Вообразим попаданца, который отправился в 1799 год и убил младенца Пушкина во чреве матери. Отменяет ли этот факт Бучу? Определённо нет. Мы точно знаем, что Пушкин не виноват в преступлениях российской армии. Как тогда литература оказалась инструментом политики преступного государства?
Материал является сокращённой текстовой версией выступления Александра Гаврилова на дискуссии «Культура в ответе?».
Отмена русской культуры не распространяется на музыку – композиторов исполняют. Живопись тоже не слишком страдает. Но чем ближе произведение искусства к языковой работе, тем теснее и невыносимее оно связано с политической реальностью.
Очень яркой чертой русской культуры является обособление культурного домена. Можем ли мы представить Ролана Барта, который говорит «Политика не имеет отношения к высшей школе», или Сартра, заявляющего, что университет не место для политики? А вот Татьяна Толстая и Иосиф Бродский на лиссабонской конференции 1988 года говорили, что не отвечают за танки в Праге и прочую грубую действительность, а занимаются духовным. У Гаспарова, Аверинцева их политическая позиция намеренно и сознательно дистанцируется от собственных культурных практик.
А теперь представим, что безумцы захватили Елисейский дворец и сбросили атомную бомбу на Алжир. Перестанем ли мы читать Сартра и Камю? Нет. Потому что политическая, культурная и иная позиция этих художников отменила возможность их инкорпорации во властный дискурс. Русская культура с этим затруднилась. В ней есть те, кого инкорпорировать не вышло – Шаламов, например, некоторые деятели русской эмиграции. Мы не можем представить себе Короленко, который говорит «Я всего лишь писатель».
Но в основном российское государство смогло инкорпорировать, захватить и присвоить русскую культуру. Из-за этого в результате захватнической скотской войны эта культура оказывается предметом отвержения в разных странах: отвергая российское государство, мы вынуждены отвергать и Пушкина, который сегодня является государственным чиновником по особым поручениям.
Этот захват произошёл не сам собой.
В англосаксонском образовании основа – это критическое мнение, способность сформулировать свою позицию в эссе, во французском главный навык – владение риторическими приемами, а в русской школе – зазубривание иерархии писателей.
Большевики создавали представление о российской культуре, выстригая то, что им нравилось, для школьной программы
Большевики создавали представление о российской культуре, выстригая то, что им нравилось, для школьной программы. Из Толстого фигурно вырезаны те феномены, что могут уложиться в обособление культурного домена, и отброшены те, что делают его политическим и общекультурным персонажем, важным для всего мира. Художественно выстрижены Лермонтов, Пушкин, Достоевский. Если мы ясными глазами, забыв школьные уроки, прочитаем «Анну Каренину» или «Героя нашего времени», то обнаружим, что это абсолютно современная, очень острая литература (пусть там есть и идейные основания, с которыми мы не можем солидаризоваться). Её можно и нужно использовать как некую фомку, взламывать ею код, которым нас окружает сегодняшняя российская реальность.
Это очень важно. Когда мы говорим «русская культура» или «русская литература», то часто не замечаем, что говорим о двух лишь условно совпадающих реальностях. О том, что написали и как прожили жизнь русские деятели культуры – и как власть столетиями использовала их и их произведения, чтобы добиваться своих целей. Когда советские оккупанты ставят в украинском селе памятник Пушкину, автор стихотворения «Я помню чудное мгновение» явно не участвует в этом культурном акте. Это оккупанты свой культурный канон, выпестованный и сформулированный очень специфическим образом, используют как орудие для подавления национальных культур и захваченных территорий.
В 2015 году, сразу после захвата Крыма, Михаил Швыдкой встречался с тогдашним глобальным директором Британского совета. Я хорошо помню, как Швыдкой с застенчивой прямотой рассказывал: дипломатические отношения после крымской кампании полностью разрушены, мы не можем иметь прямых связей ни с Англией, ни с Францией, ни с Германией. Но! Мы можем отправить Гергиева с концертом, на который придут нужные чиновники. И там в ложе быстренько обсудить то, что тревожит оба наших народа. Вот что мы должны понимать: культура является инструментом государства при осуществлении государственных целей. Когда в Украине сносят памятники Пушкину и Гоголю (что немного парадоксально), это не разговор о деятелях культуры и их произведениях. Это разговор о том, какие инструменты государственного подавления вольнодумства там внедрены.
Вон из Москвы
И ещё одна черта русской культуры как культуры читателей, слушателей и зрителей. Она чудовищно, неправдоподобно, необъяснимо централизована. Как-то в Цюрихе я спросил хозяйку русского книжного, хочет ли она, чтоб к ней писатели приезжали. Она ответила – конечно. А какие? Те, кого в Москве награждают. Человек не движется от своих продаж, вкусов, аудитории: важно, что в Москве происходит некая культурная жизнь – а здесь мы можем её транслировать.
Эта чудовищная централизация более всего заметна, когда мы смотрим на историю русской литературы XX века. Когда я был аспирантом ИМЛИ, в одном коридоре соседствовало два отдела: русской литературы XX века и русского зарубежья. В одном изучали Шолохова и Трифонова, во втором Гайто Газданова и Набокова. Сотрудники этих отделов старались не встречаться глазами и не здоровались: два литературных процесса ни в коем случае не должны были пересечься, ведь один был процесс центра, второй – какой-то неведомой части, которой и быть не должно.
Сегодня мы находимся в счастливой, как мне кажется, ситуации, когда у русской культуры – культуры слушателей, композиторов, музыкантов, писателей, читателей, художников, зрителей – есть редкий для колониальных культур шанс попытаться стать не централизованной, а гораздо более диаспоральной.
Русские писатели Шишкин, Глуховский, Акунин, Мариам Петросян не принадлежит России и вообще миру центра. Но русская культура за счёт своей традиционной бешеной централизации втягивает их туда и дальше фонтанирует на окраины, вместо того чтобы допустить сложную сеть диаспоральных центров. Сломать это – наша задача.
Нужно ли полностью отказаться от иерархии, разбить централизацию, отказаться от единой школьной программы? Так ли необходимо чеченским детям учить про «бразды пушистые взрывая» — строчки, которые не понимает вообще ни один школьник?
Все колониальные империи поступают так: объединяют колонизуемые территории единым культурным пространством. Популярный учебник французского начинается с фразы «Наши предки галлы» – и в Алжире, Новой Гвинее и пр. детки разного цвета кожи начинали изучение французского, хором повторяя «Наши предки галлы…». Жителей Владивостока и Калининграда объединяет лишь то, что они знают, кто такой Базаров: персонаж очень плохого романа Тургенева. Иных причин, кроме принудительного культурного единства, для того, чтобы знать эту фамилию, нет.
Если мы хотим разрушить это единство – наша задача заставить всех забыть, кто такой Базаров. Если мы хотим его пересоздать, перепридумать русский язык в меняющемся мире, запустить новый диаспоральный процесс, то нужны другие инструменты. Надо понять, какова будет долгосрочная стратегия: ведь она явно превосходит срок одного поколения. Придумать, как передать эту культурную задачу дальше вперёд, до полной победы свободы, в Россию будущего, которая, может быть, будет и не на территории России.