Эмигранты столетней давности оставили нам прекрасные книги и произведения искусства. Но сами они видели свою задачу в том, чтоб способствовать краху большевистской системы (не получилось). Около 1 млн человек выехало после февраля-2022 из России. Кто-то вернулся, активные противники режима – остались. Их около 200 000, это большое сообщество, объединённое ненавистью с Путину и к войне. Войну эта сила, к сожалению, не остановит и режим не свергнет. На что в этом случае мы способны? Чего от нас ждёт Запад, сделавший за прошлый год максимум для русских политэмигрантов? «Рефорум» предлагает текстовую версию беседы с политологом, преподавателем Карлова университета Александром Морозовым, организованной каналом «О стране и мире».
За год с начала войны за пределами России образовалось нечто вроде неоформленного, но очень широкого общественного движения. Мы видим ландшафт, на котором есть «Мемориал», есть Оксимирон, который вдруг поднял флаг Ингрии, есть Сахаровский центр, есть Лев Пономарёв и феминистки. Очевидно, что все эти люди, от Земфиры и до анонимных парней, которые стоят в очереди, чтобы записаться в легион «Свобода России», имеют важные общие модусы восприятия реальности. Они точно не согласны с путинизмом и считают, что он довёл страну до беды, они считают, что это очевидная агрессия и никак иначе, наконец, они условно объединены тем, что понимают: «русское присутствие» никуда не денется из истории. Возможен большой круг разных интеллектуальных усилий, но главное, его объединяющее и понятное всем – то, что эти люди будут решать какие-то проблемы на русском языке.
Примерно 1 млн. человек в течение 6 месяцев прошлого года покинул Россию, значительная часть осталась за пределами страны. Эмиграция это или нет, станет ясно только после окончания войны. В этой группе есть три части: та, которая ждёт, что всё кончится и они вернутся, те, кто не ждёт этого окончания и собирается дальше жить за рубежом, и те, кто знает, что это надолго, но политически очень заряжен, уже 20 лет воюет с режимом и собирается воевать следующие 20. Я с огромным уважением отношусь к третьей группе, с симпатией и понимаем – ко второй: это лучший жизненный сценарий в масштабе отдельной судьбы. И с большим сочувствием смотрю на первых. Будущее начнётся, когда война закончится, и зависит от того, чем именно она закончится. При разных сценариях судьба этих людей будет разной.
Пока же 200 000 человек в эмиграции, разбросанные по разным странам, заняли общественную позицию. Масса молодых людей занимаются монтажом, продвижением своих структур. Релоцировалось минимум 15 больших редакций.
Через несколько дней в Брюсселе состоится большая конференция российской эмиграции в Европарламенте. Это важное и очень крупное событие. В программе конференции – фактически Ноев ковчег: там есть представители культуры, гражданских, правозащитных организаций, почти весь спектр. Запрос Европарламента, на который эти люди должны откликнуться, таков: что вы о себе думаете, как вы себя мыслите дальше? И если вы мыслите себя не как разрозненные группы со своими интересами, а как общественное движение, то чем мы можем помочь? Евросоюз за этот год сделал для русских всё, что мог. Главный вопрос сейчас, как это общественное движение может сотрудничать с миром, и может ли это сотрудничество иметь отношение к так называемому второму шансу на демократизацию.
Я солидарен с евродепутатом Андрюсом Кубилюсом: исторический шанс на демократизацию такой большой страны, как Россия, полностью зависит от глобального контекста. В 1989-1991-х происходили большие, глобальные перемены. Будут ли они сейчас? Сможет ли Россия в них втянуться? Пока мы не видим даже акторов этого процесса: они появятся, когда подует ветер этих перемен. Думаю, наша задача – прилично себя вести. Мы сейчас на исторических выселках. Относятся к нам хорошо, у нас везде партнёры. И мы знаем некоторые ответы на вопрос, что делать дальше.
В целом победа демократии в России – вопрос веры, а не теории. На мой взгляд, у страны прекрасные перспективы до конца XXI столетия развиваться как Индонезия или Малайзия, которые не имеют ни малейшего отношения к нормам, существующим в старых демократиях. Те страны, что сумели построить эту старую демократическую модель (американский экономист Дуглас Норт насчитал 25 таких стран), ушли так далеко вперёд, что все остальные страны их уже не догонят. Надо смотреть реалистично и делать, что можем.
