Груз прошлого тяжело выдерживать, на это способны только очень сильные люди, говорит нам Ницше: почему коровы так спокойны и счастливы? Потому что не думают о прошлом. С началом войны разговоры о вине и ответственности стали болезненной обыденностью. Склонные к самобичеванию оказываются этой виной раздавлены, не склонные – от неё открещиваются. Марси Шор, писательница, историк, профессор Йельского университета, рассказывает, как поиск виноватых уводит нас от разговора об ответственности – и что значить быть ответственным в принципе.
Материал представляет собой выдержки из лекции, организованной проектом Sapere Aude.
В 1989 году, в момент радикального слома времён, я отправилась в Восточную Европу, чтоб работать в только что открывшихся коммунистических архивах. Было что-то невероятно притягательное в том, чтобы быть 17-летним историком в те годы. Помню, мой научный руководитель говорил, как завидует мне: в его студенческие годы он мог только мечтать о возможностях, которые мне открылись.
Меня очаровал лозунг Вацлава Гавела, взятый им у Томаша Масарика и Яна Гуса: правда победит, мы будем жить в правде. Правда стала первым словом, который я выучила на славянских языках. Она казалось ключом ко всем дверям, светом, который мы зажжём и увидим мир как он есть. А увидев, сможем жить долго и счастливо. Ведьма будет убита, герои победят.
Но потом я поняла, что открытие архивов не похоже на счастливый конец. Скорее мы распахнули дверь во фрейдовское подсознание – тёмное место, где было до поры заперто всё табуированное, слишком тяжёлое, невыносимое. Тёмные истории насилия и предательства. Фрейд знал, что когда ты начинаешь вытаскивать содержимое подсознания на свет – это полезно для здоровья, но невероятно тяжело. Это агония.
Помню письма Милады Гораковой. Во время нацистской оккупации Чехии она принимала участие в подпольной антифашистской деятельности, была арестована гестаповцами и отправлена в Терезин. Спаслась и в 1950-м была повешена уже коммунистами. Перед казнью она писала письма 86-летнему отцу, мужу, 16-летней дочери. Их не доставили, но и не уничтожили. Кто-то, прочитавший их, принял решение не отправить их в архив: пусть ждут своего часа. Их не получили адресаты, зато прочитала я – безмерно личные послания, говорящие об ущербе, который невозможно исправить.
Проведя годы в архивах Чехии, Словакии, Польши, России, я поняла, почему сталкиваться с прошлым так тяжело. Одна из причин – невозможность прочертить границу между невиновными и виновными, как бы ни хотелось это сделать. Тоталитаризм отличается от иных форм тирании тем, что он не отставляет нейтрального пространства, уничтожает разрыв между личным и публичным. Все, кто внутри тоталитарной системы, будут в неё вовлечены. А взгляд на историю под углом виновности и невиновности не позволяет нам должным образом принять ответственность. Поговорим об этом подробнее.
Взгляд на историю под углом виновности и невиновности не позволяет нам должным образом принять ответственность
Но сначала расскажу три истории.
Первая. 14-го марта 1950-го года в Праге был арестован Мирослав Дворжачек – молодой боевой летчик, преследуемый советским режимом. Он был осуждён на 14 лет и отбыл наказание на урановых рудниках. Как выяснилось много позже, автором доноса на молодого человека был его приятель, ныне известный писатель Милан Кундера. Общество раскололось: одни верят в виновность Кундеры, другие считают, что он бы так никогда не поступил. В защиту писателя высказались Габриель Гарсия Маркес, Карлос Фуэнтес, Орхан Памук. Мне интересно, можно ли считать подобный поступок безнравственным, если принять во внимание тот факт, что в юности Кундера был сталинистом, а значит, доложить о шпионе для него было делом чести? Надо было спросить, но никто не спросил: почему так много блестящих молодых людей, таких как Кундера, были увлечены сталинизмом?
Вторая история произошла в 1967-м году с тремя студентами из Кракова. Они распространяли запрещённую литературу и были арестованы. Через год один из студентов был убит – как выяснилось позже, виновным оказался тоже один из тройки, Вацлав Малашка. После убийства друга он 12 лет продолжал быть влиятельной фигурой в диссидентских кругах и параллельно сотрудничал с полицией. История вышла наружу в 90-е, по ней даже сняли документальный фильм. Интервьюер всё время спрашивает Малашку: как вы так долго вели двойную жизнь, как смогли предать друга? А он отвечает только: «Хороший вопрос, хороший вопрос…». Сказал только, что расщепил своё сознание. Надо было спросить, но никто не спросил: а что остаётся от человека при расщеплении? Как он понимает, где его истинное лицо, а где подставное, что реально, а что нет?
