Мы уже рассказывали о правозащитном движении девяностых и нулевых и о том, чем российские правозащитники занимаются сегодня и куда им двигаться. С гордостью завершаем этот цикл интервью с исследователем диссидентства Александром Даниэлем. Поговорили с Александром о том, как и зачем моделировать гражданское общество во время диктатуры, были ли у диссидентов конфликты между собой и в какой момент недовольный властью гражданин превращается в диссидента.
— Александр Юльевич, как и когда появились диссиденты?
— Протодиссидентские компании, кружки начали возникать после ХХ съезда: творческая московская молодёжь собиралась читать стихи на площади Маяковского, были художники-авангардисты, литераторы-нонконформисты.
Неоформленное брожение начало превращаться в сознательное противостояние, когда нонконформистов стали уголовно преследовать. Самые знаковые дела — дело Иосифа Бродского и дело Андрея Синявского и Юлия Даниэля, моего отца, — привели к тому, что многие из этих кружков и компаний слились в некую общую социокультурную среду; её-то, эту среду, потом стали называть диссидентами — от латинского dissidens, несогласный. Слово, кстати, пришло извне, от зарубежных наблюдателей.
— А сами они как себя называли?
— Долго мучились! Я помню эти дискуссии. Откуда-то из провинции пришла идея назвать себя «Демократическим движением Советского Союза», на что один мой знакомый заметил: как кого ни назови в этой стране, обязательно на «СС» кончается. Не прижилось, как и слово «демократы»: большинство считало, что их систематическая протестная активность — неполитического свойства, а к слову «политика» относились скверно. Иногда называли себя протестантами, иногда, полуиронически, — подписантами, потому что значительная часть их деятельности поначалу составляли открытые письма протеста против политических преследований.
Вся эта активность сопровождалась самоиронией: люди боролись с системой, посмеиваясь над собой.
— Как в любимом тосте правозащитника Павла Литвинова «Выпьем за успех нашего безнадёжного дела»?
— Да; только этот тост не Павел придумал; его придумал Синявский ещё в 50-е.
— А откуда самоирония?
— Наверное, без неё невозможно вовлекаться во что-то, что не имеет, на взгляд вовлекаемого, перспективы. Это экзистенциальное мировоззрение: я делаю это, не чтобы чего-то добиться, а потому что не могу не делать. Помню, Вацлав Гавел говорил, выступая в Москве в Сахаровском центре в середине 2000-х и обращаясь уже к нынешней российской оппозиции: «Только не относитесь к себе со звериной серьёзностью!».
Но были и те, кто воспринимал свои занятия как политическую оппозицию — Владимир Буковский, например, или Андрей Сахаров (но для него политика была глобальной).
— Где кончается недовольный властью человек и начинается диссидент?
— Думаю, там, где это недовольство реализуется в каких-то публичных поступках. Это первое условие. А второе — что эти действия выходят за рамки системы, независимы от неё.
Был, например, журнал «Новый мир», чья редакция во главе с замечательным Александром Твардовским пыталась раздвинуть рамки дозволенного в рамках советской системы — и вполне успешно. И был самиздат, вообще не предполагавший взаимодействия с властью: только человек и пишущая машинка. Разница между оппозиционным подцензурным журналом и самиздатом — это и есть разница между шестидесятниками и диссидентами. А в конце 60-х многие авторы, которые до того печатались в «Новом мире», «Юности», «Театре», стали непубликабельны — и пошли в самиздат.
Противодействие политическим преследованиям поначалу пыталось удержаться внутри системы: люди писали коллективные письма не куда-нибудь, а в правительственные инстанции или в ЦК КПСС. Но довольно быстро протестная активность вышла за эти рамки. В 1968-м возникла «Хроника текущих событий», машинописный информационный бюллетень правозащитников, в 1969-м — Инициативная группа по защите прав человека в СССР. Правозащитное движение к концу 60-х стало уже чисто диссидентским.
Людям не хватало гражданского общества, строить его было невозможно, и они начали его моделировать. Самиздат — не свободная печать, а некая модель свободной печати.
Диссидентские ассоциации, вроде Инициативной группы — тоже не совсем общественные организации, а скорее модель независимых гражданских организаций. И т.п. — вплоть до того, что во второй половине 70-х пытались, вдохновляясь польским примером, создавать нечто вроде свободных профсоюзов (но это, к сожалению, совсем не получилось).
— Но принцип fake it till you make it правда работает: если нет моделей желаемого, нет и понимания, что оно вообще возможно.
— Именно. И когда неожиданно для многих, включая меня, началась перестройка, все диссидентские наработки оказались востребованы.
Характерно, что в тех сюжетах, что ускользнули от внимания диссидентов в 70-80-х, и перестройка пробуксовывала — например, в вопросах межнациональных конфликтов. Для диссидентов все общественные коллизии сводились к коллизии между властью и независимой общественностью, не было представления о том, что разные сегменты этой общественности могут вступить в конфронтацию. И когда это начало происходить, возникла растерянность.
— Что объединяло участников диссидентского движения?
— Я предпочитаю говорить о диссидентском сообществе, а слова «движение» избегать. Как говорила моя мама, видный деятель в диссидентской среде, «если и было движение, то броуновское».
Какое может быть общее движение у литовских католиков и адвентистов седьмого дня, считавших, что всё зло от католичества, русских националистов и еврейских отказников, приверженцев истинного марксизма-ленинизма и тех, кто считал социализм ужасным злом или вообще был равнодушен в политике?