Не надо никакого политического объединения оппозиции за рубежом, любое объединение станет моральным дефолтом. Никакое правительство не может быть сформировано просто из желающих, пусть они друг друга и уважают. У нас разные миссии, мы занимаемся разным, и это нормально. Нужно удерживать видение общественного движения, несмотря на внутренние конфликты. Стремиться к этому. Только широкое гражданское движение имеет перспективу, а его формирует коммуникация. Слава богу, сейчас она есть: я вижу это по чатам, по намерениям людей участвовать, присутствовать, устанавливать контакты на низовом уровне, смотреть, как живут и работают группы в разных странах. При этом я сторонник идеи, чтобы разные группы образовали сообщество менеджеров, которые коммуницировали бы между собой. Например, в Феминистском антивоенном сопротивлении будет человек, который взаимодействует с офисом Каспарова, Ходорковского и так далее. Они могут создать свой чат, свой союз.
Важно сохранять общее коммуникативное пространство, которым можно воспользоваться в случае перемен
От оппозиции часто требуют готового плана для часа икс. А когда такие планы создаются – люди ими недовольны. Вот Гуриев подготовил проект реформ, человек читает и думает: ну когда ж это всё будет, почему путинизм и ныне там? Вот Ходорковский издаёт «Как убить дракона», все изменения расписаны буквально пошагово. Но люди недовольны – мол, это фантазии. Подобные проекты потом пригодятся, а главное, что они важны сами по себе. Когда Николай Бобринский публикует великолепный доклад по переходному правосудию, это огромное интеллектуальное достижение вне зависимости от того, будет ли оно реализовано.
Внутри большого гражданского движения разные фланги представляют разные мировоззренческие течения: тут есть республиканцы, симпатизирующие сильно правым, есть левые, которые выступают за социальную справедливость, есть правозащитники, принципиально избегающие политической идентификации и делающие акцент на права человека, и множество других. Понятно, что никто не будет объединяться вокруг книги Ходорковского или чьего-то монопроекта Конституции. Но важно сохранять общее коммуникативное пространство, которым можно воспользоваться в случае перемен.
Главная русская проблема – это монизм. Мне открылось, что надо делать именно это – и мы начинаем отвергать всё остальное. Попав в Европу, российские гражданские круги могут (должны) принять спокойную модель европейского диалога – компромисса, отказа от наездов и оскорблений, от быстрой оценки другого. На меня очень большое впечатление произвела работа, проделанная при подготовке берлинской платформы в конце апреля. 100 человек, у которых есть гражданские инициативы в 60 странах, начали взаимодействовать для подготовки документов по европейской, а не российской модели – и показали, что это возможно, пусть итоговые документы и несовершенны. Для российской политической культуры это очень важный шаг вперёд, он внушает большой оптимизм.
Повлиять на ход мировой истории эмиграция не может, на демократизацию своей страны – тоже. Но есть то, что точно может делать русскоговорящая среда вне России – по крайней мере её часть, занимающая общественную позицию.
Во-первых, российские политзаключённые никуда не денутся из мировой повестки, те, кто сочувствовал борцам за свободу, были и есть. Будет потребность в правозащитной деятельности, будет и поддержка такой деятельности.
Второе: потребуется решение об образовательных проектах на русском языке, ведь говорящих на нём очень много. Речь уже не о русских школах, а об описательных проектах, моделях гражданского просвещения.
Третье: будут поддерживаться персональные культурные усилия. Это голос долгосрочного действия, важная часть общественного движения. Важно прислушиваться не только к Каспарову, но и к Глуховскому, и к уехавшим философам.
Четвёртый долгосрочный процесс – это всё, что так или иначе связано с преодолением дискурса насилия. Это большая работа, не ограниченная фем-движением. Дискурс насилия растворён в русской жизни, для работы с ним нужно выходить на новые, непривычные пока аудитории. Не сомневаюсь, что в ближайшее время возникнут российские медиапроекты, направленные на эти новые аудитории.
Таковы, на мой взгляд, наши реалистичные задачи.
Мы исторические свидетели драматического проявления персональных голосов – или их молчания. Каждое такое самоопределение важно. В моменте нет больших сущностей, которые могут определить ситуацию: когда мы говорим «культура влияет» – мы говорим как историки, задним числом. Но в конкретный момент влияла не культура, а персональные усилия того или иного человека на конкретных площадках. Марина Давыдова будет ставить спектакли – такова её потребность. Виталий Манский будет и дальше спонсировать документальное кино. Всё в совокупности, весь этот веер очень важен.