Российское государство неэффективно, в экономике и обществе проблемы, и если ничего не делать, всё обрушится. 10 лет назад это признавали и либералы-технократы, и государственники, но рецепты предлагали прежние (либерализацию-приватизацию или укрепление вертикали), не сработавшие. Публичная экспертная, с привлечением бизнеса и политиков дискуссия о путях развития страны была сначала приостановлена ростом цен на нефть, а потом и вовсе свёрнута властью. Мы поговорили с Андреем Яковлевым, одним из основателей ВШЭ, а ныне приглашённым исследователем Центра Дэвиса в Гарварде, о том, какие сценарии сейчас есть у России (и почему превращение в Северную Корею – ещё не самый ужасный), как элита – в том числе её умная и адекватная часть – утратила видение будущего и как вернуть ей это видение.
— Аббас Галлямов в недавнем выпуске нашего подкаста говорил: режим обречён, так как в обществе состоялась модернизация, так что мы наблюдаем последние конвульсии нынешней власти. Вы согласны с этим?
— Картинка сложнее. Конвульсии происходят, это правда, но они могут быть долгими. Проблема в том, что будет после окончания конвульсий. У российского общества исчезло какое-либо позитивное видение будущего. Повсеместным стало ощущение осаждённой крепости – это результат сознательной политики Кремля. События 2011-2012 годов – причём не столько российские протесты, сколько прежде всего «арабская весна» и персональные истории Мубарака и Каддафи – породили у высшей российской элиты страх перед будущим. В качестве защитной реакции в массовое сознание стали продвигаться идеи в духе разработок «Изборского клуба» о том, что Россию со всех сторон окружают враги, а все наши проблемы – это следствие их происков. Одновременно власть последовательно стала дискредитировать любые идеи и ценности, на основе которых могли строиться позитивные альтернативы действующей модели. Война с Украиной стала следствием такой политики, как своего рода самосбывающийся прогноз.
В результате сейчас в логике всего того же «Изборского клуба» мы движемся к мобилизационной экономике и к модели Северной Кореи. Но Галлямов прав в том, что Россия – не Северная Корея. Она больше, гораздо более разнообразна, пока ещё более открыта. В ней за последние 30 лет возникло много разных групп и в элите, и в неэлитных слоях, которые совсем не в восторге от этого движения. Даже телефонные опросы (где отвечающего можно вычислить, и все это понимают) показывают, что в обществе 7-10% противников войны – в реальности их гораздо больше. Всё это означает, что движение к мобилизационной модели с большой вероятностью закончится социальным взрывом – как это произошло в 1917 году.
Сдерживающим фактором тут выступает достаточно эффективно работающая экономика, которую либерально-технократическая часть правительства выстроила за последние 20 лет. Поэтому у безумных людей, толкающих страну к катастрофе, ресурсов пока хватает. Но бюджет будущего года – это явное сталкивание страны и экономики в полную милитаризацию с рисками финансовой и макроэкономической дестабилизации. По оценкам коллег-макроэкономистов, доходы, которые необходимы для покрытия заложенных в бюджет военных и социальных расходов, можно обеспечить только за счёт инфляции или за счёт сильной девальвации. При таком подходе 2024 год можно будет пройти без полного развала. Но потом он всё равно произойдёт. То, что сейчас делается людьми в Кремле, – это шаги к развалу той экономики, которая позволяет им вести войну.
— Можете обозначить сценарии развития событий?
— Первый возможный сценарий – это упомянутое выше движение в сторону Северной Кореи, за которым скорее всего последует социальный взрыв и новое «смутное время». Второй – это непосредственное скатывание в хаос, сначала экономический, потом политический. Северная Корея всё же держится благодаря определённой модели экономики, но к этой модели ещё нужно перейти; вернуться к командной экономике после рыночной очень непросто. Как правило, такие эксперименты завершаются макроэкономической дестабилизацией, когда власть, может быть, и хотела бы рулить, но в условиях очень высокой инфляции и дефицита бюджета административные рычаги уже не работают. У нас есть пример Венесуэлы, которая шла в этом же направлении: Мадуро сохраняет власть, но страна в руинах и при этом никакую войну не ведёт. А Кремль ведёт войну.
