Диктаторы вытесняют политику с площадей и площадок на кухни, но именно на кухнях и начинается большая политика. Александр Зарицкий, социолог, преподаватель FLAS и автор программы по политическим наукам в Шанинке, рассказал в Reforum Space Budva, как проблемные вопросы циркулируют между разными уровнями политического, чем деполитизация в Европе отличается от деполитизации в России, где равнодушие стало главной гражданской добродетелью, и почему единственная партия, которая нам сейчас нужна, — это партия кота Леопольда (тем более что остальные партии уже не работают).
Мысль, что люди должны участвовать в политике, появляется у Аристотеля в трактате «Политика»: люди животные более стадные, чем пчёлы или муравьи, а люди, которые оказываются вне общества и вне семьи, — более бесполезные сущности, чем муравей вне муравейника или пчела, отбившаяся от улья. Все люди должны жить в полисе, говорит нам Аристотель. Отсюда — практика совместной жизни, которую он называет произвольным от полиса словом политика. Кто должен участвовать в политике — с тех пор главный политический вопрос. В этом контексте мы говорим сегодня про деполитизацию, разочарование в политике, возможность и невозможность участия в ней.
Между сферами нашей жизни проницаемые границы. Есть вопросы необходимости: есть, дышать, спать. Эти вопросы не являются политическими, хотя могут ими стать. Вторая зона — зона нашей частной жизни, где происходит приватная коммуникация с другими людьми; это уже зона политическая. Дальше публичная неформальная сфера: всё, что мы пишем в интернете, публикуем, говорим в общественных пространствах вроде Reforum Space. Наконец, в парламенте некие люди принимают обязывающие, связывающие нас всех решения. Вопросы нашей жизни путешествуют между этими сферами. Почти любое социальное движение работало над тем, чтобы проблемные вопросы вынести сначала на частные обсуждения, потом на площади, потом в парламент. Это нормальный процесс, чья цель — влиять на то, как мы живём в нашей стране.
Деполитизация — обратный процесс. Первый шаг — перенос ответственности, когда государство говорит: я не хочу этим заниматься, пусть это делает кто-то другой. Тут возможны два сценария: приватизация (когда мы отдаём частным компаниям управление, например, сбором мусора или железными дорогами) и отдача принятия решений независимой квазиполитической структуре, где люди, которые принимают решения, неподотчётны избирателям. Это может быть плюсом, как история про независимость центробанков в развитых странах, а может и минусом: ведь те, кто принимает решения, независимы от избирателей, чьи интересы по идее должны отстаивать.
Это первый тип деполитизации. Второй тип — вытеснение публичных вопросов в частную жизнь; из общей проблемы делают вопрос личных предпочтений. Например, большие корпорации говорят нам: вы же заботитесь об экологии — вот и сортируйте мусор, экономьте воду и пр. А мы, пожалуй, продолжим добывать нефть и всё загрязнять. Тебе кажется, что планета не в порядке? Иди на пляж собирать мазут в ведро руками, это твоя ответственность как гражданина, а мы ничего делать не будем.
Наконец, все авторитарные режимы пытаются вбить людям в голову, что они не могут и не должны ничего решать (мы об этом скоро поговорим). Есть ещё один вариант — когда некоторые вопросы выпадают из области обсуждаемого, так как снова становятся религиозными, как в Польше, где запрещают аборты, апеллируя к католическим догматам, или в Иране после исламской революции.
Начнём рассказ о деполитизации с продвинутых демократических стран, закончим нынешней Россией.
Любая развитая демократия построена на принципе партийного представительства, идее, что главная институция, претворяющая желания граждан в жизнь, — политическая партия. Но последние лет 60 с партиями проблема; по ряду причин они не работают.
Первая причина — к 90-м почти все партии в развитых странах превратились во всеядные. Раньше была партия, за которую голосовал средний класс, была партия рабочих, элиты, партия, за которую голосовали христиане. Рабочие голосовали не за либералов, а за социалистов, и так далее. Но мир становится более разнообразным, а классовые границы — проницаемыми. В итоге идёт борьба всех против всех за сердце колеблющегося избирателя, который уже не ассоциирует себя с конкретной партией. Я называю это «партия кота Леопольда»: выходит лидер и говорит — давайте жить дружно, мы за всё хорошее против всего плохого. Если вы посмотрите на программы центристских партий разных европейских, нарежете их на кусочки, смешаете и разложите, — вы не увидите разницы. Не видит её и избиратель, он говорит: вы одинаково бесполезны и одинаково ничего интересного не можете пообещать.
