Сергей Давидис, сопредседатель Центра защиты прав человека «Мемориал», 30 лет занимается политикой и правозащитой – и верит, что правозащитная повестка в России является единственно необходимой. В 90-е он участвовал в антивоенном движении, в 2000-х занялся поддержкой политзаключённых. Был соорганизатором массовых митингов зимы 2011-2012 года, участвовал в создании «Партии 5 декабря» – первой по-настоящему горизонтальной партии в России, – и вёл заседания КС оппозиции. «Рефорум» спросил Сергея, какой он видит историю правозащитного и протестного движения в современной России, что можно было сделать иначе (почти ничего), каковы шансы объединить инициативы за рубежом – и почему, по его мнению, в стране объективно невозможен массовый протест.
— Многие считают, что политика и правозащита несовместимы. Вы уже 30 лет занимаетесь и тем, и другим. Как совмещаете?
— Для меня правозащита всегда была формой воздействия на общество. В авторитарном государстве защита прав человека невозможна без политических изменений, а правозащитная повестка является единственно необходимой и объединяющей все здоровые политические силы.
Амбиции участия в политической деятельности у меня были с юности. Низовой активностью я занимался ещё в конце 80-х, в 90-е ушёл в частную жизнь, а после прихода Путина к власти вернулся в правозащиту: начал участвовать в антивоенном движении. Потом появились политзаключённые, и я стал заниматься их поддержкой, с этой программой пришёл в «Мемориал».
Тогда же формировалась «Солидарность» – объединение разных сущностей и движений: остатков СПС, которые привёл Никита Белых (и потом бросил, так как ему предложили пост губернатора и он опрометчиво выбрал сотрудничество с государством), ОНФ Гарри Каспарова, большой совокупности мелких проектов. Я вошёл в состав «Солидарности» и даже сейчас вхожу – хотя свою роль и значение движение в значительной степени утратило ещё до смерти Бориса Немцова, году в 2011-м.
В 2012 году, когда возник запрос на горизонтально организованную демократическую политическую партию, мы создали «Партию 5 декабря» – максимально горизонтальный проект активистов среднего уровня. В этом проекте участвовали Юля Галямина, Алексей Горинов, Денис Билунов, Костя Янкаускас и много кто ещё из Москвы, из Питера, из Самары, из Нижнего, из Вологды. Но нам отказали в регистрации, а потом в судах, в том числе ЕСПЧ, отказали в жалобе на этот отказ. Но на короткий момент это был живой и привлекательный проект.
— Чем «Партия 5 декабря» привлекала – точнее, могла бы (при условии регистрации) привлечь людей?
— Мы попытались уйти от вертикали, когда почтенные, авторитетные, богатые политики говорят «Признайте наше руководство, делегируйте нам политическое представительство – а мы вам за это чувство удовлетворения или, как сейчас, паспорт хорошего русского». Большинство партий строится так, сверху. А «Партия 5 декабря» была именно горизонтальной структурой.
Мы планировали пестовать элементы самоорганизации, горизонтальные связи, отсутствие принуждения. Хотели этим привлекать людей, и думаю, это было бы перспективно.
Но с 2014 года политическая деятельность в стране свелась к организации акций: в поддержку политзаключённых, двух «Маршей мира», марша «Весна», где я выступал организатором вместе с Борисом Немцовым, Леонидом Волковым и другими. Немцов сумел согласовать между собой участников, но был убит, и марш превратился в траурный марш его памяти. С тех пор иных мероприятий, кроме траурных маршей, практически и не было.
— Давайте подробнее про «Солидарность». Вы сказали, что после 2011 года движение утратило значение – по какой причине?
— Повестка движения была обычная демократическая – и в брошюрах, которые писал Немцов, и в выступлениях наших коллег, которые шли на выборы, говорилось: режим ограничивает ваши права, ворует, делает вас бедными и бесправными, наличие демократических процедур, сменяемость власти, разделение властей – в ваших интересах. Но правильных слов недостаточно, да и люди не склонны верить на слово, а ничего другого мы сделать не могли – только говорить, только сохранять очаг здравого смысла. Но большого отклика это не находило. А после 2011 года в протестную активность пришло так много новых людей, что все до этого существовавшие структуры стали играть гораздо меньшую роль.
— Почему не было отклика?