То, что сейчас делается людьми в Кремле, – это шаги к развалу той экономики, которая позволяет им вести войну
Наконец, третий вариант – остановиться, выйти из войны и начать менять ту политико-экономическую модель, которая привела к войне. Один мой зарубежный коллега эту третью опцию описал в терминах старого студенческого анекдота про вероятность пойти на занятия вместо пивного бара или дискотеки – если монетка на ребро встанет. До следующей опции (в воздухе зависнет) мы пока не дошли, но чем дальше мы двигается в текущем русле, тем мы ближе к ситуации, когда спасти страну сможет только чудо.
Из этого, кстати, не вытекает распад России на удельные княжества: Россия не СССР, у национальных республик иной удельный вес и иное географическое положение. Кавказские республики, расположенные на границе, – бенефициары режима, и на что они будут жить, если отделятся, сложно представить. Региональные элиты хорошо понимают ценность единого рынка в рамках достаточно большой экономики: в отличие от 80-х, ни у кого нет иллюзий, что мы отделимся и будем хорошо жить. Так что с точки зрения экономической и политической вариантов дезинтеграции я не вижу. Но сценарий хаоса и гражданской войны, когда люди начнут заниматься переделом активов, а ситуация по всей России станет как в ЛНР-ДНР, – это, к сожалению, реалистичный сценарий.
— Каким было видение будущего у элит до войны?
— Я бы сказал, что в 2000-е годы в российской элите доминирующим было стремление к южнокорейской модели – в более либеральном или в более дирижистском исполнении. При всём сращивании государства и бизнеса и вытекавшей из этого коррупции фундаментальной чертой этой модели была ориентация на интеграцию в глобальные рынки. Однако с 2012 года на фоне возникшего у высшей элиты страха политических последствий такой интеграции на идеологическом уровне началось движение к самоизоляции – и 2014 год с первой волной международных санкций в этом отношении стал рубежной точкой.
Я довольно хорошо помню закрытый семинар у Евгения Ясина в конце весны 2014-го; уже шёл конфликт на Донбассе, но ещё не был сбит малайзийский Боинг. Там было 10-12 экспертов либеральных взглядов, и в ходе обсуждения они поделились на две группы. Меньшинство (и в их числе Сергей Алексашенко) говорило, что госаппарат настолько коррумпирован и неэффективен, что за 1,5-2 года все резервы будут истрачены и режим рухнет. Большинство, соглашаясь с тезисом про неэффективность государства, отмечало, что управленческая вертикаль всё же работает, резервов много, а реальной оппозиции нет и поэтому система вполне простоит ещё десять лет – и только потом рухнет. Но при этом в обоих случаях предполагалось, что после этого – через 2 года или через 10 лет – снова будет либерализация, приватизация, демократизация. И не звучало никакой рефлексии на тему, почему у таких влиятельных либералов, как Греф и Кудрин, с большими ресурсами и возможностями, в 2000-е не получилось построить то, что предполагалось. То есть либеральные технократы продолжали руководствоваться моделью, которая не сработала.
Но на другой стороне ситуация была не лучше. В 2016-2017 годах в рамках Центра стратегических разработок у меня с группой коллег был большой проект по анализу настроений в элитах и их представлений о будущем. В частности, там была серия интервью с представителями федеральной элиты, среди которых было достаточно много «государственников». Они тоже признавали наличие серьёзных проблем и в экономике, и в обществе, но озвученные ими рецепты сводились к необходимости дальнейшего «укрепления вертикали» – без критической оценки, почему за полтора десятилетия эта «вертикаль» не дала желаемых эффектов.
— А в чём проблема экспертов?
— У большинства экспертов есть два ограничения. Во-первых, эксперты – люди идеологизированные, они, как правило, исходят из своего представления об окружающем мире, которое отнюдь не всегда соответствует реальности. И во-вторых, эксперты дают советы, но они, как правило, не отвечают за результат: реализуют их идеи кто-то другой. Гайдар, будучи экспертом, пошёл в правительство, но это скорее исключение.
Чтобы сформировать набор адекватных решений, которые, скорее всего, будут не идеальными, компромиссными, но работающими, нужен публичный диалог между экспертами, придерживающимися разных взглядов, а также коммуникация экспертов с теми, кто реально принимает решения в политике и бизнесе. Примером такого взаимодействия по обеим линиям был ЦСР в конце 1999-го – начале 2000 года, с «программой Грефа» как итоговым публичным продуктом, который затем в значительной мере стал основой для среднесрочной программы правительства и для конкретных отраслевых реформ.
