За три военных года удельный вес интеллектуального сильно упал. Тем важнее помнить, почему публичная академическая работа никогда не должна останавливаться. Мы поговорили с Николаем Плотниковым, профессором интеллектуальной истории России Рурского университета, о том, как отличить нормальную политику от популизма, почему демократию нужно всё время переизобретать, какую роль в этом играет гражданское просвещение — и почему никогда не рано придумывать, как должно быть устроено свободное и справедливое общество. Этим интервью мы завершаем цикл бесед о роли учёных в обществе. Также это наш третий большой разговор с Николаем: две предыдущих были о Просвещении и о том, что такое политическая свобода.
— Николай, каким может быть политическое участие учёных в государстве?
— Сократ — отличный пример сознательного участия в гражданской жизни. Каждый учёный — прежде всего гражданин, субъект политических обязательств и добродетелей.
Здесь в Германии (объясняю я моим аспирантам) даже стипендию не получишь без свидетельства гражданского участия. Аспирантские стипендии обычно дают общественные и политические фонды, и условием получения стипендии является не только убедительный научный проект, но и подтверждение гражданской субъектности кандидата — то, что он волонтёр, активист или каким-то иным образом участвует в гражданской жизни.
Но есть ещё одна сторона политического участия ученых: сама демократия функционирует не только как реальная практика, но требует ещё и непрерывного интеллектуального обоснования. Американский философ Ричард Рорти говорил в 1990-е о примате демократии перед философией: мол, демократия работает сама по себе, сама генерирует демократические структуры, ей не нужны никакие универсальные философские обоснования. Рорти был скептик и релятивист, хотя и убеждённый демократ. Но мы видим сегодня, что демократия, лишённая своего универсалистского начала, становится инструментом борьбы культурных идентичностей справа и слева. Даже институциональный каркас демократии, опирающийся на принципы парламентаризма и разделения властей, оказывается несамодостаточным и находится под угрозой. Чтобы он функционировал, требуется постоянное усилие, обосновывающее универсальное значение демократического порядка. Это не только политический, но и интеллектуальный вызов.
Демократию нужно постоянно открывать заново, придумывать, какой она должна быть, чтобы дать людям возможность реализации их свободы в наполовину цифровом мире. Переизобретать демократию, переизобретать либерализм.
— Как может выглядеть заново изобретённый либерализм?
— Либерализм как политическая практика должен строиться на участии граждан, а не только на решениях элит. В отсутствии такой практики — самая главная проблема постсоветского либерализма: он не умел и не хотел работать с обществом. Ещё Алексис де Токвиль говорил в XIX в. о «привычках сердца» граждан, которые важны для укрепления либерально-демократического порядка. Это тот базовый повседневный опыт свободы и демократии, который формирует у людей убеждение в справедливости политического порядка. И этот опыт необходимо культивировать, в том числе и с помощью гражданского просвещения.
В России существовали лишь маленькие островки гражданского просвещения, подобные Московской школе политических исследований Елены Немировской и Юрия Сенокосова; они ставили своей целью формирование либеральных идей в обществе и расширение практик демократического участия. Сколько муниципальных депутатов, профессионалов и активистов гражданского общества они смогли выпустить за три десятилетия своей работы! Всё это люди с либеральными принципами, готовые брать на себя политическую ответственность. Но это была лишь капля в море. Для большинства населения принципы либеральной демократии остались чем-то непонятным и чуждым, а вовсе не тем, что помогает сформировать собственную политическую волю и собственное политическое суждение.
Ханна Арендт различала истину в науке и истину в политике. Научная истина основывается на методологии и доказательствах, тогда как политическая истина создается в процессе общественного консенсуса. Это различие важно понимать: наука может предоставить данные и обосновать политику, но политическое решение всегда будет зависеть от общественного восприятия и договорённостей политических субъектов.
— Лозунг «Земля крестьянам, фабрики рабочим» вроде бы создаёт консенсус, но это сложно назвать формой бытования истины.
— Требование справедливого решения земельного вопроса было в царской России общим для всех левых партий, включая кадетов. Всю аграрную программу большевики списали у эсеров — но ни на грамм не выполнили её, создав новое закабаление крестьянства. Вся советская власть была построена на лжи и обмане.
