Большинство граждан России и многие из тех, кто покинул страну в последние десятилетия, услышав о cancel Russian culture, вскипают праведным гневом. Никаких оснований к этому у них нет. После совершённых российской армией в Украине военных преступлений российская культура должна освободиться от пронизывающего её империализма. Только после этого её можно будет принять заново. Именно в этом смысл отмены (исключения, отказа) – конечно, временного и частичного. Никакая культура не может быть отменена навсегда. Но иногда самой культуре надо, чтобы её отменили.
Отмена – неточное слово, когда речь идёт не о живых людях, которые вели себя неприемлемым или неподобающим образом (и за это подвергаются остракизму в социальных или профессиональных кругах), а о деятелях истории или искусства, которых уже нет в живых, или о культуре в целом. Ведь «отмена» – это форма социального осуждения, мягкий остракизм, избегание персоны, с которой большой группе людей не хочется иметь дело. Например, потому что эта персона регулярно выступает абьюзером. Но человека, покинувшего сей мир, уже поздно избегать. Он уже не услышит порицания и никуда дальше того места, где он находится, изгнан быть не может. Применительно к таким кейсам и к культуре в целом правильнее, мне кажется, говорить не об отмене (избегании, изгнании, исключении, остракизме), а о переосмыслении, избавлении и освобождении. Часто этот процесс предполагает покаяние.
Конечно, «отмена» частично присутствует и здесь. Так, легко понять жителей европейского города, которые обнаруживают, что на одной из площадей установлен памятник персонажу, который прославился не только ратными подвигами, но и подлыми убийствами, и не желают больше видеть его во время прогулок по городу. Или памятник безымянным героям, которые принесли на эту землю не только добро, но и зло. Однако в большинстве случаев, думаю, речь идет не об отмене/исключении, а о том, что исторические и культурные процессы и участники нуждаются в переосмыслении тех элементов, которые по мере исторического развития стали токсичными.
Исторические и культурные процессы и участники нуждаются в переосмыслении тех элементов, которые по мере исторического развития стали токсичными
Нет ничего дурного в том, что то, что вчера казалось идеальным, сегодня становится нормальным, а завтра – неприемлемым. Культура, нравы, обычаи и привычки имеют свойство меняться, если тут что и является неизменным – то только сама способность человечества к изменениям. Поэтому нет ничего зазорного или стыдного в том, что то, что казалось нашим предкам идеалом, нам может показаться преступлением, и наоборот. Культура находится в непрерывном движении. Но время от времени ей нужна перезагрузка (на самом деле – не cancel, а reload, или reset). Этот момент наступает тогда, когда эта культура как бы санкционирует преступление, приводит общество к беде, к краху. Вроде бы всё делали как надо и «в согласии с», но получилась гигантское несчастье. Когда происходит такое, начинается время переосмысления.
Этот процесс может быть успешным, когда тот, кто им занимается, сам является частью нуждающегося в перезагрузке культурного пространства. Исключая себя (как «красавчика в белых одеждах») из общего поля постигшей русскую культуру беды, произвести необходимое переосмысление невозможно. Любая попытка сказать, что это вам надо перемениться, а я уже очистился, – это удар вхолостую. Переосмыслению подлежат и собственные действия, на многие из которых в свете кровопролитной войны нельзя не взглянуть критически и часто с горечью. Переосмысление культуры может производиться агентами, погружёнными в это же культурное поле. Бессмысленно вещать excathedra, считая себя безгрешным, и предлагая «им, заблудшим овцам», принять на себя войну и перемениться. Такой подход всегда вызывает только отторжение.
Но россиян к переосмыслению культуры, конечно, подталкивают извне. Это делают люди, возмущённые действиями, предпринимаемыми от имени России в Украине, и распространяющими своё возмущение и на российскую культуру, причастную, с их точки зрения, к этим преступлениям. Причастность культуры выражается в том, что она не уберегла, не позволила предотвратить. Это возмущение легко понять, и реагировать на него надо спокойно, не срываясь ни в оправдания, ни в попытки обвинить обвиняющего. Оно говорит нам важное о нас – о том, что плохо видно изнутри, но что перестало быть приемлемым для внешнего взгляда. Но подталкиваний извне мало. Чтобы культура переменилась, критическая работа должна быть проведена изнутри неё самой. Как минимум, внешняя критика должна быть апроприирована.