Однако к середине 2010-х баланс сил между разными группами в элите изменился. Доминирование силовиков, выражавшееся не только в жёстком подавлении политической оппозиции, но и в арестах либеральных чиновников (таких, как Никита Белых или Алексей Улюкаев), в выдавливании из страны ведущих либеральных экспертов (таких, как Сергей Гуриев), привело с резкому сужению пространства для публичных дискуссий о путях развития страны. В этом отношении характерен опыт ЦСР-2.0 под руководством Кудрина в 2016-2017 годах. Запуск этого проекта (как и активность Столыпинского клуба) во многом был связан с резким падением цен на нефть в конце 2015 года: они опустились до уровня $30 за баррель, и люди в администрации президента прямо признавали, что при таких ценах и при имеющихся социальных обязательствах резервов хватит максимум на год-полтора. То есть нужно было думать, что делать с экономикой.
В ЦСР при Кудрине была сформирована сильная команда, там была сделана попытка сформулировать стратегию, которая в ситуации напряжённости с Западом после Крыма и Донбасса позволяла бы стране двигаться дальше. Однако в отличие от ЦСР-1.0 вся работа шла в закрытом режиме, вместо итогового доклада была подготовлена серия аналитических материалов, которые ушли в администрацию президента – при это Кудрин прямо заявлял, что так и должно быть, принимать решение об использовании результатов работы ЦСР будет заказчик. То есть обсуждения с экспертами планомерно переводились в закрытый формат – чтобы в публичном пространстве не возникало конструктивных альтернатив действующей модели.
При этом по факту результаты работы ЦСР при Кудрине оказались не востребованы. Практическая реализация сформулированных там идей требовала изменений в сложившейся модели и задевала интересы влиятельных игроков. И когда цены на нефть вернулись на уровень $70-80 за баррель, людям в Кремле оказалось гораздо удобнее отложить все эти идеи в дальний ящик – тем более, что публично они не озвучивались и задавать вопросы про «иные решения» было некому.
— Что изменилось после начала войны?
— Главное отличие от 2014 года – тогда тех, кому не нравилось происходящее, было существенно меньше. Одновременно общая ситуация была гораздо свободнее. В бизнесе те, кто хотел, мог вывести активы и уехать, не привлекая внимания. Это не было, кстати, массовым явлением: было ощущение, что несмотря на тлеющий конфликт на Донбассе, Запад предпочитает «мирное сосуществование», а поэтому можно продолжать business as usual. При этом лояльные режиму предприниматели, пострадавшие от первой волны санкций, могли рассчитывать на компенсации. Приближённые к Путину выиграли от проектов вроде Крымского моста, обычный бизнес – от продовольственного эмбарго.
Сейчас ситуация принципиально иная. В экономике за пределами ВПК что-то выиграли малые и средние предприятия, для которых уход иностранцев, санкции, запрет на импорт многих товаров открыл новые ниши на рынке. Но даже в этом случае и при их более коротком горизонте планирования эти предприятия уже видят пределы своих выигрышей. А верхушка бизнеса осознаёт, что крупно проиграла и дальше тупик. Даже вменяемые люди в погонах понимают, что если уж СССР проиграл военно-политическую конкуренцию с Западом, то у России шансов нет.
У разных групп в элите разная реакция на эту ситуацию. У многих людей в госаппарате возникает «стокгольмский синдром»: по сути, они в роли крепостных, деваться им некуда, и им психологически легче начинать оправдывать эту модель осаждённой крепости, ассоциировать себя с ней. Тем не менее в бюрократии есть люди – такие, как Эльвира Набиуллина, – которые трезво осознают последствия происходящего и пытаются удержать экономику от развала. Но чем дальше, тем у них меньше возможностей для этого.
У крупного бизнеса, для которого война привела к существенным потерям, гораздо более критический взгляд на происходящее – что в том числе проявлялось в разных утечках личных разговоров. Но обсуждать варианты выхода из этого тупика люди боятся, потому что это может быть чревато потерей не только активов, но и жизни. Вспомним около 20 странных смертей среди бизнес-элиты и их семей в прошлом году: они воспринимались как очень конкретные сигналы.
Однако осмысленное видение будущего может быть только коллективным. В 1998-99 гг. после дефолта по ГКО, девальвации рубля и смены правительства тоже было ощущение, что ситуация на грани и вторая волна кризиса может привести к гражданской войне. При этом экономическая ситуация по объективным параметрам была существенно хуже, чем сейчас, но была свобода, люди банально не боялись говорить с друг другом – и это позволяло находить прагматические решения по выходу из кризиса.