И последняя зарисовка – из Восточной Польши. В 1941-м маленький городок оказался сперва под влиянием Германии, потом по пакту Молотова-Риббентропа отошёл к советской власти, а потом снова вернулся к нацистам. Перед этим был момент анархии: немцы сказали местным, что нужно быстро, в течение нескольких дней решить еврейский вопрос. Поляки перебили евреев – своих соседей, одноклассников, которых знали в лицо (городок, повторюсь, был мал) – с особой жестокостью. Как выяснилось из архивных записей, сильнее всех отличились поляки, ранее с энтузиазмом служившие Советам.
Историки задавались вопросом: заставили ли поляков сделать то, что они сделали? Был ли у них выбор? Надо было спросить, но никто не спросил: что случается с людьми между тоталитарными режимами, с их личностью?
Сейчас декларируется, что ни один польский гражданин не был замешан в нацистском или коммунистическом преступлении. Как профессор истории могу сказать, что таким образом – объявляя, что всё плохое сделали пришлые – официальные лица лишают поляков базовой человеческой способности: выбирать между добром и злом. Их стремления понятны: очень хочется найти безопасное место. Провести чёткую границу между насильником и жертвой. Ведь если виноваты, например, немцы – значит, достаточно держаться от них подальше, и всё будет нормально.
Несколько лет назад мой сын, унаследовавший мою тревожность, перестал нормально засыпать. Он сказал, что не ощущает наш дом безопасным местом: ведь на него может обрушиться ураган, цунами, к нам может забраться вор или убийца. Мне очень хотелось ответить: «Как я тебя понимаю! Не только в доме – в мире нет безопасных мест. Мечтать о таком месте – утопия. Нет нации, которая не совершала бы преступлений. Никто из нас не может спокойно заснуть: уязвимость – постоянное состояние человека».
Не только в доме – в мире нет безопасных мест. Нет нации, которая не совершала бы преступлений
В мае 2016 года я последний раз была в России. Я участвовала в дискуссии между германскими и российскими коллегами: германцы предлагали россиянам извиниться за преступления сталинизма, как они сами уже извинились за нацизм. В какой-то момент всё скатилось к крикам про мёртвых бабушек. Я подумала тогда – как вы можете возлагать вину на своих и чужих мёртвых бабушек, когда они сами были не только участниками, но и жертвами тех самых сталинизма и нацизма? Захлёбываясь виной, ты предаёшь собственных предков, которые и так изрядно настрадались. Я предложила тогда коллегам забыть о прошлом – никто из присутствующих явно не виноват в том зле, – и спросить себя, что сделало террор возможным? Какие условия сошлись, чтобы мораль и цивилизация сломались? Этот вопрос казался мне более важным, чем чья мёртвая бабушка должна измвиниться перед чьей. Но мой вопрос даже не поняли. Как говорила моя коллега, русские воспринимают террор как цунами – стихию, которую нельзя контролировать, максимум – иметь зонтик под рукой.
Дискуссии о вине никак не приближают нас к пониманию ответственности. Возможно, в истории всё же больше места для свободного индивидуального выбора, чем нам кажется? Какую роль играют институты и индивиды – ведь и те, и другие всегда на сцене? Мы вброшены в этот мир, говорил Хайдеггер. В нём нет места, где мы можем начать делать свободные выборы с чистого листа и без постороннего влияния. Но это не снимает с нас ответственность за наши выборы. Ян Паточка говорил, что ответственность – это не то, что ты берёшь или не берёшь в зависимости от обстоятельств. Живёшь – значит, несёшь ответственность. Ответственность преодолевает разрыв между виновными и невиновными. Мы не виноваты в том, что сделали наши бабушки. Но мы ответственны за то, чтоб открытыми глазами смотреть на правду об их поступках.
В начале нынешней войны американцы предложили эвакуировать Владимира Зеленского и его правительство из Киева. Тогда Зеленский с командой вышел на улицы и сказал: я здесь, и мои министры здесь со мной. Это был мощный экзистенциальный момент. Надо быть человеком здесь и сейчас. Настоящее – это грань между фактами и возможностями, между тем, что нельзя изменить и что можно. Момент ответственности – всегда здесь и сейчас, на этой границе.