«Русская культура как система идей, понимания жизни, практик не справилась с трансформацией российского человека к лучшему»
«Мы живём во времена, когда совершенно ясно, что русская культура как система идей, понимания жизни, практик не справилась с трансформацией российского человека к лучшему, – сказал в апреле 2022-го в интервью BBC известный кинопродюсер Александр Роднянский. – Она не предохранила очень многих людей в России от варварства и оскотинивания. Вот что такое Буча». Напомню, что Роднянский – не чуждый российской культуре человек. В числе его картин «Нелюбовь», «Елена» и «Левиафан», «Сталинград» и «9 рота», «Бесы», «Водитель для Веры», «Дылда». В цитируемом интервью он крайне критичен в отношении своих собственных действий последнего десятилетия. В кейсе Роднянского выполняются все условия, необходимые, чтобы совершалось действие культурного освобождения:
- есть социум, сорвавшийся в бездну зла, он занялся уничтожением других и самоуничтожением;
- его культура не предохранила людей от этого, а в какой-то мере и способствовала срыву;
- член этого социума и носитель этой культуры, сам являющийся частью культурного ландшафта, пытается переосмыслить идеи и практики, которые способствовали социальному срыву (были нейтральны по отношению к нему или препятствовали в недостаточной степени).
Именно так работает культурное освобождение. Собственно, освободиться надо от того, что не препятствовало или находилось в гармонии с развернувшимся на наших глазах варварством. Иначе оно может быть мультиплицировано и повторено.
Почему отмена/освобождение необходимы? Это хорошо объяснил в том же разговоре Роднянский: «Когда я писал, что русская культура после Бучи не имеет права на существование, я имел в виду следующее: она не имеет право на претензию на особую роль. Не имеет права, она должна переосмыслить себя, она должна ответить за ту часть вины за случившееся, которую она несет. Потому что представить себе, что наследники – как это пишут в российской пропагандистской прессе – победы в Великой Отечественной войне, Второй мировой войне, вдруг начнут сами повторять риторику той войны с немецкой стороны, сходную с геббельсовской и так далее, начнут повторять ужасы этой Второй мировой войны, было невозможно».
В России запрещено сопоставлять СССР и тем более нынешний политический режим с гитлеровским, но после Второй мировой великая германская культура, допустившая национал-социализм, точно так же подлежала временной «отмене». Покачнулись даже относительно далекие от фашизма культурные герои вроде Гегеля. Это было нужно, чтобы разобраться, что из «культурного багажа» подлежит почитанию, а что – сомнению или даже осуждению. Ровно этот путь придется пройти и нам. Он будет тем более тяжелым, чем больше преступлений разного типа будет совершено к моменту, когда начнется освобождение.
Меньше всего при этом нужно бояться, что корабль современности покинут Пушкин, Тютчев, Достоевский, Бродский, Глинка, Державин, Карамзин и другие великие имена. Они останутся. Точно также, как никуда не делись за десятилетия после II Мировой Ницше, д’Анунцио, Сорель, Джентиле, Хайдеггер, Шмит, Шпенглер, Паунд, Бенн, Юнгер, Селин, Вагнер, Штраус, Орф, Маринетти и другие (порядок имён не имеет значения). Ко всем этим великим деятелям (и не только к ним) появились вопросы, но никто не был забыт или вычеркнут. Наоборот, неоднозначность культурного героя провоцировала повышенный к нему интерес, как в случае Хайдеггера, Ницше или Паунда.
Освободиться надо от того, что не препятствовало или находилось в гармонии с развернувшимся на наших глазах варварством. Иначе оно может быть мультиплицировано и повторено.