Истина имеет и политическое измерение — когда оказывается, что политик, говорящий от имени народа, вовсе не стремится выполнять свои политические обязательства, не демонстрирует политическую адекватность.
— Как тогда отделить истину от популизма?
— Популизм — это софистика в политике. Софисты, как и Сократ, были учителями аргументации, но в противоположность Сократу, учившему понимать общее благо, они учили, как добиться частного интереса, мобилизуя и разжигая страсти. Популист всегда претендует на знание истинной воли народа, как бы говоря от его имени, и всегда подменяет стремление к общему благу частным интересом — партии, олигархии, своим собственным, объявляя всех несогласных с его интересом «врагами народа».
В каждом обществе при всех индивидуальных и групповых различиях представлений о благе существует убеждение в некоем общем деле, которое касается большинства. И это умонастроение пропитывает политические институты демократии.
Если политическая борьба опирается на эти институты, мы имеем дело с нормальной демократической конкуренцией идей и программ. Но если политическая борьба направлена на разрушение самих институтов общего дела и политик мимо этих институтов объявляет себя выразителем подлинной воли народа, это популизм.
— Движение к социальной справедливости подойдёт в качестве общего дела?
— Справедливость — это один из принципов, образующих интеллектуальный каркас либеральных демократий эпохи модерна. Но она неразрывно связана со свободой и солидарностью.
Без справедливости свобода нередко превращается в авторитарный произвол — мы это знаем из постсоветского опыта экономических реформ. Лишённое связи со свободой и солидарностью требование социальной справедливости деградирует к представлению о том, что нужно у кого-то отнять и перераспределить какие-то привилегии. В результате это требование перестает быть принципом общего дела, а становится триггером социальных антагонизмов. Между тем уже Аристотель подчёркивал, что справедливость означает распределение не только общественных благ, но и обязанностей и меры ответственности граждан, участвующих в общем деле.
Конечно, вопрос о том, а кто имеет право участвовать, тоже становится вопросом политической борьбы. Тогда мы сталкиваемся с дебатами о гендерной справедливости, о справедливости будущих поколений или о глобальной справедливости. Политическая борьба ведётся и за семантику ключевых понятий: конкуренты пытаются убедить остальных, что их понимание свободы или справедливости лучше.
В анализе политического дискурса важно постоянно показывать, о чём вообще политики говорят, какими понятиями оперируют и что в них вкладывают. Причём это не только работа ученого, находящегося над схваткой. Это ещё и политическая борьба за господствующий дискурс, в котором понятия определяются так, а не иначе. Как понимают свободу либералы, ставящие в центр понятие собственности и снятия экономических ограничений? А как её понимают социал-демократы, включающие в своё понимание возможности для реализации социальных прав? Смысловые очертания общего дела как раз и вырисовываются в результате этой конкуренции семантик политических понятий. Социальное знание — не только продукт суждения экспертов по социальным наукам, но и то, что общество знает о себе. Оно складывается в борьбе политических программ, персон и дискурсов.
— Популисты стремятся выиграть в этой борьбе за счёт простых мер и однозначных лозунгов. Как противостоять тенденции к упрощению?
— Противостояние упрощению — одна из главных политических добродетелей. Не делать вид, что все проблемы можно устранить одним махом (якобы в 24 часа), а честно сказать, что данная проблема всегда имеет несколько измерений и их нужно между собой согласовать — одна из самых главных обязанностей демократического политика. В политике самое опасное — это магия простых решений, соблазняющая массы. Томас Манн в своих эссе и речах 1930-х годов связывал подъём фашизма именно с обещанием простых решений и стремлением избавиться от сложности модерна и плюрализма публичных мнений.
Противостоять этой тенденции можно, лишь демонстрируя иллюзорность простых решений. Развивать публичную дискуссию, в которой люди могут формировать критический взгляд на проблемы и плюрализм их решений. Расширять гражданское просвещение и медиакомпетентность, но также и бороться за расширение форм гражданского участия.
— Может ли народ договориться о терминах и понятиях?
