Ветераны в любом государстве – большая сила. Зачастую они объединяются и становятся в оппозицию власти: так было после Вьетнама и не только. За последние 40 лет Россия успела поучаствовать минимум в шести войнах, давших стране сотни тысяч ветеранов. В отличие от многих других, российская власть сумела приручить и подсадить на бюджетную иглу эти толпы мужчин, владеющих оружием. В том числе – рассказывая им, что их войны были не менее славными, чем Великая отечественная. Какую роль играют ветераны в нынешней России, и как они влияют на милитаристскую возгонку общества?
Приезжая в ДНР, я останавливалась у местного ополченца, который успел повоевать в пяти разных войнах. Мы много разговаривали. Когда я спросила, на какой стороне он воевал в Карабахе, он надолго задумался и сказал: «На нашей». «Наша это которая?» Он ещё сильней задумался (было понятно, что он очень хочет найти ответ) и сказал: «Наша – это та, которая отдаёт мне приказы».
Я сталкиваюсь с огромным количеством людей, которые воюют на той стороне, которая отдаёт приказ – не важно, за что воюем. Мне стало интересно написать о них: как эти люди влияют на остальных, как меняют что-то вокруг себя в мирной жизни. Это стало темой моей диссертации в Оксфорде. Я закончила полевую работу до начала войны с Украиной.
Когда я писала диссертацию, у меня было ощущение, что я исследую маленькое маргинальное сообщество, нерепрезентативное для общества в целом. Но те, кто думает о себе как о воинах, оказались внезапно важнее, чем те, кто думает о себе как о созидателях, предпринимателях, строителях.
«Наша – это та, которая отдаёт мне приказы»
Как менялся военный дискурс
Владимир Путин, только придя к власти, в речи к годовщине вывода войск из Афганистана заявил, что воины честно выполняли свой долг, проявили стойкость и мужество, их подвиг неподвластен времени, их опыт и выручка помогли сберечь жизни однополчан и пр. И во всех последующих официальных выступлениях разговор о целях этой и последующих войн, их цене и их жертвах будет замещаться разговорами о стойкости, несгибаемости и помощи боевым товарищам.
Война в Афганистане в публичных речах становится всё более похожа на войну в Сирии: ближе к концу 2010-х Путин будет говорить о борьбе с международным терроризмом, с наркоторговлей. Одновременно Франц Клинцевич, глава крупнейшего ветеранского объединения – «Союза ветеранов Афганистана», начал кампанию по реабилитации афганской войны.
Отношение ветеранов к собственному прошлому, их воспоминания тоже стали меняться. В 2018-м они говорили мне, что воевали с какими-то варварами и вообще в основном восстанавливали больницы и школы для дружественного народа (так война подавалась в риторике советских СМИ). Год назад в Челябинске, Нижнем Тагиле, Петербурге ветераны из тех же воинских союзов рассказывали, что и в Афганистане, и в Чечне воевали с Америкой. Образ врага-варвара куда-то исчез, его заметил образ глобальной битвы с НАТО и взращенными Америкой террористами. Мои информанты ему поверили, они «вспоминали», что политруки им говорили: надо воевать, чтоб туда не пришла Америка.
Эйчар для срочника
Большинство ветеранских объединений начиналось как низовые проекты, например, для сбора денег на памятники или на протезы. Они делали много хорошего: скажем, в Екатеринбурге афганцы создали в местном университете кафедру, которая готовила военруков и физруков для школ, кинули клич – и многие, кто спивался дома, получили образование и трудоустроились. Ветераны помогали своим, выплачивая пенсии семьям погибших.
В 90-е многие ветераны объединялись в бандитские группировки. Про афганские банды активно писали, многие из них до сих пор существуют как воинские союзы, только теперь их руководители сидят в местных парламентах. Мои информанты этим этапом гордятся: у руля государства стояла мафия, и они создали собственную мафию. Сегодня хорошо бы опять собраться и создать своё, говорят они, но силы не те, законодательство строже, полиция работает лучше, а жаль – хорошие были времена.
