Когда люди, которые сейчас организовывают «Возвращение имён» в разных городах и странах мира, ещё жили в Москве и приходили 29 октября читать имена к Соловецкому камню, сложилась негласная традиция: к именам из базы данных «Мемориала», которые зачитывали с узких нарезанных полосок, можно было добавить свои. Каждый год в числе «своих» кто-нибудь непременно называл имя погибшего поэта: «Осип Мандельштам, скончался в пересыльном лагере 27 декабря 1938 года», «Тициан Табидзе, расстрелян 16 декабря 1937 года», «Даниил Хармс, умер 2 февраля 1942 года в больнице ленинградской тюрьмы «Кресты». Все эти имена будто пришли из другого списка — со страниц «Чукоккалы» Корнея Чуковского. Рукописный альманах, который Чуковской задумал в начале прошлого века как шуточный домашний альбом, сегодня воспринимается как комментарий к огромной, ещё недописанной книге памяти ХХ века. Ольга Канунникова рассказывает, как он создавался.
Чуковский начал вести альманах в 1914 году, финальная запись в нём сделана в 1969-м, в последний год жизни Корнея Ивановича. Из имён писателей, художников и других деятелей искусства, которые оставили свои автографы в «Чукоккале», могли бы составить несколько тематических указателей: Серебряный век, поэты русской эмиграции, авторы и издатели советских детских журналов 1920-30-х годов…
«Чукоккала» с цензурными купюрами была издана только в 1979 году ценой героических усилий Елены, внучки Корнея Ивановича. Тираж книги мгновенно разошёлся, и на долгие годы она стала любимым чтением советской интеллигенции. Из неё узнавали о Серебряном веке, об обэриутах, о неподцензурной советской литературе. О репрессированных писателях и деятелях культуры, память о которых была запретной или полузапретной.
У «Чукоккалы» множество авторов — от Гумилёва, Ахматовой и Маяковского до Солженицына, Вознесенского и Наума Коржавина. Но когда листаешь альманах, который Чуковский вёл больше полувека, возникает удивительное ощущение: кажется, «Чукоккалу» писало само время.
Одним из усердных создателей «Чукоккалы» был Александр Блок. Там сохранилось много его автографов — и смешных, и трагических. Среди них есть последнее стихотворение Блока «Имя Пушкинского дома в Академии наук». И последняя его запись в «Чукоккале» за несколько дней до кончины: «Слопала-таки поганая, гугнивая родимая матушка Россия, как чушка своего поросёнка…»
Среди авторов 1920-1930-х годов — поэты, сотрудники ленинградских детских редакций, в том числе журналов «Чиж» и «Ёж». Авторы «Чукоккалы» того времени — Исаак Бабель, Михаил Зощенко, Юрий Тынянов, Всеволод Мейерхольд, тройка неразлучных друзей — Евгений Шварц, Даниил Хармс и Николай Олейников.
Следующая волна записей — уже после смерти Сталина, в 1954-м. Круг Чуковского — немногие уцелевшие после страшных 30-х и 40-х друзья, а также молодое поколение литераторов, которых Корней Иванович привечал.
Последняя запись в «Чукоккале» — стихотворное обращение Маршака, которое заканчивается так:
Могли погибнуть ты и я,
Но, к счастью, есть на свете
У нас могучие друзья,
Которым имя — дети!
XX век проехался катком по всем дружеским кругам, литературным жанрам и издательским начинаниям Чуковского. Расстрелянные Гумилёв, Бабель, Олейников, погибший в лагере Мандельштам, умерший в тюремной больнице Хармс, убитый Мейерхольд, расстрелянный в эпоху борьбы с космополитизмом Лев Квитко…
Юрий Дмитриев, рассказывая, что побудило его заняться поиском захоронений в Сандармохе, вспоминал такой эпизод: он шёл по полю, где были найдены захоронения репрессированных, и будто слышал в шуме ветра, в гудении ковыля их голоса — и меня вспомни, и меня.
