Дмитрий Дубровский: “Поиск истины происходит через служение общественному благу”

Мы продолжаем цикл бесед о российской науке. Дмитрий Дубровский, историк, социолог, научный сотрудник Карлова университета в Праге и профессор Свободного университета, рассказывает о главном упущении академии 90-х, о том, почему университет не может быть вне политики, а науке не стоит запираться в башне из слоновой кости даже ради поиска истины.

— Дмитрий, советские диссиденты вышли в основном из STEM-дисциплин (Сахаров, Любарский и Щаранский — физики, Ковалёв — биолог и пр.). Сейчас протестные учёные — в основном гуманитарии. Почему так?

— Потому что в 60-70-е в среде физиков, биологов, математиков и пр. было больше автономии, а гуманитариям спрятаться от идеологического диктата было некуда. Потом гуманитарные науки на время освободились, и хотя сейчас государство начинает их перемалывать и встраивать обратно в процесс воспроизводства своих нарративов, за тот свободный промежуток успело сформироваться поколение свободных учёных, которые успели воспитать свободомыслящих студентов.

— Экс-декан факультета политических наук в Шанинке, приглашённый преподаватель Европейского гуманитарного университета Василий Жарков писал, что автократия в российских университетах началась даже раньше, чем в государстве в целом. Вы согласны?

— Становление авторитаризма в России имеет к университетам опосредованное отношение. Но они одни из первых от него пострадали. Две главные свободы 1990-х — это академическая свобода и свобода слова; университеты и журналистика первыми освободились от властного гнёта — и первыми попали под пресс.

Но я согласен с Василием: за время своей свободы российская академия не справилась с важнейшей задачей — не стала школой демократического гражданства. Для преподавателей, сложившихся в позднем СССР, любые слова о гражданственности, общественном благе и пр. звучали так же подозрительно, как первомайские лозунги. Им казалось, что нужно заниматься исключительно наукой и образованием, что любая общественная активность в университете — это возвращение в советскую эпоху. Свобода 90-х была воспринята академией как свобода от любого идеологического контроля.

Когда я в 2004-м начал преподавать права человека в Смольном на факультете свободных искусств и наук (тогда он так назывался), коллеги сразу попросили (вполне дружелюбно): «Дима, расскажи, что это у тебя за новый марксизм-ленинизм?». Я хорошо помню это раздражение, неприятие гражданской активности. Оно выплеснулось, когда меня изгоняли из СПГУ: «Занимался бы делом», — выговаривали они мне. Активистов с академическим бэкграундом совсем немного; всё же превалировало представление, что политика — это грязно, и лезть туда не надо. Всё, что за стенами университета, — не наше дело.

При этом в самой российской академии в 90-е свободы и самоуправления было очень много. Столько выборов, кажется, не проводилось ни в какой другой среде. Внешне это было не так заметно, но государство эта независимость всё равно раздражала. В 90-е государство ушло из университетов, бросив их зарабатывать самостоятельно, но когда появились нефтяные деньги, вернулось — и, сильно упрощая, купило на эти деньги университетскую автономию.

Мы не вырастили авторитаризм, но не были к нему готовы и мало сделали для того, чтобы вырастить тех, кто бы ему сопротивлялся. Лично мне повезло: я и учился, и защищал диссертацию, и работал (до определённого времени) в свободных институциях. Многие наши студенты иначе смотрят на мир; многих из них мы, преподаватели, вытаскивали из отделений полиции во время протестов 2011-2012 годов, с кем-то сидели в одних автозаках.

— Как бы вы объяснили коллегам, почему гражданские права — это не марксизм-ленинизм?

— Марксизм-ленинизм — узкий, идеологически ограниченный, гражданское же образование не настаивает ни на какой идеологической позиции и принимает их все, за исключением насилия.

Гражданское образование — совсем не новинка. Когда Карл Гумбольдт 200 с лишним лет назад разрабатывал систему образования и создавал старейший в Берлине университет, он прямо формулировал: университет должен готовить грамотных граждан для новой страны. Университеты должны быть тем местом, где вырастают разные типы лидеров — гражданских, политических, бизнес-лидеров. Тем местом, где они учатся договариваться с теми, кто придерживается иной точки зрения (а общего всегда немного, меньше, чем того, что отличается). Нам очень нужны способы коммуникации, которые не нарушают наши принципы и ценности и не претендуют на то, чтобы изменить их у оппонента.

Когда я преподавал права человека, у меня учились и те, кто их в принципе отрицал. Во многих либеральных вузах прекрасно учились монархисты, находя с сокурсниками общий язык по профессиональным вопросам, а не политическим. Для университета естественно быть местом сочетания очень разных позиций, площадкой «водяного перемирия».

Мне нравится модель взаимоотношения религий и государства в США: все религиозные группы приветствуются, но жёстко преследуются даже символические попытки обозначить какую-то группу в качестве доминирующей. Так и университет должен верить сам в себя, в политический плюрализм, развивать и не преследовать любые позиции и сообщества (и консервативные, и радикальные) и при этом воспитывать культуру уважительного общения. Неприятие позиции — и уважение оппонента. Американская академия выдержала даже палестино-израильский конфликт: культура уважения просела, конечно, но долгие годы автономии не прошли даром.

В Америке вопрос образования изначально был отдан на откуп штатам; там даже министерства образования не было до 1980-го. Автономия плюс уникальный набор из традиций Просвещения и Первой поправки ещё в XIX веке давали американским вузам преимущество перед европейскими. В Европе возникали национальные государства, и национальные правительства стремились контролировать национальные академии. А потом нацизм, фашизм, коммунизм подчинили академию, разрушили её автономию и в огромной степени — гуманитарное и социальное знание.

