На второй год войны она превратилась для многих россиян в обыденность. При этом накануне вторжения войну не поддерживал почти никто. Никто не собирался умирать и убивать – но формируются дивизии, люди становятся в строй и идут. Откуда взялось массовое безразличие к смерти? Какие ментальные структуры, дремавшие в общественном сознании, разбудила пропаганда – и почему некорректно осуждать тех, кто не сопротивляется милитаризации?
Василий Жарков обратил внимание на редкое состояние, возникшее в России в последних числах февраля 2022-го: трудно вспомнить, когда начало войны с более маленьким соседом сопровождалось паникой в столице страны-агрессора. А была паника, было ощущение внезапного ужаса. Московские аэропорты были забиты людьми. Меня самого эта волна паники вымыла за пределы страны. В 2014-м же на улицах физически ощущалась волна энтузиазма.
В 2015 г. я написал в журнал «Гефтер», научным руководителем которого тогда был, статью «Состояние войны»: «Оказавшись в состоянии войны, Россия, по-видимому, нашла его вполне уютным, комфортным. Не к нему ли она шла давным-давно… В лёгкости и незаметности привыкания к состоянию войны состоит фундаментальная этическая проблема для всех – в удобстве привыкнуть жить так, чтобы обстоятельства жизни направлялись мобилизацией, то есть необходимостью поддержания процесса убийства людей “где-то там”».
Я писал этот текст, когда на дворе стоял медовый месяц российского милитаризма – мы увидели, как легко запустить подрывные смертоносные процессы в юго-восточной Украине, сколько людей этому искреннее радо и как растеряно мировое сообщество. Право ножа соблазнительно легко отменило множество других прав. Сегодня медовый месяц давно миновал. Мы с милитаризмом в состоянии кондовой многолетней брачной жизни, когда взаимные претензии уже накопились, но выйти невозможно.
Война была подготовлена в нас долгим предшествующим периодом, который сейчас заканчивается чудовищной кровью. Когда он закончится, можно будет его проанализировать, понять, что это было. Изнутри анализ чрезвычайно затруднён, мы не можем отличить важное от неважного. Но мы можем наблюдать, как милитаризм работает в наших душах и телах, и делать осторожные выводы.
Что заставляет людей соучаствовать?
И моё поколение пошло бы умирать за родину – но наша родина такая большая и сильная, что за неё умирать не приходится. Приходится умирать, оккупируя соседнюю страну
В классическом, 1930 года фильме «На западном фронте без перемен» есть такая сцена: школьный учитель выступает на фоне доски с надписью Dulce et decorum est pro patria mori – «Красиво и достойно есть за родину умереть». Он рассказывает детям ровно это – вы все умрёте, и это будет классно. Герой вдохновляется его речами, уходит на фронт Первой мировой. Потом возвращается в отпуск, заходит в школу и видит, что учитель следующему поколению учеников рассказывает ровно то же самое. Он пытается сказать, что это ложь – но не может, его начинает корчить и трясти.
Можно сказать, что немцы, которые ушли на фронт в 1914, 1918, 1940 гг., были обмануты. Но во всех странах, во все времена какое-то количество людей переживает это именно так – умереть за родину красиво. Это древняя структура, и в целом она оправдана: украинцы сейчас занимаются именно этим, защищают страну и жертвуют собой, и их никто не упрекнёт в излишнем милитаризме. И моё поколение пошло бы умирать за родину – но наша родина такая большая и сильная, что за неё умирать не приходится. Приходится умирать, оккупируя соседнюю страну. Не повезло.
Один и тот же архетип героического самопожертвования в бою по-разному работает в случае справедливой и несправедливой войны (бывает и так, что одни превращаются в другие). В случае с Россией это чистая агрессия, просто музейный образец. Но структура сознания, которая движет многими русскими мужиками – та же, которая движет украинцами. Иное дело, что в России на неё накладывается преступное злоупотребление властью и недостаток рефлексии у этих мужиков.
Следующая структура, которую государство сейчас активизировало, – страх потери территории и страх нападения.
Российское государство бесконечно расширялось с середины XVI века, это крупнейшая империя в истории человечества по площади и соотношению подконтрольных территорий и временем контроля над ними. Правда, большая часть этих территорий – почти необитаемые земли крайнего Севера, но и они создают иллюзию большого пространства. С другой стороны – постоянно тревожащая тема угрозы вторжения. Кочевники, Наполеон, Гитлер. Долгое время граница Московского царства проходила в Туле, угроза действительно была очень близко. Иван Грозный громил Казанское ханство, но и его самого успешно громили крымские татары.
Любители психоанализа вспомнят понятие «анальное огораживание» – постоянное ощущение, что кто-то сзади зайдёт и нанесёт удар в спину. Россия и тут не одинока: насколько я понимаю, в Азербайджане это важная часть национального самосознания, само существование маленького Нагорного Карабаха воспринимается как угроза, хотя он никому не угрожает (ему бы выжить).
Этот страх, укоренённый в культурной традиции, может активироваться, а может и нет. Военный исход не был безальтернативным. Если бы у нас с начала 90-х сохранялась пропаганда за мир, жизнь была бы другой, восприятие мира – более человечным и счастливым.