Чуковский однажды сказал: «Писатель в России должен жить долго». Из тех, кто стоял у истоков «Чукоккалы», сам он прожил дольше всех. Безвременно ушедшие, трагически погибшие друзья-поэты будто делегировали ему право остаться в живых и сохранить о них память. Ираклий Андроников написал в предисловии к первому изданию книги, что никогда не встречал никого с такой поразительной памятью, как у Корнея Ивановича, и что и спустя 50 лет после событий он рисует портреты своих друзей-писателей такими живыми, как будто они только что расстались.
«Вчерашний день не уходил от него в прошлое, — писал Андроников. — Все, кого встречал он, словно всегда оставались возле него. … Он умел остановить мгновение, возвратить время».
Многим из тех, кто писал в «Чукоккалу», нет памятников. Мы не знаем, например, где могила Бабеля, расстрелянного в январе 1940 года. Где похоронены умершие в заключении Даниил Хармс и Александр Введенский, расстрелянный Николай Олейников. Кенотаф в память о Николае Олейникове установлен на Левашовском кладбище, где были закопаны тела расстрелянных в Ленинграде жертв большого террора. Не знаем, где похоронен Лев Квитко, расстрелянный в августе 1952 по делу Еврейского антифашистского комитета.
Но когда листаешь страницы Чукоккалы, оттуда как будто доносится тот же едва слышный шорох, о котором говорил Дмитриев: «И меня вспомни… и меня…»
Вопреки трагизму судеб многих участников Чукоккалы, память о них, запечатлённая на страницах альманаха, светла. Чуковский, владелец и инициатор альманаха, предстает здесь как автор книги памяти. Только эта книга памяти особая: поскольку писатели делали свои шуточные записи в минуты отдыха, часто в дружеской компании и в добром расположении духа, она получилась светлой и весёлой. Очень важно, чтобы мы запомнили их такими.
Осенью 1965 года, после того как архив Солженицына был конфискован в Рязани и оставаться там стало опасно, Чуковский предложил Солженицыну пожить у него на переделкинской даче. С тех пор и до самой своей высылки из СССР Солженицын жил то на переделкинской даче, то в московской квартире Чуковского.
Елена Чуковская написала в своей статье «Мемуар о Чукоккале», что после исключения Солженицына из Союза писателей в ноябре 1969 года Чуковский был «посмертно репрессирован», его взрослые книги стало невозможно переиздать. Причину этой негласной опалы впрямую называли литературные чиновники: месть за помощь Солженицыну.
Исследователи пишут об огромном жанровом диапазоне творчества Чуковского. Сегодня мы понимаем, что эта постоянная смена жанров была вынужденной: вся литературная биография Чуковского — это история репрессированных жанров. Каждый раз он уходил в новое убежище, начинал выстраивать и заполнять новую жанровую нишу — до тех пор, пока в неё не падала очередная бомба.
Работа критика в Советском Союзе уже начиная с 1920-х годов была невозможна, изданные до революции сборники его критических статей и «Книга об Александре Блоке» (1922) не переиздавались много десятилетий. Издательство «Всемирная литература» закрыли; сборник переложений библейских сюжетов для детей «Вавилонская башня» прихлопнули; сказки репрессировали; «Чукоккалу» — не издали при жизни Чуковского, «Хрестоматию для школьников» — завернули…
Ироническая запись Тынянова в «Чукоккале» «Если же ты не согласен с эпохой — охай» красноречиво говорит о характере столкновений писателя и эпохи.
Когда Чуковский готовил комментарии к «Чукоккале», из писателей его поколения, его друзей 1910-х, 1920-х, 1930-х годов почти никого не осталось. Чуковский это понимал и будто торопился сохранить память о них, воссоздать их образы с той достоверностью, полнотой и художественной силой, с какой это удавалось только ему.
В 1997 году в Санкт-Петербурге на доме 11 по Загородному проезду была установлена памятная доска Матвею Бронштейну: физика из круга Ландау, мужа Лидии Корнеевны Чуковской, расстрелянного в 1938-м, забирали из этого дома. Об установке мемориальной доски внучка Чуковского Елена хлопотала ещё в 90-е. Наследуя доброй чуковской традиции, Елена Чуковская поддержала проект «Последний адрес» ещё до возникновения «Последнего адреса» — так же как Корней Чуковский своей «Чукоккалой» заложил основы возвращения имён еще до «Возвращения имён».