В начале 2010-х в крупнейшие ветеранские союзы (Союз ветеранов Афганистана, «Боевое братство») полились государственные деньги. Мелкие союзы вынуждены были закрываться – крупные их подавляли, приходя в города. Уставы изменились: раньше там было прописано, что члены союзов обязаны увековечивать память воинов и помогать их родным, теперь там появилась обязанность участвовать в патриотической работе под страхом лишения статуса ветерана.
Крупные ветеранские союзы создали свою патриотическую инфраструктуру. В одном только 2015-м «Боевое братство» координировало 10 больших публичных акций – например, митинг в честь годовщины присоединения Крыма. У них есть более 30 лагерей для молодежи.
После 2014 г. ветераны начали массово участвовать в вербовке на Донбасс и потом в Сирию
Ветераны Афганистана успели поучаствовать и в фактическом присоединении Крыма. В Брянске, например, полтора десятка ветеранов вывезли в Крым, чтобы те своим авторитетом подавляли местные оппозиционные процессы и поменяли мнение местных ветеранов, если те вдруг будут против присоединения. Они очень гордились тем, что причастны к истории.
После 2014 г. ветераны начали массово участвовать в вербовке на Донбасс и потом в Сирию: их организации во многих регионах работали как hr-конторы, через них всегда можно было найти работу в ДНР, Сирии, Африке. Ещё одна задача ветеранских союзов – участие в проправительственных акциях: после российско-грузинской войны во Владикавказе был митинг «Афганцы против войны», где ветераны осуждали грузинских военных, после Марша миллионов Союз ветеранов Афганистана провёл митинг, где потребовал уголовного преследования участников. Ветеранов из Твери регулярно возили на автобусах в Москву, тренировали разгонять акции оппозиции. Правда, потом финансирование урезали, ветеранов перестали использовать в этих целях. Они сетовали – такое важное дело останется недоделанным.
Некоторые мои собеседники пытались жить мирной жизнью – делали бизнес, строили иную идентичность, – но если проваливались, то возвращались к идентичности солдат. Многие из неё и не выходили. Один мой информант, воевавший в Чечне, долго отказывался со мной говорить – после чеченской он построил бизнес, благополучен, много лет не вспоминал, что воевал. А в начале 2010-х ему прислали повестку, он пришёл в военкомат разбираться – и выяснилось, что его зовут на воинский праздник ветеранов. Хотя он обложил их матом и ушёл, его добавили во все ветеранские группы района, местные военкомы и ветеранское сообщество сделали всё, чтоб вовлечь его в свои активности. Лично ему это было не нужно, но у меня ощущение, что многие воевавшие снова начали думать о себе как о ветеранах в 2010-х, попав в волну милитаризации.
Когда государственный дискурс сменился и позорных войн в новейшей истории не осталось, мои информанты восприняли это радостно. Возможно, то была реакция на негативное отношение к ним в 90-е: тогда ветераны некритически усвоили советскую риторику о героях, рассчитывали на уважение и льготы, но их не получили. Этих людей не присоединяли к героическому пантеону ветеранов Великой отечественной. Теперь же их войну тоже называют победоносной и справедливой. А тот факт, что их статус зависит от лояльности государству, ветераны восприняли как само собой разумеющийся.
Проповедь вечной войны
Ветеран – это должность. Это работа, постоянная служба. Она позволяет сохранять идентичность солдат, служащих государству. Хотя и налагает большую нагрузку: члены официальных ветеранских союзов обязаны ходить в школы, участвовать в государственных мероприятиях, давать интервью – и на всех этих встречах говорить о войне с точки зрения государства.
Я наблюдала телефонную беседу ветерана Афганистана (депутата местного парламента) и ветерана Чечни: тот позвонил с просьбой о помощи с пенсией, так как полупарализован. Афганец сказал ему, что он на пенсию не заработал, так как не участвует в патриотической работе, так что пусть встаёт на костыли и идёт по школам. Почти везде я сталкивалась с тем, что ветераны либо участвуют в патриотическом движении, либо лишены многих прав.
