Архитектурный журналист, историк архитектуры и автор телеграм-канала «Домики» Ася Зольникова написала для «Энциклопедии реформ» статью про урбанистику в России — как она развивалась и в какой момент что-то пошло не так. Мы с Асей решили, что разговор об истории урбанистики, который прошёл 31 июля в Reforum Space Vilnius, не должен быть москвацентричным, и пригласили вторым спикером Олега Григоренко, главного редактора «7х7 — Горизонтальная Россия». Если вы не попали на встречу, то вот её конспект.
Ася Зольникова
Когда-то все города выглядели, как старый Вильнюс: узкие улочки, город соразмерен человеку и по нему легко передвигаться пешком — да и нет пока транспорта, который позволял бы в рамках города далеко перемещаться. С промышленной революцией всё изменилось. Люди поехали в города на новые производства, машины сильно изменили масштаб городов. Многие из них начали разрастаться, меняться. В ХХ веке появляется наука урбанистика.
Урбанистика отвечает на три вопроса: как придумать или перепридумать улицу с нуля, как вернуть её людям (потому что в прошлом столетии многие города пострадали из-за перестройки, перенаселённости и войн) и как вообще выглядит город для людей.
То, что называется городскими исследованиями, в российском дискурсе часто противопоставляется генплану — планированию, идущему сверху вниз без учёта мнения жителей. Урбанистика объединяет дизайн, планирование, архитектуру и множество смежных наук — антропологию, социологию, экологию (есть отдельное направление экологов, которые изучают город). Она включает, что важно, активизм и низовые инициативы.
Урбанистика может быть стратегической (когда институция разрабатывает планировку улицы) и тактической. Самый простой пример тактического урбанизма — субботник: вы вместе с соседями вносите общие изменения в двор или улицу, и это влияет на состояние города, на ваши отношения, помогает вам присвоить город.
Олег, у тебя с чем ассоциируется урбанистика?
Олег Григоренко
Ассоциации две. Общероссийская — Илья Варламов, человек, который её популяризовал. Локальная — Антон Буслов и движение «Воронежцы за трамвай». Низовая инициатива выросла в несколько ярких низовых движений: велоактивисты, которые делали велоночь и пытались продвинуть велодорожки, «Город и транспорт», который пробовал обращаться к мэрии, чтобы ввести в рамки дикий маршруточный капитализм, и не только.
Мой родной Воронеж — город-миллионник и одновременно город шести мостов (три через водохранилище, три через железную дорогу). Весь транспорт упирается в эти шесть бутылочных горлышек, ни в какою точку городу нельзя добраться меньше чем через за полтора часа. Но строительное лобби хотело застроить трамвайное депо и убрать рельсы, расширив проспекты. Антон Буслов сотоварищи писали петиции, устраивали слушания в городской и областной думе, делились с жителями исследованиями, объясняющими, почему, когда мы уберём рельсы, пробки станут больше.
Они были обречены, как 300 спартанцев. Но благодаря движению «Воронежцы за трамвай» возникли «Пенза за Троллейбус», «Самара за трамвай»: люди вне Москвы начали обмениваться опытом. Это был большой толчок к развитию низовых движений, связанных с городом.
Ася Зольникова
В 2000-е государство не очень интересовалось городской повесткой, зато у людей появилось чуть больше времени и денег. Они стали ездить за границу, увидели, как может быть устроено городское пространство, стали изучать, как оно выглядит в России. Появился интернет, который позволил небольшим объединениям людей, которым интересен город, группироваться. Появилась градозащита — в 2004-м вышел ФЗ «О защите культурного наследия», на который можно было опираться, например, при протестах против строительства «Охта-центра» в центре Петербурга. В Москве появляется «Архнадзор», по всей стране открываются отделения ВООПиК — Всероссийского общества охраны памятников истории и культуры. Ещё действует закон о свободе собраний: люди могут свободно выходить на митинги и выражать свое мнение. Сейчас градозащита более институционализирована, но менее возможна.