Это был невероятный зоопарк, но, может, и сила его была в этом. Всё живое уходило в диссидентство — не потому, что хотело, а потому, что его туда выталкивали: система отторгала любую независимую активность. Нонконформистское искусство уходило в диссидентство, авторская песня, независимое гуманитарное знание и т.п. Хотя были отдельные инициативы, которые не вошли в сообщество, — например, ранние экологические инициативы из провинции или рок-движение (хотя в других странах соцлагеря оно было частью диссидентского движения, в Чехословакии, например).
Диссидентство — это совокупность групп, кружков, течений, направлений, индивидуальных инициатив, разнонаправленных, а иногда и противонаправленных. Их объединяло то, что все они были независимы от государства и все (ну, почти все) декларировали, что любая, даже им не симпатичная инициатива имеет право на существование. Общей была солидарность в борьбе против преследований, то есть правозащитная деятельность.
Ещё на рубеже 60-70-х диссиденты всех направлений и толков выработали общий язык — универсальный язык права. Всем этот язык пришёлся ко двору, а правозащитное движение, численно не очень большое, оказалось стержнем, хребтом этого странного аморфного сообщества.
— Как возник этот язык?
— У правозащитного движения есть изобретатель и отец — Александр Есенин-Вольпин, математик, философ и поэт, многажды сидевший. Ещё в конце 50-х он проповедовал идею, что право — это универсальный ключ ко всем общественным проблемам. Его очень любили в московских компаниях, хоть и считали чудаком. В 1965-м, когда арестовали Синявского и Даниэля, он решил организовать публичный митинг с требованием гласности суда над арестованными. Написал листовку — призыв придти на Пушкинскую площадь в Москве на «митинг гласности», назвал её «Гражданское обращение», митинг назначил на 5 декабря — день Конституции, в которой прямо была прописана свобода демонстраций. Обращение распространил через знакомых в нескольких московских вузах.
Инициатива Вольпина встретила недоумение и ужас. В СССР никогда не бывало митингов под правозащитными лозунгами. Кто всерьёз может говорить о праве в советской стране, пусть и после ХХ съезда? Однако к памятнику Пушкину в назначенное время пришло довольно много молодёжи (а ещё больше народу пришло посмотреть, что из этого получится). Митинг, конечно, разогнали, но никаких особо страшных репрессий не случилось. И тогда многие начали думать, что разговаривать с властью на языке права — правильно, что так и надо.
Примерно к 1968 году этот язык стал уже общепринятым среди тех, кто хотел оппонировать власти. Эпиграфом к первому номеру «Хроники текущих событий» была цитата из Декларации прав человека о свободе распространения информации.
Так что да, диссидентское сообщество было кашей из самых разных ингредиентов, сотен компаний и идей. Но у этой каши была общая приправа — идея защиты прав человека.
— Были ли конфликты внутри диссидентского сообщества?
— Конечно, были, но не такие, как сейчас. В основном это были знаменитые споры на кухнях. После смерти Сталина и завершения эпохи террора люди перестали бояться и замыкаться в себе. В конце 50-х компании стали большими, широкими, открытыми. Внешнее давление было важнее, чем разногласия внутри, а когда человек попадал за решётку, они точно отодвигались в сторону. Деление на рукопожатных и нерукопожатных было, но больше в поздний период, и это скорее был вопрос, кто принимается в компанию, а кто нет. Если принимается — то должно произойти что-то экстраординарное, чтоб человека оттуда выгнали. Точно не из-за тех или иных взглядов.
— 18 декабря мы будем вспоминать Арсения Рогинского — правозащитника, историка и одного из основателей «Мемориала». Вы много лет работали с ним?
— Да, мы познакомились в Тарту 21 августа 1968 года, в день ввода советских танков в Чехословакию. Тогда власть поставила крест на наших общих надеждах на улучшение ситуации в Союзе. Люди были в отчаянии, сходились, пили водку, пытались понять, на каком мы теперь свете живём — примерно как 24 февраля 2022-го. В одной из таких компаний мы и столкнулись с Арсением.
А по-настоящему мы сошлись в 1976-м, когда Арсений появился с идеей делать исторический альманах «Память», единственное, кажется, периодическое издание самиздата, претендовавшее на академическую научность. В 81-м его посадили, в 85-м он вышел. Немного спустя мы с ним влились в мемориальское движение; при нём оно обрело не только социально-политическое, но и исследовательское лицо.
Я в «Мемориале» до сих пор. Продолжаем работать: если говорить только о диссидентской теме, то в прошлом году мы опубликовали документальный сборник «Объект наблюдения: КГБ против Сахарова», а этой весной — второй том справочника «Энциклопедия диссидентства», посвященный диссидентам в СССР (первый том, посвященный диссидентам Центральной и Восточной Европы, мы выпустили ещё в 2022-м).
— «Мемориал» проделал огромную работу, рассказывая, как на самом деле жила и страдала страна. Вы хотели написать настоящую историю России ХХ века?
— Нет, «Мемориал» никогда не претендовал на то, что он — единственный хранитель и интерпретатор «подлинной истории России». Мы лишь хотели, чтобы в обществе начался серьёзный разговор о советском прошлом. На образах прошлого очень многое замешано. Но говорить о травматическом прошлом очень трудно. Нам труднее, чем немцам: у них диктатура длилась всего 12 лет, и убивали они в основном чужих (ну, и немецких евреев, которых предварительно объявили чужими). А у нас свои убивали своих, это безумно тяжело принять. Кроме того, немцев побили, что очень способствует просветлению мозгов.
Наше прошлое надо не превозносить и не проклинать, а осмыслять в ходе широкой национальной дискуссии. У нас не хватило влияния, чтобы инициировать такую дискуссию, не хватило сил на то, чтобы всерьёз внести в национальное сознание историческое измерение. Если бы сил хватило — то не было бы этой войны.