— Нулевые были годами роста – не благодаря Путину, но в общественном сознании рост связан с его именем, а от добра добра не ищут. И традиции демократического контроля не сложились. В России исторически нет привычки контролировать власть. В начале 1990-х эта привычка сформироваться не успела – власть специальных усилий в этом направлении не прилагала, скорее наоборот. Может быть, структуры контроля общества над властью образовалисьбы самотёком, если бы Путин 20 лет не разрушал механизмы общественного сознания. Они ведь содержали как матрицу подчинения высшей власти, так и матрицу гражданского контроля. Был запрос на терпимость, на лучшие отношения с другими странами, менее агрессивную внутреннюю политику, контроль над властью, в том числе на локальном уровне. Этот запрос никуда не делся: исследования ценностей россиян 2017-2019 гг. показали, что он пробивается, как трава из-под асфальта. Но власть делала всё, чтоб его подавлять, а конкурирующий – не доминирующий – запрос на имперский реванш, на нетерпимость разного рода вырастить.
Сочетание объективных проблем, связанных с историческим путём, экономической ситуации и целенаправленных усилий власти привело к тому, что проповедь «Солидарности» не была успешна, как и ничья другая продемократическая проповедь.
— Можно было что-то сделать по-другому?
— Не думаю, что что-то можно было сделать принципиально иначе. Всему своё время. Какие-то точки водораздела были в 90-е, после 1993-го ничего, вероятно, принципиально поменять было нельзя.
— Роль «Солидарности» и лично ваша в организации митингов зимы 2011-2012 гг. очень велика – вы же были переговорщиком с мэрией?
— Да, и она вначале была очень любезна и шла навстречу.
Мы и до 2011-го изредка устраивали массовые акции: в те времена собрать 1000 человек было неслыханным успехом. А потом внезапно случился декабрь-2011.
Я был одним из ведущих того митинга на Болотной 10 декабря, который перенесли с Площади Революции. Я был сторонником переноса и переговорщиком с тем крылом, которое ему противилось. Хотя и сейчас ряд коллег говорит, что перенос был роковой ошибкой, я не согласен: думаю, без него прямое государственное насилие просто началось бы раньше, чем 6 мая.
У людей не было готовности к революции, к силовому противостоянию, а именно к этому призывал Эдуард Лимонов. Те, кто впервые присоединился тогда к протесту, верили, что в рамках нашего государства можно добиться изменений демократическими методами. Люди очень трепетно относились к законности, считали, что если они хотят жить в правовом государстве – то и сами должны соблюдать закон. Некоторые до сих пор так думают. Но законы в авторитарном государстве – это ерунда. Не случайно движение резко пошло вниз после мартовских выборов президента – до этого у людей была ни на чём не основанная иллюзия, что они могут добиться, чтобы Путина не выбрали.
Люди считали, что если они хотят жить в правовом государстве – то и сами должны соблюдать закон. Но законы в авторитарном государстве – это ерунда
— Координационный совет оппозиции был создан уже на нисходящей волне протестов, осенью 2012-го. Почему с ним так долго тянули?
— На пике митингов был реальный запрос на единый легитимный орган, представляющий протест – не только демократически настроенных горожан, но и вообще всех. Лично я на первом митинге в декабре вытащил на трибуну Надю Толоконникову и покойного Константина Крылова – буквально эксплуатируя свой статус ведущего.
Но пока были надежды на рост протестного движения, лидерам этого движения не очень хотелось устраивать сложные процедуры (они и так были бенефициарами процесса). В результате до практических действий всё дошло к осени-2012, когда уже были приняты поправки к закону о массовых мероприятиях и произошла первая волна политической эмиграции. Люди не могут бесконечно делать одно и то же с тем же нулевым результатом. Вполне естественно, что они разочаровываются и уходят заниматься частыми делами. Так что ключевой дефект КС – неудачный момент старта.
А кроме этого, о чём многажды говорили и писали, не были чётко определены взаимные обязательства избирателей и избираемых. Избиратели требовали от КС того и сего, но механизма исполнения решений совета не было, между советом и наиболее активными избирателями быстро возник раздрай. В силу общей неэффективности проекта выстроить коммуникации не получилось: совет что-то решал, но это ни для кого не было руководством к действию. А с другой стороны, совет сильно дистанцировался от своих избирателей, сам что-то решал, не обращая внимания на запросы тех избирателей (а их было чем дальше, тем меньше), которые сохранили к нему интерес. Ни у избирателей, ни у кандидатов не было ясного понимания, что будет делать этот совет, так что туда попало много селебритиз, которые в принципе не планировали заниматься организационной политической работой, но готовы были быть только моральными авторитетами.
Совет просуществовал 11 месяцев, потом стало понятно, что ни ресурсов, ни общественного запроса на продолжение его деятельности нет. Вторые выборы были отложены на неопределённый срок. Получился опыт, из которого можно извлечь уроки.
