10 апреля в Reforum Space Tbilisi прошла встреча книжного клуба друзей форума Кафки и Оруэлла. Антрополог, автор канала «(Не)занимательная антропология» Александра Архипова поговорила с гостями о книге «Язык Третьего рейха» филолога Виктора Клемперера: он наблюдал за работой СМИ тех лет, за тем, как искажается язык, как подменяются понятия, и фиксировал изменения в дневнике. «Границы языка означают границы моего мира», говорил Людвиг Витгенштейн. Как формируются языки тоталитарных государств, и почему так важно следить за их развитием? Курсивом мы даём цитаты из книги Клемперера, почитать её можно и нужно, например, здесь.
Задача встречи – сравнить не режимы, а типологию лингвистических приёмов, с помощью которых режимы стремятся изменить сознание граждан, говорит Александра Архипова. Список этих приёмов длинный, но конечный, они встречаются и у Геббельса, и у Путина, и в пропаганде Пиночета или времён геноцида руандийских тутси. Виктор Клемперер был одним из первых, кто их собрал и проанализировал.
Архипова предложила разобраться, чем язык нацистской Германии похож на нынешний путинский новояз и зачем вообще диктатурам менять привычный язык на какой-то иной. Какие задачи они таким образом решают и какого эффекта хотят добиться (иногда успешно), как именно происходит знаменитое «зомбирование»: «Представьте, что мы антропологи с Марса. Нам нужно уметь доказывать, что слова меняют реальность, потому что это действительно так».
Что изменится, если мы будем описывать одно и то же явление разным группам разными словами? В 1974-м американский когнитивный психолог Элизабет Лофтус провела один из самых известных экспериментов в этой области, итогом которого стала статья Reconstruction of Automobile Destruction. Пять групп студентов смотрели одно и то же короткое видео, где врезаются две машины, потом их просили измерить на глаз скорость движения машин. Формулировка вопроса, точнее, слово, которым обозначали момент столкновения, менялась от группы к группе: где-то это было жёсткое smashed, где-то hit, collided или мягкое contacted. Чем жёстче было слово, тем выше студенты оценивали скорость машины. Другая группа тоже посмотрела фильм, потом неделю гуляла, потом их поделили на три группы и снова спросили про скорость – а ещё спросили, помнят ли они разбитое стекло вокруг машины. Треть группы, у которой в вопросе про скорость фигурировало smashed, стекло вспомнила – надо ли говорить, что стекла не было? Но их мозг его пририсовал, руководствуясь языковой картиной мира. Если удар сильный – что-то должно разбиться. Таких экспериментов много, и все они показывают: с помощью выбора слов можно переформатировать восприятие действительности.
«Нацизм въедался в плоть и кровь масс через отдельные словечки, обороты речи, конструкции предложений, вдалбливаемые в толпу миллионными повторениями и поглощаемые ею механически и бессознательно. <…> Язык не только творит и мыслит за меня, он управляет также моими чувствами, он руководит всей моей душевной субстанцией, и тем сильнее, чем покорнее и бессознательнее я ему отдаюсь. А если образованный язык образован из ядовитых элементов или служит переносчиком ядовитых веществ? Слова могут уподобляться мизерным дозам мышьяка: их незаметно для себя проглатывают, они вроде бы не оказывают никакого действия, но через некоторое время отравление налицо».
Язык тоталитарной власти уходит от обычных слов, начинает превращать их в заряженные. Он использует три основных приёма: эвфемизмы, дисфемизмы и нейтрализацию. Говорить эвфемизмами – значит использовать язык как щит. Говорить дисфемизмами – значит использовать его как оружие. Нейтрализация максимально размывает прямое значение слова, обезличивает его.
Есть ситуация, которую мы не хотим описывать прямо – например, кто-то умер. Мы используем средства, которые защитят нас от травматического эффекта – эвфемизмы: «он ушёл в лучший мир», «на небеса», «покинул нас». А если мы не хотим называть предмет или явление, но хотим оскорбить, унизить, то используем дисфемизмы: «откинулся», например. В советское время у Сталина был официальный эвфемизм «отец народов». Что мы делаем с реальностью, когда так говорим? Обозначаем глобальный статус Сталина. Дисфемизм для Сталина – «рябой», «гуталинщик».
Нейтрализация – очень важный приём. Иногда при нейтрализации опасный объект убирается, остаётся ноль. Иногда он получает новое название, делающее его неузнаваемым. Например, когда в 1947 году бывшего моряка судили по статье 58.10 за рассказывание анекдота, в первой версии протокола ручкой записали анекдот так, как он звучал: «Ленин держал правую руку вверх, призывая массы, а левой придерживал низовые ячейки». Когда протокол перепечатали, имя Ленина убрали, и в финальном варианте анекдот звучал так: «Обвиняемый Ткачёв сослуживцам задал вопрос, почему один из руководителей партии, когда выступал, одну руку держал вверх, другую вниз».
Или возьмём издание трудов Ленина 1933 года, которое готовил Каменев. Когда Каменева расстреляли, имя его вырезали из членов редколлегии ножницами. После расстрела Берии статью о нём в БСЭ тоже вырезали и вклеили на её место статью про Берингов пролив.
Сын Сталина Василий был записан на фамилию Сталин. После смерти Сталина он попал в тюрьму с присвоением новой фамилии – Васильев (полная нейтрализация, замена имени на типичное). Когда он вышел из тюрьмы, ему специальным указом запретили фигурировать под именем Сталин (хотя Сталин был уже далеко не в фаворе) и вернули фамилию Джугашвили.