Когда я спрашивала ветеранов, о чём они говорят с детьми на уроках, они отвечали примерно так: их задача – подготовить детей к грядущей войне, мол, мы своё отвоевали, теперь ваша очередь. Сейчас почти все мои респонденты или воюют, или участвуют иначе – раньше играли на гитаре в школах, теперь играют в госпиталях, выстраивают машины буквой Z. Когда я переслушиваю свои 60 интервью, мне кажется, что они знали, по крайней мере верили, что война близко. Тогда я этого не замечала.
Их задача – подготовить детей к грядущей войне, мол, мы своё отвоевали, теперь ваша очередь
В Брянске люди из министерства образования жаловались, что единственная оставшаяся в живых местная участница ВОВ вместо того, чтобы рассказывать на уроках мужества о подвигах солдат, говорит об ужасах, которые пережила, будучи угнана в Германию на работы. Ей пытались донести, что так нельзя, это слишком мелко, а надо про великое. Напомнили, что её сестра была партизаном и можно поговорить о подвигах партизан – но вместо этого она стала рассказывать об ужасах партизанщины. Стало понятно, что в ветераны она не годится. Её заменили ветеранами Афганистана, но они нецензурно выражались, и минобр придумал выход: ветеранов звали в школы, но слова им не давали, вместо них об их подвигах говорили или пели ученики. Чиновники сетовали, что иногда ветераны пытаются отобрать микрофон, приходится это пресекать.
Среди моих респондентов почти нет людей антивоенных взглядов. Я специально ездила в Брянск к человеку, который собрал митинг ветеранов Афганистана, когда началась война на Донбассе, с посылом «мы такое видели и это не должно повториться». Второй митинг ему запретили через суд. Его лестничную клетку изрисовали надписями «Саша – фашист», он стал изгоем: местные ветераны говорили, что он продался Америке, и даже информанты из других регионов, которым я рассказала его историю, уверяли, что он точно продался Штатам, что ветеран не может так говорить, потому что ветеран всегда за войну. Те, кто думал иначе, отошли в сторону, а Саша продолжал быть частью движения и гордился этим.
Украденная боль
В 90-е памятники ветеранам ставили сами ветераны для ветеранов же. Сбрасывались деньгами, утверждали мемориальные проекты (например, знаменитый Чёрный тюльпан в Екатеринбурге), восстанавливали помещения под музеи, делали экспозиции с очень сильным антивоенным нарративом. Сейчас государство ставит монументы для государства: по всей стране есть типовые памятники псковским десантникам, их открывали чиновники одними и теми же речами. Государство диктует, как должны выглядеть экспозиции, экскурсоводы произносят абсолютно милитаристскую пропаганду. Оно забрало союзы у тех, кто их создавал, аннексировало саму память о войнах, аннексировало личную боль и травму. Заставило тех, кто воевал, поверить в иное и объяснять своё прошлое совершенно иными словами.
Монополия государства на память очень сильна. Можно гадать, как оно будет работать с ветеранами нынешней войны – и рассчитывать лишь на то, что у государства не останется достаточно сил, денег и времени на эту работу.
Я вспоминаю пожилого информанта из Дагестана, который успел повоевать в Афганистане, Карабахе и на двух чеченских: другого источника дохода у него и его семьи не было. Он вспоминал, как в Афгане они бросили гранату в хижину, думая, что там противник, но ошиблись: там была женщина с пятью детьми. Когда он рассказывал об этом, он почти плакал, говорил, что эта сцена стоит перед его глазами. Большинство моих собеседников вспоминают подобное и признаются, что эти картины мучают их годами. И я думаю, что велосипедисты из Бучи тоже вечно будут стоять перед глазами российских солдат. Это оставляет мне надежду.
Материал подготовлен по итогам выступления Елены Рачёвой на канале «О стране и мире».