Для тактического сотрудничества в организации акций, выдвижении кандидатов, синхронной подачи требований иметь такой орган неплохо. Но выстроить его работу технически сложно. Если речь идёт о принятии обязательных решений, встаёт вопрос, как их принимать: если консенсусом – то самая захудалая сущность будет блокировать решения, если голосованием – то вопрос, как приравнивать голоса. В ситуации поражения или спада совет вряд ли может быть эффективным. Но во время подъёма, когда надежда на победу вдохновляет, может, и удастся объединиться, чтобы лучше координировать усилия.
— Пока попытки объединиться идут негладко.
— Да, петицию Каспарова-Ходорковского подписало не много народу – видимо, люди не хотят встраиваться в вертикальные структуры, где их голос, как они полагают, не будет слышен. Пытаются сформироваться горизонтальные конструкции – был Пражский конвент гражданских инициатив, в начале декабря прошёл конгресс антивоенных инициатив в Берлине. Но у меня огромные сомнения, что проблему представительства, весов, голосов удастся решить. Боюсь, что те, кто пытается её решить – а это люди, недавно пришедшие в политику, – уткнутся в те же преграды. Сидеть и обсуждать, что режим плохой и надо помогать беженцам, можно, но когда возникнут разногласия, как это нужно делать, как распределить приоритеты, кому выдавать деньги – договориться будет сложно. Но эти попытки движения к совместности надо приветствовать: даже если единства не получится, координация – уже хорошо.
— А что с планами формирования альтернативного правительства, которое в ситуации кризиса власти готово будет взять её в свои руки?
— Амбиции альтернативного центра власти нежизнеспособны: эти люди, пусть и уважаемые, не могут говорить ни от лица народа, пусть и были когда-то депутатами, ни от лица российской оппозиции. Но если они будут достаточно скромны, если согласятся стать одним из центров силы, – ничего плохого в их работе не будет.
— Российских граждан упрекают в пассивности, нежелании собраться и свергнуть Путина или хотя бы открыто высказаться против войны. Вопрос «почему вы не боретесь?» регулярно звучит из уст украинцев, литовцев и граждан других некогда входивших в Союз стран. Почему, по-вашему?
— Главное отличие демократий, возникших на постсоветском пространстве, и России в том, что Россия – наследник метрополии, а Грузия, Литва, Украина, Эстония и пр. наследуют перифериям. Соответственно, русскому народу можно продавать величие и ресентимент, а другим странам – нет. И наоборот: российское демократические движение в значительной степени вненационально, а в странах, которые были перифериями, демократическое движение соединяется с национальным. Это очень важное различие.
Обертона связаны с тем, сколько лет советской власти было на территории, было ли на ней, условно говоря, Магдебургское право. Плюс Россия сырьевая страна, где власть в принципе не зависит от общества. И когда Украина упрекает нас в том, что у нас нет Майдана, она не учитывает, что у них были оппозиционные фракции, депутаты которых стояли на Майдане, что Майдан поддержали олигархи, что спасла Майдан рота милиции из Львова. Ничего этого у нас нет.
Вот так всё грустно сошлось. Возникла жёсткая структура, где протесты оказываются объективно бесполезными, более того, массовые протесты даже организовать практически невозможно. Любой призыв к протестам оказывается правонарушением, если не преступлением. Это мелочи, но, например, я лично провел 10 суток в спецприёмнике год назад просто за ретвит о митинге.
Наиболее мужественные люди выходили и выходят, платя гораздо большую цену, и это никак не влияет на ситуацию, а даёт только репрессии, штрафы и тюремные сроки. Этот выход имеет в первую очередь задачу спасения совести, своей и коллективной, а не воздействия на общество. Это жест отчаяния. И рассчитывать на то, что миллионы будут руководствоваться этой не рациональной, а чисто моральной мотивацией, не приходится.
Вот так всё грустно сошлось. Возникла жёсткая структура, где протесты оказываются объективно бесполезными
— Вы начали участвовать в политической жизни, как только она появилась в России– в конце 1980-х. Что вас туда привело?
— Я с 10 лет не любил советскую власть. В 1989-м, когда я вернулся из армии, в стране творилось нечто фантастическое: с каждым днём что-то менялось, всё, что было запрещено, становилось разрешено, и было видно, что усилия людей могут влиять на что-то. Конечно, это были разрешённые усилия, но этим разрешением воспользовались. Мне захотелось включиться в эти процессы.