Ещё пример нейтрализации – правило, согласно которому многие заключённые фигурировали не под фамилиями, а под номерами. Судьба многих людей из-за этого до сих пор неизвестна – мы не знаем номеров, а фамилии вымараны. Или названия посёлков, которые отстраивали ссыльные и узники ГУЛАГа: «посёлок №2» и пр.
Язык «стремится лишить отдельного человека его индивидуальности, оглушить его как личность, превратить его в безмозглую и безвольную единицу стада, которое подхлестывают и гонят в определенном направлении, сделать его частицей катящейся каменной глыбы. Там, где он обращается к отдельному человеку, и не только к его воле, но и к его мышлению, там, где он является учением, он учит способам превращения людей в фанатичную подверженную внушению массу».
Нейтрализация – замена имени на «один из» («приводил в пример одну из капиталистических стран» вместо «Японию»). Нейтрализация – перевод опасного слова на другой язык, ссылки на труды физика Однокамушкина вместо Эйнштейна во времена антисемитских кампаний. Можно использовать и немаркированное слово из той же группы – например, когда Троцкий впал в немилость, его однофамильцы начали массово менять фамилии на Троицкий или Тронский (под этой фамилией в историю вошёл историк античной литературы и автор учебника И.М.Тронский, на самом деле – Троцкий).
Наконец, фреймирующая, или обрамляющая нейтрализация. Ты называешь опасный объект, но при этом защищаешься от него. В кубинском музее революции имена борцов, которые потом передумали и сбежали в Майями, не стали вычёркивать, но маркировали буквой t – traitor, предатель. Имя не уничтожено, но фреймировано как крайне неприятное. В советское время следователи рекомендовали добавлять в протоколы слово «якобы» («якобы нет демократии») – они делали крамолу неопасной.
Все возможные примеры нейтрализации есть в истории Алексея Навального. 2013 год – «этот гражданин». 2017-й – «задержали одного из организаторов акции». После 2017-го язык власти всё чаще переходит от нейтрализации к дисфемизмам. Очень часто используется множественное число, которое служит и для размывания, встраивания в типичный ряд, и для принижения: «иные политики», «различные активисты», «политические проходимцы». Наконец, «осуждённый гражданин» и «персонаж, как известно, судимый».
Обилие дисфемизмов, они же hate speech или язык ненависти, призванных обезличить и дегуманизировать несогласных, – важный признак наступления плохих времён, его лингвистический симптом. Сначала мы называем людей врагами, потом тараканами, потом говорим, что их нужно убить – именно так начинался геноцид тутси. Автор книги «Язык Третьего рейха» прослеживает, как агрессия начинается с языка, и если ей дают развиться, то переходит в агрессию физическую.
Клемперер приводит множество примеров, до боли напоминающих язык военной пропаганды. «На периферии военных действий кое-где понижена сопротивляемость» – при переводе с нацистского на русский «на линии фронта дело плохо». Очень напоминает фигурирующую в провластных СМИ «тактическую перегруппировку» и «жесты доброй воли», на «спрямление линии фронта». К слову, «На западном фронте без перемен» – это цитата из немецких газет времён Первой мировой. Так писали, когда на фронте дела шли плохо. И потом люди были в шоке от поражения – ведь в СМИ мы либо наступали, либо всё было без перемен.
Поражения в германской армии именовались «кризисами», которые «брались под контроль» – ещё в апреле-1945 газеты писали, что противника «намеренно впускали» на немецкие территории, чтобы тем вернее уничтожить (не противник прорвался, а мы впустили). Как и сегодня, тогда писали «города освобождены» вместо «захвачены».
«”Народом” сейчас сдабриваются все речи, все статьи, как еда солью; всюду нужна щепотка “народа”: всенародный праздник, соотечественник, народное единство, близкий (чуждый) народу, выходец из народа…»
В методичках Администрации президента ВСУ требуют называть «бандитскими формированиями», а наступления ВСУ обозначать как «безумные/отчаянные атаки» – сравним с «бессильные атаки противника», который продвигается «черепашьим шагом», у Клемперера.
Но есть и различия. Клемперер пишет, что нацистская пропаганда использовала множество аббревиатур, которые делали реальность нейтрально-непонятной. Сейчас у нас одна такая аббревиатура – СВО, призванная нейтрализовать слово «война». Кроме того, язык Третьего рейха использовал очень много эвфемизмов, направленных на евреев и большевиков. Пропаганда была гораздо более структурированной: Геббельс публикует в понедельник передовицу, и все газеты обязаны брать оттуда язык на всю неделю. В России с одной стороны есть Соловьев, призывающий к ядерной войне, с другой – государственные СМИ, вовсю использующие нейтрализацию, дабы успокоить население. Задача военного новояза – чтобы условные 2 человека из 10 встали под ружьё, а ещё 8 уверились, что всё хорошо и всё идет по плану. У Клемперера язык работает на мобилизацию всей нации.
В завершение встречи Архипова задача гостям загадку. В самом начале книги Клемперер пишет об одном слове, которое появилось в немецком после конца войны, которое он считает уродливым и надеется на его скорое исчезновение. Что это за слово?
«Вторая мировая война дала множество примеров, когда то или иное выражение, казавшееся сверхживучим и абсолютно неистребимым, внезапно теряло голос: оно исчезало вместе с породившей его ситуацией и, подобно окаменелости, будет когда-нибудь о ней свидетельствовать. То же произойдет и с самым весомым, главным словом нашей переходной эпохи: однажды исчезнет и слово “денацификация”, ибо ситуации, завершить которую оно призвано, уже не будет. Но для этого нужно ещё какое-то время, ибо исчезнуть должны не только дела нацистов, но и их образ мыслей, навык нацистского мышления и его питательная среда – язык нацизма».