Дело ведь не в том, чтобы «забыть» отдельных культурных героев или обесценить то, что было ими сделано. Речь о критическом отношении к писателям, поэтам, философам, музыкантам и т.д. Критика – это вовсе не порицание кого-то за что-то (как в выражении «ты критичен ко мне»). Наоборот, это сохранение ясного сознания, рационального восприятия сделанного, отсутствие табу типа «велик – значит безупречен» и умение соотносить разные системы координат – «тогда и сейчас». Критическое отношение становится необходимостью в ещё большей мере в случае, когда имеются как минимум некоторые переклички между идеологиями, которые в XXI веке стали неодобряемыми, и либо личными поступками деятелей культуры, либо их художественными (философскими, научными, публицистическими) высказываниями.
Для российской культуры критическое отношение к дорогим нашему сердцу именам крайне непривычно и чуть ли не кощунственно. Уж если Пушкин (Толстой, Мандельштам, Солженицын, Тредиаковский, Пастернак, Шостакович, Чайковский) – гений и классик, то никаких «но» и даже никаких «вместе с тем, однако» тут быть не может. Если велик – то велик во всем. А если в чём-то не велик или тем более гадок – то лучше мы об этом не будем знать совсем. Ведь тогда величие окажется поставлено под вопрос согласно наивно-школярской дилемме о гении и злодействе. Школьное, начётническое образование предполагает бездумное преклонение перед классиками без особой попытки разобраться, в каком контексте они работали, в чем состоит смысл действия, произведения или высказывания, что в нем эксплицировано, а что имплицировано.
Не предпринимается и попытка соотнести эти смысловые единицы, погружённые в прошлое, с сегодняшним миром и особенно с мыслями, взглядами и эмоциями самого читателя или слушателя. Хотя герменевтическая традиция изучения литературы и других искусств (Гадамер, Апель, Рикёр, Изер, Яусс, Барт, Фиш и др.) давно показала, что любое произведение меняется со временем и читатель (слушатель) – не пассивная, а активная сторона взаимодействия (транзакции) с произведением искусства или философии. Без попытки соотнести созданное кем-то и когда-то произведение с сегодняшним миром, с восприятием, идеями и чувствами «реципиента» его понимание в полном смысле слова остается невозможным (можно только сделать вид, что понял).
Поскольку же культура постепенно меняется, комплекс идей, нравов, привычек и т.д., который был само собой разумеющимся для Гомера (Платона, Сенеки, Расина, митрополита Иллариона, Радищева, Некрасова, Бунина, Маяковского), сейчас таковым не является. Именно это делает необходимым critical studies – критический подход в социальных и гуманитарных науках. Во многих современных западных университетах невозможно стать магистром филологии, искусства, социологии и антропологии, не пройдя через программу критического изучения своего предмета. Подготовка к критическому прочтению традиции с каждым годом всё сильнее имплементируется и в школьное образование.
Изменения, постепенно накапливавшиеся в мире в последние 70 лет, в лучшем случае вызывают у россиян мягкое неприятие, а в худшем – возмущение
Чтобы ответить на текст, нужно написать другой текст – именно поэтому во множестве стран критическое изучение литературы и истории сопровождается овладением creative writing.
Эта волна изменений в социальных и гуманитарных науках, в университетском и школьном преподавании началась после II Мировой войны. Россию она совершенно обошла стороной. Кажется, мы были на другой планете – как до 1991 года, так и потом. Именно поэтому теперь нам так трудно. Изменения, постепенно накапливавшиеся в мире в последние 70 лет, в лучшем случае вызывают у россиян мягкое неприятие, а в худшем – возмущение (как, например, снос памятников Ленину и советским воинам-освободителям в бывших соцстранах или переименование топонимов, связанных с советским/российским прошлым отдельных территорий).
Отсутствие критической традиции мешает нам осознать, что Россия довольно долго была империей, да и СССР ушёл от имперской модели не слишком далеко. И что именно этим вызваны многие постсоветские бедствия, территорией которых становились Чечня, Абхазия, Приднестровье, Южная Осетия, Крым и Донбасс, Беларусь, а теперь и вся Украина. Творцы войн хотели бы расширить территорию страданий, к которым при случае могут добавиться страны Балтии, Финляндия, Польша, Босния, а то и вся Европа или мир.