В то время был огромный запрос на неподцензурную информацию, а официальные газеты не были абсолютно свободы. Расцветали небольшие политические издания, в том числе газета «Новая жизнь». Я верстал макеты и возил в Литву (распространять такую информацию в России было уже можно, а вот печатать ещё нельзя), потом брал товарищей из МИФИ и мы в нескольких рюкзаках везли тираж обратно. Тогда же присоединился к «Комитету за создание партии молодежной солидарности (группа Эхо)»: мы устраивали акции солидарности с китайскими студентами, акции против призыва.
После путча 1991 г. активность пошла на убыль: возникло ощущение, что к власти пришли опытные люди, которые знают, как привести Россию к демократии, и нам туда влезать не надо. Это было заблуждением, но вполне естественным. Часть людей присоединилась к «Демократической России» и стала из политического капитала делать финансовый. А я на 10 лет ушёл из политической деятельности.
— А почему вернулись?
— До нулевых казалось, что всё идёт, может, и не совсем ровно, но в верном направлении (понимание критической роли 1993-го пришло позже). Даже приход чекиста Путина к власти не показался катастрофой. А потом стало понятно, что дела всё хуже. В ноябре 1999 г. российские войска перешли Терек и пошли завоёвывать Чечню с сопутствующими военными преступлениями. Потом разгон НТВ, раздел ЮКОСа. После теракта на Дубровке мои знакомые создали антивоенный комитет, который вёл мониторинг нарушений прав человека в Чечне. Я присоединился, мы делали публичные акции, пикеты. Я оказывал юридическую поддержку, обжаловал в судах (и выиграл несколько дел) запреты на проведение этих пикетов.
К середине нулевых активная фаза войны закончилась, и наши любительские усилия оказались не так востребованы. А вот политзаключёнными как системным явлением, как оказалось, никто не занимался. Мы занялись. Это была низовая волонтёрская инициатива: мы создали сайт «Союза солидарности с политзаключёнными», чтобы собирать информацию о них и средства, чтоб им помогать, проводили благотворительные вечера.
— Какие политзаключённые тогда сидели?
— Было три группы: сотрудники ЮКОСа (помимо руководства, человек 10-20 были посажены на небольшие сроки), нацболы за акции протеста и чеченцы по надуманным обвинениям. Ещё сидела пара учёных-«шпионов», которые совершенно точно шпионажем не занимались. Освободить кого-то было нельзя даже тогда, но мы хотя бы собирали достаточно много денег на их нужды. Когда количество политзаключённых стало расти, мы присоединились к «Мемориалу» как отдельный проект. Сейчас, после ликвидации «Мемориала» государством, этот проект работает как независимый.
Работы становится только больше. Число заключённых падало только единожды – осенью 2013-го, перед Олимпиадой. Тогда часть людей помиловали или амнистировали (Pussi Riot, ряд узников «болотного дела», Ходорковского, Лебедева, узников Arctic Sunrise). На конец 2013 года их было 46 в наших списках. В 2014-м пошёл резкий рост, и сейчас их 513.
— Каково вам столько лет заниматься этой темой? Она достаточно тяжёлая.
— Все правозащитники занимаются эмоционально напряжёнными темами, но род занятий предполагает взвешенность. Чтобы кого-то убедить, ты должен быть максимально объективным. Нас часто упрекают в том, что мы не внесли кого-то в список политзаключённых или слишком долго собираем информацию – но мы приняли определённые критерии, и для признания политзаключённым человек должен им соответствовать.
— В мировом поле услышана тема российских политзаключённых? Или это внутренняя история – особенно в ситуации, когда работа с ЕСПЧ прекратилась?
— Мы переориентируемся с ЕСПЧ на работу с институтами ООН, стараемся активнее использовать все возможные инструменты, используем международную адвокацию. Она занимается не только политзаключёнными, но и всеми вопросами прав человека.
Тема российских политзаключённых в мире услышана. Большую роль в этом играл и играет Владимир Кара-Мурза, он был ключевым коммуникатором по этим вопросам, мы с ним очень тесно взаимодействовали. В июне ПАСЕ приняла резолюцию в поддержку российских политзаключённых, сейчас в рамках парламентской ассамблеи ОБСЕ назначен спецпредставитель по вопросам политзаключённых, в том числе российских. В этом есть и наша заслуга.
— Насколько это эффективно с точки зрения ситуации конкретных узников?
— Рассчитывать на то, что публичность кого-то сейчас освободит, не приходится. Но она делает судьбу этих людей общественной проблемой, хоть как-то защищает их от самого вопиющего нарушения их прав. И когда начнётся урегулирование ситуации – это позволит мировому сообществу не забыть про политзаключённых.