Олег Григоренко
В 90-е города, полные устаревающего и порой разваливающегося жилья, были местом полной анархии в плохом смысле слова: Воронеж, например, был столицей РНЕ. Везде были стихийные рынки (я сам торговал книжками в 200 метрах от городской администрации), а у государства и местных властей не было ресурсов на это влиять. В нулевые люди стали по российским меркам богатеть, как сказала Ася: даже в регионах появились хоть какие-то деньги. Жители начали покупать квартиры; расширение города рождало трудности с общественным транспортом. Появились желающие жить в элитном доме в элитном районе поближе к центру — и началась точечная застройка. Градозащита в нашем и соседних регионах появилась в ответ именно на неё.
Воронеж был на 92% разрушен Второй мировой войной, в полукилометре от моего дома можно было посидеть в настоящем окопе. Поэтому у нас так ценят исторические здания, в основном, конечно, созданные из исторических кирпичей. Когда новые дома и ЖК начали вставлять на последние исторические улицы, появились протесты. У нас не было сильного ВООПиК, но были сильные индивидуальные активисты. Борьба была безнадёжная, но яркая, к концу 2000-х появилась плеяда публичных градозащитников, к чьему экспертному мнению прислушивались.
Ася Зольникова
А ещё появляются медиа, которые дают этому платформу. Урбанисты, исследователи, руферы общаются в ЖЖ, «Архнадзор» публикует материалы, выходит прекрасный журнал «Большой город». По всей России появляется когорта объединений, влияющих на город: «Том Сойер Фест», куда можно было прийти и покрасить фасад деревянного здания, «Вспомнить всё», который искал в Москве старые надписи, реставрировал их и устраивал на каждом открытии небольшой фестиваль… Группа «Подельники» в Екатеринбурге постепенно реставрировала «Белую башню», уникальный конструктивистский объект. Их работу и сейчас можно поддержать.
Начинает активно развиваться велодвижение. Возникает типаж горожанина на велосипеде, с начала 2010-х люди организовывают велопарады.
В 2010-м в Перми во время культурной революции появился первый мастер-план — концепция застройки города, показывающая, как он будет развиваться ближайшие годы, написанная понятным языком, который поймёт простой житель. Сейчас мастер-планы — привычное дело, но до 2010 года города развивались исключительно по генпланам, рождающихся в закрытых институтах. Этот мастер-план ставил цель расширять городское пространство не за счёт застройки новых земель и убийства природы, а с помощью редевелопмента промышленных территорий, которых в Перми много.
Москва начала 2000-х была живой и хаотичной, но недружелюбной и небезопасной. Подросткам из спальных районов, вроде меня, заняться там, кроме лазаний по крышам и дворам, было нечем. Улица была изъята из повседневного обихода горожан — она могла быть способом транзита, но провести на ней время никому даже в голову бы не пришло. Чтобы что-то противопоставить лужковскому развитию, был создан институт «Стрелка». Он давал постдипломное образование в области медиа, урбанистики и пр. Такому тогда нигде не учили. Со временем «Стрелка», правда, начала сращиваться с государством, в 2015 году они открыли коммерческий отдел КБ «Стрелка», начали выполнять госзаказы и выиграли тендер на создание проекта «Моя улица». У них были неплохие концепции вроде «Вернём сады на Садовое кольцо», но исполнение стабильно хромало, а ливнёвка, превращающая улицы в водоёмы, до сих пор встречается в мемах.
Так или иначе, в 2012 году Москву начинают потихоньку преображать — возможно, в попытке умиротворить и отвлечь протестующих на Болотной и Сахарова. Помню, летом 2012-го, в день, когда вынесли приговор Pussy Riot, я решила пойти прогуляться возле Октябрьской, увидела, что ворота парка «Музеон» открыты (а раньше туда можно было только по билетам), зашла и попала в параллельный мир. Помню ощущение мощного когнитивного диссонанса: в стране сажают за танец в храме, а тут набережные, дорожки, красота. Ощущение это ширилось и достигло апогея в момент открытия ГЭС-2, когда к Украине подводили снабжение и войска.
