В этот раз в дискуссии цикла «Одинокая Россия» речь шла о связи политического и психологического. Как в России сегодня пересекаются эти пространства, к чему (в отношении собственной психики и лучшей жизни в принципе) массово стремятся россияне, с какими проблемами сталкиваются на пути? Как на состояние душ повлияли Перестройка и война и какую роль в коллективной терапии играют одиночество, Юрий Дудь и Екатерина Шульман? Обсуждают психотерапевт, социолог, антрополог и историк.
Полина Аронсон, социолог, журналист, автор книги «Любовь: сделай сам», модератор дискуссии
Откуда возник вопрос о связи политического и психологического? В 2021 году мы с Юлией Лернер завершили большой проект «Сложные чувства. Разговорник новой реальности: от абьюза до токсичности». В этой книге определяются новые слова, которые так или иначе связаны с эмоциями, этикой, нашим мышлением, и идёт речь о том, как они влияют на наше восприятие реальности и поступки.
Этот проект показал, что книги по психологической самопомощи за последние десять лет оказали огромное влияние на российское население. Прослеживается отчётливое стремление быть «успешными эмоциональными субъектами». Вот пример названий двух популярных книг: «К себе нежно» и «Тонкое искусство пофигизма». Первая книга учит себя любить, беречь, прощать себе этические и эстетические слабости. Вторая даёт инструкции, как на все неприятности «забить», какими бы трагичными они ни были. Если прочитать их вместе, напрашивается такая формула счастливой жизни: «К себе – нежно, а к миру – со средним пальцем». Можно ли такую позицию занять в стране, где везде тюрьма и война? И почему в России этот подход так популярен?
Юлия Лернер, антрополог, преподаватель в университете Бен Гурион
В России этот подход [к селф-хелпу] наполняется политическим смыслом. Язык терапевтический – то есть тот, на котором происходит понимание человеком себя и мира – не существует отдельно от власти и политики насилия в широком смысле слова. И так было всегда.
А вот именно сейчас интересно посмотреть на то, как переход к новому языку эмоций происходил в приватной сфере. Или ещё точнее: как это язык выстраивает понимание субъекта?
Говорить об этом нужно, различая два понятия психологии. Первое обозначает некоторое воображаемое измерение: мысли, переживания человеком самого себя и своей телесности. В широком смысле это психология человека и личности. Такая психология – наше всё. Второе понятие психологии означает область систематического знания и практики, она работает с культурным и политическим контекстом. Немецкий социолог Карл Маннгейм в книге «Идеология и утопия» пишет, что система знания политизирована и в какой-то момент сама становится властью. Это впечатляющее наблюдение: изначально – и это идёт от Фрейда – психология должна была иметь революционный характер, должна была подрывать власть. Но в итоге становится её частью. Более того, из-за неразрывной связи культуры и языка психология во втором, научном смысле на наших глазах переводится в широкую культуру.
Полина Аронсон
Как язык психологии, который уже «попал» в общество, взаимодействует с властью? Как это работает в развитых демократиях? И связанный вопрос – можно ли говорить о том, что идеи психотерапии созвучны с тем, что делает российская власть?
Полина Солдатова, психотерапевтка и соорганизаторка конференции «Без цензуры»
Для России институт психологической помощи – новое явление. Отчасти поэтому книги по психологии и психологической самопомощи такие популярные. Они прежде всего про индивидуальную жизнь и поддержку конкретного человека. Книг очень много, а отчётливой традиции пока нет. Поэтому в определённом смысле деятельность терапевта регулировать было бы и хорошо.
Полина Аронсон
В законопроекте 2022 г. «О психологической помощи в Российской Федерации», который пока что не был принят, обсуждается, что содержание работы психологического консультанта нужно не только регулировать, но даже и контролировать. Самое страшное, что если это содержание вступает в противоречие с политическим курсом (вплоть до того, что курсу противоречит мнение обратившегося за помощью), то об этом нужно доложить по известному адресу.
Исследования говорят, что сообщество психологов ценит индивидуальность и свободу. Однако есть и параллельная (если не противоречивая) тенденция; психологи говорят: у нас нет и не может быть ценностей, ведь психолог работает по запросу. Как это устроено на самом деле? Или это просто разные школы?
Полина Солдатова
В разных странах все по-разному. Хотя у психологов, в том числе в России, есть Этический кодекс. В нём, например, прописан принцип уважения и честности. Есть там и ценность «автономности». Может быть, термин «нейтральность» походит больше: по сути, это запрет на дискриминацию. В этом смысле терапевты не навязывают «ценности».
Полина Аронсон
Автономность – это конфликтный сюжет. Вообще-то людям страшно. Многим хочется, чтобы кто-то сказал им, как жить, что делать.