Собственно, объектом колонизации стала и вся Россия, а роль метрополии выполняли сначала Санкт-Петербург, а затем Москва. Унылое состояние «бескрайних русских равнин», бедность и отсутствие перспектив для тех, кто их населяет, – тоже во многом следствие имперского подхода. Не только внешние, но и внутренние периферийные территории рассматривались и царским, и советским, и постсоветским правительствами как «дикие», нуждающиеся в окультуривании и цивилизаторском преобразовании. Сейчас на юге и востоке Украины подготавливаемые к отторжению от Украины территории «окультуриваются» сначала ракетами и бомбами, а затем «включением» пропагандистской машины и полицейских дубинок.
Война с Украиной едва ли была возможна без развитого имперского самосознания, предполагающего отношения свысока к жителям внешней периферии (в царской России – Кавказ, Польша, Финляндия; в СССР – малые и «средние» народы, объект депортаций, дискриминации и анекдотов; в постсоветской России – Кавказ и Средняя Азия, но в первую очередь Украина). Постепенное становление в Украине национального государства начиная с перестроечных лет, с его подъёмами и откатами, успехами и неудачами неизменно воспринималось многими в России с нескрываемым презрением, раздражением, а иногда – с откровенной завистью. Все эти чувства результировали в Буче и Мелитополе.
Антиукраинские настроения не взялись в России-2022 «ниоткуда»: они имеют глубокие культурные корни. Поэтому хочешь не хочешь, а придётся заняться теми теориями, концепциями, мыслями и эмоциями, которые сделали возможными все эти несчастья. Придётся вспомнить и отношение Пушкина к польскому восстанию 1830-31 гг.; и Тютчева, видного исследователя русофобии либералов и нигилистов, теоретика имперского панславизма; и Аксакова с проповедью монархии как соответствующей характеру русского народа; и антизападничество вместе с антилиберальным настроем у доброй половины русских философов и литераторов второй половины XIX–начала XX века, от славянофилов и Соловьёва до «веховцев» и «евразийцев»; и историософа и антисемита Достоевского – с его антикапиталистическиким пафосом и враждебностью к «римской идее», и Бродского с позорным текстом «На независимость Украины», и воззвание Деникина «К населению Малороссии»: идея, что «Украины нет», пришла к Путину, Медведеву, а до этого к Суркову, Лужкову, Затулину и Жириновскому не просто так.
Мировоззрение, ментальные и поведенческие навыки и привычки, которые делают газовые камеры возможными, вызревают в культуре постепенно, а не вмиг
В переосмыслении, конечно, будет нуждаться и история России – с её якобы отсутствием захватнических войн, мирной колонизацией гигантских пространств и мирной же русификацией пары сотен народов. В общем, работа предстоит большая. И не надо бояться: она не закончится «отменой». Надо ужаснуться содеянному и подумать о том, почему это стало возможным, и как не допустить повторения.
Речь не о том, отвечают ли Гейне и Шиллер за газовые камеры. Речь о том, что мировоззрение, ментальные и поведенческие навыки и привычки, которые делают газовые камеры возможными, вызревают в культуре постепенно, а не вмиг. И о том, что сама культура – это не только «произведения», но и обычаи, привычки, нормы, социальные и деловые практики и т.д. Именно из них складываются институты и культурные формы, определяющие облик каждого общества. Мы слишком далеко зашли в самоуничтожении и в уничтожении других. Поэтому теперь придётся «глубоко копнуть», чтобы разобраться в обстоятельствах и истоках травм, комплексов и неврозов, вызвавших нездоровое поведение. Другого способа выздороветь, то есть вернуться в глобальное сообщество народов, просто не существует.
Автор – обозреватель, организатор публичных лекций и дискуссий, автор телеграм-канала EventsAndTexts.