Темы постоянной внешней угрозы, самоценности территории и готовности умереть за Отечество вошли в идеологию последних лет. Я, в отличие от некоторых коллег, думаю, что в современной России существует идеология в классическом смысле – как конструируемая форма общественного сознания, используемая властью для управления и контроля, идеология, которая сама является проекцией сознания этих правящих кругов.
В период раннего путинизма и медведивизма государство в целостной идеологии не нуждалось и её не поддерживало. Деполитизация была выгодна власти, но и снизу встречалась с большим пониманием – люди устали от советского идеологического давления. В 2012 г. произошёл перелом. Путинский третий срок был конкретной узурпацией власти, и в легитимности российского государства образовалась дыра, которую нужно было чем-то заполнить. Для заполнения этого зияния было сконструировано представление о том, что в России чуть не со времён Мономаха существует некое универсальное государство, которое со временем просто меняет обличье. Советское и постсоветское обществоведческое образование, хоть и было убогим, но некие простые схемы в головах сформировать смогло. Одна из них – не может быть такого, чтоб люди жили без начальства, не бывает общества без государства.
Потом произошла аннексия Крыма, началась гибридная война, нарастающая международная изоляция и критика. Чтоб отвечать на эти вызовы, были оформлены несколько простых схем – к теме вечного российского государства добавилось его давнее же противостояние с Западом (зато дружба к неким третьим миром) и идея о целостности, гомогенности общества, которое поддерживает власть. Её противники – априори незначительное меньшинство. Чтоб распространять эти схемы, была создана мощная система консолидированных медиа. Строили её ещё в нулевые, а сейчас она превратилась в мощную машину пропаганды, действие которой на Западе, мне кажется, недооценивают.
Такова идеология сейчас, когда людей вовлекают в убийство себе подобных.
Я часто слышу «Я бы на их месте отказался (не пошёл в военкомат, не взял оружие, не стал бы сотрудничать)». События в России не уникальны, режим, который называют путинским, не является чем-то невероятным в истории человечества. Опыт говорит, что власть способна найти ключик к любым нашим страхам. Помните комнату 101 у Оруэлла, где люди встречали свою самую страшную смерть? Главный герой, например, боялся съедения крысами. Искусство сотрудников Министерства любви было найти то, чему человек не сможет противостоять. А ведь кроме кнута, есть и пряник – стыдное удовольствие власти над другими, например, или возможность сделать то, чего раньше не мог. Сочетание соблазна и индивидуализированного страха – сила, с которой лучше не встречаться, это секрет хорошо работающих тоталитарных машин. Если учесть возможность попадания в такую машину – я бы воздерживался от суждения «я так никогда не поступлю».
В среднем российском городе люди существуют в обстоятельствах, где даже разговор о моральном атлетизме нелеп
Мы смотрим сейчас на ситуацию, которая находится за пределами простой двоичной системы «я жертва обстоятельств» или «я могу совершить поступок». Мы одновременно и тварь дрожащая, и право имеем. Есть известный рецепт попытки противостояния злу – жить не по лжи, не пускать её через себя дальше. Этот принцип хорош, когда ты сам за себя отвечаешь. А когда не только за себя? За глаза об индивидуальных случаях судить бессмысленно, хотя есть много любителей обвинить с цитатами из Ханны Арендт и Солженицына. В российской публичной среде вообще очень развит жанр обличения, выведения на чистую воду и т.д. Как говорил покойный Глеб Павловский, обвиняю – значит, существую. Сейчас мы можем продолжать эту традицию – либо замещать её иными способами разговора, где меньше презрения к другим и больше заботы.
Вникать в чужую ситуацию не значит её оправдывать (хотя многие считают именно так). Понимая чужую ситуацию, ты утверждаешь её действительное существование, а оправдание – следующий шаг, и этот шаг делать не обязательно. В среднем российском городе ситуация действительно пакостная и люди существуют в обстоятельствах, где даже разговор о моральном атлетизме нелеп.
Государство должно работать так, чтобы в ситуации конфликта ценностей можно было избегать зла, избегать действий во вред кому-то. Политика должна быть направлена на то, чтоб у людей была возможность жить достойной жизнью. Когда она направлена в сторону унижения, лишения достоинства, многие пытаются ей противостоять на уровне микротактик («всё равно буду читать в телефоне что хочу, пусть вы и заглядываете через плечо»). Этот навык минимального противостояния в дальнейшем может пригодиться. Опираясь на этот опыт, люди, возможно, смогут сказать «нет» кому-то другому.
Счастливы те, кому не приходится тренироваться в противостоянии давлению. Чтоб избавить людей от этой необходимости, и существует государство – а не чтобы бомбить и убивать. Люди, желающие добра, совершали чудовищные преступления, и наоборот. Неважно, что мы думаем – важно, что отношения между людьми оформлены так, чтобы это зло там не воспроизводилось. И вопрос не «кто виноват», а «в какие институты мы должны вкладываться, какие институты защищать, чтоб жить в мире, где люди относятся друг к другу по-доброму».
Материал подготовлен по итогам выступления Михаила Немцева на канале «О стране и мире».