, по климату и по ядерному разоружению). А вот третий мир, глобальный Юг становятся местом, где договоры, не подкреплённые военным потенциалом, будут всё быстрее терять ценность и смысл. Чем меньше и беднее страна, тем выше для неё будут риски. В мире будут места, где есть международные конвенции – и места, где действует только право сильного. Люди будут страдать. Одновременно на планете будет существовать политика XIX, XX и XXI века. Хорошая новость в том, что такая система конечна, в ней заложен деструктивный элемент. Но жить она может десятилетия.
Насколько живуча демократия?
Это мы начнём понимать нынешней зимой, с наступления первых реальных последствий войны для западных стран.
Конкуренция между демократической и другими системами в последние годы описывалась всё больше не через идейную составляющую, а через вопрос «а как хорошо это работает с точки зрения условного качества жизни среднестатистического европейского обывателя». Это качество жизни в недемократическом Китае уже сейчас в некоторых местах может быть выше, чем в Германии. В измерении качества системы, в которой живём, мы возвращаемся к идейным вопросам: насколько для нас ценны свобода, плюрализм, определённая возможность защитить интересы малого, индивидуального несмотря на давление общественного.
Чем дольше демократия находится в ситуации осаждённой крепости, тем больше она готова на компромисс со своими ценностями. В ней растёт патриотизм, который даёт ей выстоять, но при этом она тратит всё меньше времени и ресурсов на свободы и пр. Это самое серьёзное испытание для демократии, серьёзнее быть не может.
В западном дискурсе была догма конца национального государства – что они доживают свой век. Этой догмы больше нет, она сгорела. В новой системе всё большее значение будет иметь качество политики, которую производит каждое государство. Роль лидера в истории растёт. Система стабильного планирования, которая казалась безальтернативным мейнстримом, рушится, отдельные люди, партии и государства снова становятся building blocks нового миропорядка. Они не могут отказаться от своих компетенций в пользу Вашингтона, Брюсселя или Гааги, они вынуждены быть активными.
Keep calm and carry on – это не только британский лозунг. Если внезапно в логику изменения уровня жизни добавляется телеология, если люди могут сформулировать, ради чего всё это, – мобилизационный потенциал оказывается кратно выше, чем в авторитарной системе. Пространство соотношения себя с общеполитической целью в демократиях свободное и живое. Эта свобода подразумевает свободу выбрать – трансформироваться ли в мягкий авторитаризм с популистом на верхушке или же, вооружившись пониманием, зачем нам вообще демократия, чем она хороша несмотря на препоны и сложности, обновить социальный договор.
Мне кажется, предстоящее испытание – именно то, что необходимо для обновления этой формы общественной жизни. И в этом есть гигантский шанс и гигантская опасность.
Автор – политолог, руководитель российской программы фонда им. Фридриха Эберта (Берлин).