— Что с этим можно сделать? Как это видение сформировать, тем более из-за рубежа?
— Я пытаюсь обсуждать варианты не идеальных, но реалистичных решений с коллегами. Но у тех, кто давно уехал, сложилась не слишком близкая к реальности картинка происходящего в России. У тех, кто уехал после начала войны, восприятие более реалистичное, и в отличие от оставшихся в России, они могут обсуждать возможные решения. При этом важно понимать, что, как и в послевоенной Германии, восстанавливать государство и экономику придётся с участием тех, кто сейчас работает в госаппарате и в бизнесе – других чиновников, судей, полицейских, предпринимателей у нас не будет.
Надо думать о выработке набора компромиссных решений, который был бы адресован вменяемой части российской элиты и одновременно людям, принимающим решения на Западе
Поэтому, на мой взгляд, надо думать о выработке набора компромиссных решений, который был бы адресован вменяемой части российской элиты и одновременно людям, принимающим решения на Западе. Здесь есть отдельная большая проблема, так как после полутора лет с начала войны ни с одной стороны Атлантики я не вижу никакого стратегического видения, что делать с Россией после войны, Допустим, Украина одерживает победу на поле боя, российские войска ушли с территории Украины. Мы всерьёз полагаем, что всё закончилось? На мой взгляд, при сохранении власти в руках Путина рассчитывать на безопасность в Европе по-прежнему будет нельзя. Поэтому решение проблемы может быть связано только с политическими изменениями внутри России, но провести их могут только люди, находящиеся в России.
— И каким образом?
— На мой взгляд, возможны два варианта. Первый – это революция, о которой фактически говорит Навальный, обвиняя в происходящем всю нынешнюю элиту. Я понимаю его с моральной точки зрения, но он рассуждает в логике большевиков в 1917 году. Тогда это привело к гражданской войне, стоившей миллионы жизней, и сейчас такой сценарий, к сожалению, тоже возможен. Второй вариант – это когда Путина убирают люди из нынешней элиты, которым есть что терять и которые понимают, что начатая Путиным война лишает их будущего. Но чтобы они решились на коллективные действия по изменению режима, им – помимо преодоления страха репрессий – нужно понимать, ради чего они пойдут на риск, что может прийти на замену нынешней модели и каким будет их место в этой альтернативной модели. На уровне экспертных обсуждений можно сформулировать параметры такой модели, приемлемой для вменяемой части нынешних элит, которым не нужна война. Но убедительной такая альтернатива станет только в случае, если со стороны Запада будут внятные сигналы, адресованные таким игрокам в российской элите. Наиболее простой пример – это понятные условия снятия санкций (которых сейчас нет). При этом стоит сознавать, что укрепление режима Путина происходило на деньги Запада, его вырастили буквально всем миром, коллективными усилиями.
Если западные политики не начнут думать о том, что будет дальше, рассчитывать на хорошие варианты в России не приходится. Я вижу тут некоторые подвижки. Если в США на фоне противостояния с Китаем и предстоящих президентских выборов война России с Украиной скорее воспринимается как «головная боль», которая требует времени и денег, но совсем не является приоритетом, то в Европе есть понимание, что с Россией придётся сосуществовать всегда, а значит, нужно думать про решения.
Однако чем позже на Западе начнёт формироваться стратегическое видение ситуации и возникнут предложения в адрес вменяемой части российской элиты, тем выше вероятность очень плохих сценариев в плане безопасности для Европы. Здесь важно понимать, что в российской элите есть не только вменяемые люди, но и игроки типа покойного Пригожина. Что, если в случае нового путча ядерная кнопка окажется в руках у таких персонажей?
Мой знакомый украинский эксперт написал недавно, что люди из западной элиты не дают Украине полноценно выиграть, так как боятся хаоса в России: от Путина хотя бы есть ощущение, что он что-то контролирует. Это иллюзия. Движение к Северной Корее – это движение к следующей стадии, стадии хаоса. Во внутренние дела в России можно было не вмешиваться в 1917-м, но тогда у России не было ядерной кнопки, и её внутренние дела не создавали угрозу для всего мира. Сейчас ситуация иная.
— Когда может случиться этот поворот к худшему?