— Самым ярким примером такой договорённости является лозунг «Свобода, равенство, братство», учреждающий политическое пространство модерна после Великой французской революции. Но, разумеется, спор о том, как понимать этот лозунг и каково соотношение принципов в нем, разгорелся уже в процессе разработки и после провозглашения Декларации прав человека и гражданина. Причём спор отнюдь не только философский, но и политический.
В обществе не может быть одной направляющей философской концепции, иначе это уже идеология. Но может сформироваться публичный консенсус относительно базовых принципов политического порядка. Принципов, которые можно назвать «безвозвратными» в том смысле, что общество уже не может вернуться назад, в точку до их провозглашения — например, принципа равных прав женщин или неустранимости демократических выборов. Даже авторитарные режимы вынуждены сегодня инсценировать выборы как процедуру собственной легитимации, хотя они и превращаются в чистую фикцию. В России этот консенсус относительно «безвозвратных» принципов, похоже, так и не сложился: публичные дебаты о стратегиях и концепциях в основе российского общества слишком быстро закончились, а потом и вообще стали наказуемы. Меж тем только через публичную дискуссию и формируется знание общества о том, на каких принципах оно построено, знание о базовом согласии.
— Что могут интеллектуалы во время войны?
— То же, что и в мирное время — называть вещи своими именами, стараться понять происходящее и выразить это понимание. Но да, нужно признать, что за три военных года удельный вес интеллектуального сильно упал.
В начале войны я выступил с инициативой издания сборника «Перед лицом катастрофы»: российские интеллектуалы, находясь в состоянии глубокого потрясения, пытались осмыслить, как война стала реальностью, какие идеи этому способствовали и что мы сами можем сделать в ситуации войны. Спустя два года после публикации выходит английский перевод. В предисловии к нему я размышляю о том, как за это время изменился взгляд на катастрофу. Сегодня мы видим войну как часть более масштабного кризиса, корни которого лежат в политическом и интеллектуальном упадке Запада. Основа мирового порядка, сложившегося после Второй мировой, оказывается под угрозой: набирают силу изоляционизм, воля к власти, принцип «прав тот, кто сильнее» и приоритет национальной выгоды над международными нормами. Российская агрессия против Украины стала предвестником нового всплеска партикуляризма в политическом сознании современности. Авторы сборника точно обозначили ключевые — моральные, социальные, интеллектуальные — предпосылки этой агрессии. Однако, возможно, эмоциональная вовлечённость мешала нам разглядеть их глобальное измерение.
Конечно, вопросы о том, как возможен послевоенный порядок в Украине и в России, никуда не исчезли. Они вернутся, как только будет достигнуто мирное соглашение: нужно будет придумать, как не допустить повторения этого кошмара, сформулировать новое Never Again, а для этого создать юридические, политические, социальные, интеллектуальные модели и стратегии послевоенного порядка.
— Сейчас придумывать их рано?
— Никогда не рано придумывать новые идеи о том, как должно быть устроено свободное и справедливое общество. Особенно сейчас, когда будущее представляется во всех направлениях неопредёленным и туманным, важно не утратить представление о его очертаниях. Но пока неясно, в какой точке может быть приложено то практическое усилие, которое позволит перевести эти идеи из модуса мысленного эксперимента в модус политического действия.
Публичная академическая работа должна продолжаться, причём в тандеме с институтами гражданского общества, которые сейчас сложились в изгнании и стали важными интеллектуальными форумами публичной дискуссии — то, что делает «Рефорум», то, что делает Сахаровский центр. Работа по критике политического дискурса не должна останавливаться ни в коем случае. Иначе вся публичная сфера окажется захваченной языком публичной манипуляции, который непрерывно генерирует тираническая власть в России.
Сергей Зенкин в своей статье для сборника «Перед лицом катастрофы» напомнил, что «свободное говорение истины» — греческая «парресия», которую анализирует Мишель Фуко, — это не только функция критики существующего. Это ещё и политический акт учреждения нового свободного и демократического порядка, основанного на истине, а не на манипуляции. Сейчас в России такое говорение истины становится героическим актом, который преследуется и подвергается репрессиям. Но каждый такой пример свободной речи оказывается ударом по тираническому колоссу, который обрушится в одночасье, поскольку лишён опоры на истину. В какой момент это произойдет, невозможно предугадать.