Олег Григоренко
На исходе медведевской оттепели губернатором Воронежской области стал Алексей Гордеев, большой любитель Воронежа. При нём в городском пространстве проходил Платоновский фестиваль, одну из старинных улиц превратили в местный Арбат, построили там новое здание Камерного театра. По центру действительно приятно гулять, его не стыдно показать гостям. Но была и гнилая изнанка: со строительными компаниями расплатились огромными кусками земли — половина зелёной зоны вокруг Воронежа была уничтожена именно из-за этого урбанизма сверху. К новой красивой набережной не ходит никакой общественный транспорт — туда надо спускаться и подниматься пешком по некрасивой разбитой улице. Я иногда, признаюсь, «гуляю» по Воронежу» — смотрю записи видеорегистраторов. И вижу, что точечная застройка, хаотичное планирование, игнорирование естественных городских процессов за 2,5 года стали хуже.
Реальная конкуренция городов была с конца 90-х и до середины нулевых, когда перестал работать 131 федеральный закон о местном самоуправлении. Например, была большая конкуренция между Воронежем и Белгородом по качеству жизни. Быстро стало понятно, что такая конкуренция — путь к политической конкуренции. Когда условный Ройзман или Гордеев увидят, как много смогли сделать на местах, у них естественным образом появится идея подняться на уровень выше и сделать что-то там. Поэтому хороших управленцев вроде Собянина так активно переманивали в Москву — иначе он бы сделал Тюмень конкурентной.
Ася Зольникова
Государство быстро берёт благоустройство под крыло и делает инструментом политического пиара — в отличие от новой канализации, можно быстро показать красивую картинку. Историк и теоретик культуры Михаил Ямпольский в хорошей книге «Парк культуры: культура и насилие в Москве сегодня» говорит, что главная проблема новых городских пространств — что они изъяты из бытовой и деловой жизни, единственный способ их использования — это праздность (апофеоз тут, конечно, мост в парке Зарядье, ведущий в никуда). А город — это место, где люди работают и живут свою повседневную жизнь, и в этой жизни праздность для большинства — привилегия. Когда я была маленькой, в метро висела цитата «Город — единство непохожих». Это то, чего не смогли добиться в России. Здесь с помощью урбанистики не соединяли людей, а зачищали пространство.
Урбанистика становится частью не просто городской, а государственной политики. Путин в посланиях Федеральному собранию рассказывает, как должны развиваться города. Государство видит недовольство, канализирует его с помощью экспертов — но получается всё равно чёрти что.
Олег Григоренко
Во второй половине 2010-х хорошие низовые инициативы использовались для шулерской схемы. Например, обсуждаются платные парковки. Выходят градозащитники, говорят, что да, они нужны. А потом выясняется, что платные парковки для всех, кроме чиновников, что там велика коррупционная составляющая, а концессионер никаких обязательств перед городом не несёт. Так было с парковками, пешеходными дорожками, зелёными зонами, новыми дорогами: люди, которые верят, что всё это во благо, в реальности защищали либо коррупционные схемы, либо то, что по факту ведёт к росту пробок.
Ася Зольникова
СССР приучил людей к тому, что всё общее, а значит — ничьё, и смысла вкладываться в это ничьё нет. Человек ни за что не отвечает за пределами своей квартиры. В итоге у тебя хороший дом за забором. В Вильнюсе говорит люди сами организуют уборку подъезда, вырубку деревьев и пр. Именно так появляется связь с территорией, со двора начинается чувство причастности к городу.
Олег Григоренко
Для государства очень важно поставить под контроль городское пространство — место, где люди встречаются с людьми и неизбежно формируют его под себя. В России сама юридическая конструкция УК и ТСЖ рассчитана на то, чтоб над общей собственностью сохранял контроль застройщик. Это тот случай, когда нужно менять законодательство, чтобы даже на этом уровне что-то работало. Если у людей будут инструменты, чтобы выражать свою волю, решать проблемы и вести диалог будет проще. Люди в России способны объединяться — просто у них давно не было опыта этого объединения.