— Ресурсов экономики хватит года на два. Но у меня грустное ощущение, что точка отсечения случится марте 2024-го. До выборов, скорее всего, не будет явных репрессий против нынешней элиты, не будет военной эскалации. А вот после них… Бюджет будущего года – явный индикатор, что Путин собирается продолжать в том же духе и большем масштабе. Он полагает, что всех пересидит; что поддержка Украины станет меньше, будет меньше поставок оружия – и тут он с новым мандатом поддержки, с новой мобилизаций снова попытается дойти до Киева. Скорее всего, этот процесс будет сопровождаться изменениями в нынешней элите, включая передел собственности, и возможности для элитного переворота сократятся. А вариант сценария хаоса останется: миллионы людей пройдут через войну, вернутся обратно и снесут и Путина, и его вертикаль. Пригожину оказалось достаточно 3000 бывших зэков, чтобы взять Ростов, после новой эскалации и новой мобилизации таких персонажей, как Пригожин, будет гораздо больше.
Пока что сохраняются слабые шансы, что люди из вменяемой прагматичной части российской элиты в какой-то момент окажутся способны на коллективные действия и начнут что-то делать. Но для этого им нужно понимание, что может быть вместо того, что есть сейчас, и какие-то стимулы с западной стороны. Никакая экспертная картинка счастливого будущего их не убедит, если Запад не начнёт говорить, адресуясь к российской элите в целом: ребята, если вы начнёте делать то-то и то-то, то мы можем начать снимать санкции. Пока же позиция Запада, особенно США – что санкции надо сохранять и после конца войны, а если вы хотите что-то сделать с Путиным, то делайте сами, а мы посмотрим, что будет потом.
— Если что-то менять могут только люди, которые сейчас в России, имеет ли смысл работать над проектами реформ, находясь за рубежом?
— Мы можем прописать базовые идеи и некоторые варианты решений под них – такие, чтобы находящиеся в России были способны их воспринять, согласовать их между собой и начать реализовывать. Разрабатывать же детальные проекты реформ должны те, кто их будет выполнять; прописывать абстрактные планы без понимания участников процессов и их интересов бессмысленно – такое уже делалось и повисало в воздухе. Если западные политики не начнут думать о том, что будет дальше, рассчитывать на хорошие варианты в России не приходится.
Необходимой частью истории является политэкономия: надо понимать, какие игроки могут стать акторами, в чём их интерес, каким может быть их место в будущей модели – и с учётом этого генерировать идеи и механизмы под эти идеи. Реформы – это следующая стадия.
Эксперты, которые выехали из России, могут быть востребованы в качестве советников, когда процессы начнут реализовываться. Но реализовывать их будут те, кто находится сейчас в России. Важно это понимать.
— Получается, что образ будущего не должен быть детально расписан, но должен быть приемлем для разных групп. Как он может выглядеть?
— Путинский режим, создавая условия для развития рыночной экономики, одновременно исключал разных игроков из участия в политике (началось с дела ЮКОСа, потом последовала отмена выборов губернаторов, давление на НКО и на СМИ, затем полное подавление оппозиции) – сейчас это очевидно для всё большего числа людей. В итоге решение, переворачивающее страну, принимала группа из 10-15 человек, и остановить их было некому. Именно поэтому недостаточно просто остановить войну – нужна политико-экономическая модель, которая сможет предотвратить повторение такого сценария.
Такая модель очевидным образом будет опираться на рыночную экономику, но не будет абсолютно либеральной: это не получилось в 1990-е, не получится и сейчас. Главным является уход от модели концентрации политической власти в руках узкой группы и тотального доминирования силовиков. Для этого нужен возврат к выборам – начиная с уровня мэров. Вместе с тем важно понимать, что выборы будут работать только при наличии политической конкуренции и политических механизмов контроля за деятельностью силовых структур. Для этого, с одной стороны, нужна конкуренция в экономике и нужны цивилизованные формы участия бизнеса в политике: через поддержку партий, через финансирование НКО. С другой стороны, необходимы гарантии независимости СМИ и вывод судебной системы из под-контроля Кремля и ФСБ. В целом переход к новой модели неизбежно будет сопряжён с компромиссами в отношениях с представителями старых элит – как это в свое время происходило в Польше, в Чили или в Испании. Но при всех ограничениях, которые будут возникать в момент перехода, важно видеть конечную цель – движение к более свободной экономике и более свободному обществу.