Каждый советский человек может чувствовать себя агентом истории, но на деле получается, что каждый человек чувствует себя жертвой
Юлия Лернер
Кстати, риторика этого закона была построена на понятии care. У граждан сложная ситуация, они слабые. Важно, чтобы государство оказало психологическую помощь. Можно даже сказать, что требуется рекрутизация психологов, чтобы они сделали коллективную велбиингонизацию (от well-being). Есть ведь и методички, как говорить с детьми о мобилизации, как помочь жёнам мобилизованных. Становится ясно, что психология как система знания (в том самом её втором значении) изначально рождается в двойных отношениях с властью.
С одной стороны, она строится на автономии (как ценности) от власти. Эта ценность потом становится моральным критерием личности; личность – значит автономия. Но как только освобождение состоялось, психология выдвигает ценность «рационального управления собой»; автономного себя нужно развить, собой нужно всё время заниматься. В идеальной картине работа над собой есть шаг к веллбиингу, а он – синоним современного счастья.
Про это написала Ева Илуз. И не только о том, как достигнуть веллбиинга, но и о том, как это возможно в коллективе. Правда, в России страдать – почти норма.
Полина Аронсон
Да, у жителей России пока нет явного успеха в том, как достигать – особенно коллективно – веллбиинга. Более того, идея комфорта вторична по отношению к идее успеха.
Это ещё более интересно в контексте идеи травмы. Разные сообщества с темой травмы по-разному взаимодействуют. Про это много знает Юлиана, она занималась анализом того, как идея травмы пришла в Россию в период Перестройки.
Юлиана Фюрст, историк, сотрудница Центра изучения современной истории, Потсдам
Удивительно, что в документах о Перестройке очень много о психологии. Можно сказать, что Перестройка – общественная мобилизация. Но не коллектива, а каждого. И тут есть очень важная тонкость. Каждый советский человек может чувствовать себя агентом истории, но на деле получается, что каждый человек чувствует себя жертвой. Понятия «жертва» и «агент истории» в русскоязычном пространстве сливаются.
Полина Аронсон
Когда мы говорим «жертва», то сразу возникает и вопрос о вине, о том, кто оказывается насильником. Например, в ФРГ в какой-то момент вещи всё же были названы своими именами.
Юлиана Фюрст
В Германии это тоже было сложно. Первые двадцать пять послевоенных лет немцы чувствовали себя жертвами. В Германии очень долго был культ страха, culture of defeat. Интересно, что когда вина была понята и осознана как вина, многие ничего не стали с этим делать: само понимание уже имело освобождающий эффект. Что-то подобное сейчас происходит по отношению к Украине: мы часто видим, что понимание беды и вины словно освобождает некоторых от деятельности. Поэтому очень важно проговаривать, что понять и признать вину – это только один, первый шаг. То, что кто-то говорит «я совершил насилие и признаю это», ещё не делает его моральным человеком.
Полина Аронсон
Давайте ещё раз проясним, как «агентность» превратилась в жертвенность. Какая тут связь с языком? Освобождают нас психологический и политический дискурсы или нет? Или наоборот – так и появляется «одинокая Россия»?
Юлия Лернер
Повторим – есть два смысла слово психология. И у этих смыслов есть и взаимные отношения. Сегодня, например, мы видим доминанту психологического языка в политике. Появился новый важный жанр длинных психологических интервью («Скажи Гордеевой», «вДудь»). Если их анализировать, то видно, что все публичные фигуры говорят о транспоколенческой травме. Говорить о ситуации эмоционально – новый и пока что чуть ли не единственный способ участия. Это своего рода дискурс несогласия. В нём есть большой потенциал бунта.
Полина Солдатова
Возвращение агентности, того, что следует из этого потенциала бунта, конечно, невыгодно власти. Так что психологом быть где-то и опасно. Интересно, что практикующие психологи не видят глобального изменения в запросе по факту работы. Но важно понимать, что это момент самоцензуры. Люди не приходят со словами, что им больно из-за войны: они говорят «У меня апатия, депрессия» и так далее. Есть тенденция выбирать терапевта, который главным образом должен поддерживать и успокаивать.
Юлиана Фюрст
Тут тоже очевидна двойственность. Психологический поворот – он бунтарский и апатичный одновременно.
Полина Аронсон
В связи с тем, что мы проговорили о личном запросе, надо сказать и о том, можно ли говорить о «эмоциональном режиме» и «эмоциональной сущности» наций? Или это работает только применительно к исследованиям памяти? Получается, что можно. И более того, мы прямо сейчас наблюдаем их формирование. В Украине какое-то время Алексей Арестович был почти национальным психологом. Для России, например, Григорий Юдин и Екатерина Шульман создают то, что можно было бы назвать психологическими сущностями. Сейчас очень важно это фиксировать, наблюдать за этим. И это обсуждение и наблюдение есть коллективное действие, надежда на неодинокую Россию.
Материал подготовлен по итогам дискуссии в рамках цикла «Одинокая Россия», организованного каналом «О стране и мире» при поддержке фонда им. Фридриха Эберта.