— То есть одной академической свободы недостаточно — она должна создавать систему воспитания граждан внутри университета.

— Давайте подумаем, зачем вообще академия? Есть два ответа, плохо совместимых: или академия должна искать истину, и тогда изменчивые общественные интересы могут ей мешать. Или же академия должна служить общественному благу — но как тогда с поиском вечной истины?

Логика башни из слоновой кости, внутри которой наука варится в собственном соку, имеет и негативную, и позитивную сторону: к вам не лезут, но и вы не коммуницируете с обществом ни в хорошем, ни в плохом смысле. Вы перестаёте участвовать в создании общей повестки. И когда контакт с обществом происходит (а это рано или поздно всегда случается), академия оказывается к нему не готова. Так германская академия упустила общество, а оно вломилась в их башню в сапогах, образно говоря, с вилами и факелами — и заставило её сжигать книги и заниматься псевдонаукой.

Хорошая новость в том, что у гуманитарного и социального знания, как считают многие, включая меня, поиск истины как раз и происходит через служение общественному благу. Не сиюминутному, а благу в понимании многовековой гуманитарной исследовательской традиции: демократии, уважению к личности, правам человека.

— Как академия может реализовывать это стремление к общественному благу?

— Это благо стоит понимать как поощрение разнообразия методов и подходов в науке и их честного соревнования. В этом заключается и научное познание: это ведь не движение по одним рельсам, а постоянный выбор пути. Надо с равной степенью интереса поощрять разные типы исследований, в том числе общественно направленные. Есть методика включенного наблюдения, есть участвующая социология — дисциплина, которая наблюдает за проблемами и предлагает способы их изменений.

Очень важно: благо точно не нужно понимать прагматически (особенно часто этим грешат чиновники). Иначе образовательные программы начинают, как сейчас, трансформироваться под потребности потенциальных работодателей. К свободному исследованию такое образование отношения не имеет.

— И как академия может взаимодействовать с обществом?

— Присутствие учёных в парламенте, как в 90-е, возможно, но не нужно — при университетах достаточно наблюдательного совета, где будут представители общественных организаций.

Можно заниматься civic engagement — отправлять студентов на практику в НКО, в правозащитные организации. Я так делал, когда работал в Смольном. Третьему сектору важно контактировать с миром науки, важны исследования, аргументы, которые помогут им вместе с учёными описать и проанализировать проблему, которую пробует решить это НКО, представить её государству, предложить варианты работы с ней. Без академии тут не справиться.

А ещё это способ включать студентов и преподавателей в жизнь сообществ. Когда у них возникает интерес и желание в чём-то участвовать, вложить в какие-то процессы время и силы — возникает и ощущение сопричастности тому, что происходит в районе, городе, стране.

Можно заниматься просветительской деятельностью. Можно вовлекать в свои исследования людей, которые не имеют пока отношения к социальному и гуманитарному знанию. Участие людей в науке позволяет нарастить социальный капитал доверия и ощущение общественной значимости того, чем занимается академия.

— Как академические свободы сочетаются с правами и свободами в целом?

— Академические напрямую мало где записаны. Они косвенно включаются в законодательство по правам человека — как право на научное творчество и право на образование; в Хартии Евросоюза об основных правах есть отдельно прописанная академическая свобода. С международной же точки зрения есть лишь рекомендация UNESCO 1997 года о профессорско-преподавательском составе и его правах. Там фактически воспроизводится определение академических свобод, данное в 1915-м (и чуть уточнённое в 1940-м) Американской ассоциацией университетских профессоров: это право учить и учиться без ограничений, право исследованность и публиковать результаты и право на управление университетом — право на критику самого учреждения, где вы работаете, право на создание институтов и участие в их работе по самоуправлению университетом. Всё то, что гарантирует институциональную защиту академической свободы внутри образовательных учреждений.

Академические свободы затрагивают очень узкую прослойку, причём часть её, студентов, — лишь на короткое время. Нарушения такой свободы не имеют столь драматических форм и последствий, как нарушения прав человека — но и доказать их в суде из-за слабой законодательной базы куда труднее. Громадная часть нарушений нам неизвестна: люди этим не делятся и не знают, куда обратиться. Поэтому так важно иметь институты самоуправления и саморегуляции, профсоюзы, которые могут вступиться, выступить в роли amicus curiae — друга суда и рассказать, под каким углом следует смотреть на конкретные практики нарушений академической свободы.

— Как избежать давления на вузы?

— Вполне достаточные институциональные фильтры — это учёный совет, он же парламент университетской республики, и наблюдательный совет, где есть представители государства, гражданского общества, бизнесмены, преподаватели, выпускники.

Учёный совет определяет общие принципы и направления развития университета, наблюдательный — передаёт в академию общественные запросы и привлекает деньги. Все ли деньги и от всех ли надо брать? Как донор влияет на расходование средств, как не допустить, чтобы он использовал их как рычаг? Любой заход в университет, хоть финансовый, хоть общественный, должен происходить через официальные публичные прозрачные процедуры. Тогда мы исключим саму возможность давления на академическую свободу.

— Внедрение трёх новых обязательных курсов («Основы российской государственности», «История России» и «Традиционные религии России») — это нарушение академических свобод?

— Это прямое нарушение свободы учиться. С точки зрения содержания это не исследовательские, а идеологические курсы, а индоктринация исключает возможность думать, возможность сомневаться. Ещё одно нарушение — они вставлены в существующую сетку занятий, и так как общее число часов не изменилось, то они отнимают часы от специальности. А их ведь ещё и сдавать надо.

— Получается, учёные пришли к тому, от чего бежали изначально: в их жизнь вернулся марксизм-ленинизм?

— Да, в ситуации, довольно близкой к привычной советской форме идеологического диктата.