Вторая проблема: партийный функционер — это бюрократ без специальных навыков, вынужденный действовать в мире, где программы партий устаревают быстрее, чем пишутся. Время отклика непозволительно долгое, менеджерского потенциала, чтобы предложить реальное решение проблем, у бюрократов нет. Меленный мир 1950-х точно не вернётся, риски и темпы будут только расти.
Можно вспомнить ещё, что партии как явление появилась в XIX веке, чтобы модерировать споры фракций элиты, они никогда не были приспособлены передавать желания рядовых граждан.
Наконец, третья история связана с медиа: зачем нужны партии, если можно с кем угодно связаться напрямую? В чём смысл огромной медленной махины, если нормальному молодому политику можно написать в директ?
Две фракции завоевывают умы и сердца европейских разочарованных избирателей: технократы и популисты, которые предлагают разные способы выхода из этого кризиса.
Что говорят технократы? Что источник власти — знание, что правители — это эксперты. Полулисты говорят: нет, нам не нужны душные академики, править должен народ напрямую. Не может быть партий и объединений, только прямая связь каждого гражданина с лидером. В целом технократы думают так же: нам не нужны выборные должности, зачем дебаты и пр., если наука даёт ответы на все вопросы.
Обе эти логики убивают традиционные механизмы представительства. Обе претендуют на исключительность. Технократы говорят: мы точно знаем, как надо, так как с нами наука, популисты вроде Орбана и Трампа — нет, мы точно знаем, потому что мы сами плоть от плоти народа. При этом риторика одних накладывается на методы других. Популист предполагает, что гражданин связан лично с ним — и технократ предполагает то же самое. Макрон, например, типичный технопопулист. Он приходит к власти на объединительной риторике, а потом прямыми президентскими указами проводит непопулярные реформы.
Так выглядит деполитизация на Западе. В России ситуация иная.
В социологии 50 лет идут дебаты: как так получателя, что люди готовы жить под властью не самых приятных персонажей даже тогда, когда нет особого принуждения? Почему русские за 20 лет так и не свергли Путина, спрашивают нас комментаторы в Facebook? Общий ответ — что это влияние идеологии, а дальше начинаются разногласии.
Есть две версии, как идеология заставляет подчиняться: сильная (что доминирующая идеология делает людей генетическими рабами, которых уже не спасти; в академических кругах эта версия уже не работает) и слабая, куда более популярная. Она сводится к тому, что все всё понимают, но думают, что ничего с этим не могут сделать. Этнографические исследования сопротивления в разных регионах, от США до Азии, показывают, что граждане, которые находятся в такой позиции, склонны переоценивать свои силы. Т.е. им не просто кажется, что они не могут ничего сделать — всё ещё хуже.
Между теми, кто активно поддерживает злодеяния, и теми, кому не нравится то, что происходит, но кто считает себя неспособным этому противостоять и просто хочет выжить, огромная разница.
Исследовательница Анна Желнина делала в 2012-м десятки глубинных интервью с участниками тогдашних протестов, а потом анализировала расшифровки в том числе на маркеры эмоций. С чудовищным отрывом доминировала эмоция страха. Сами респонденты объясняли это так: во-первых, в семье не принято говорить о политике, во-вторых, нас в школе так научили. Для путинского режима главная гражданская добродетель — это равнодушие. Как его производить? Во-первых, давить на старшее поколение, чтоб оно вспомнило уроки советской школы про руководящую роль партии и про то, что не нужно высовываться. Во-вторых, посмотрите любой курс обществознания в школе: программа предполагает, что гражданин живёт для государства, а не государство обслуживает граждан. Даже при наличии чудесных учителей трудно на такой программе воспитать людей, которые будут готовы к политическому участию и не будут его бояться.
Мы видим совпадение крайне неудачных обстоятельств. Одно дело, когда у вас демократия просто потихоньку превращалась в авторитаризм, и другое — когда огромное число людей с опытом жизни в авторитарном обществе передаёт этот опыт дальше. Государство активно использует тот же политический язык, что использовался в Союзе, и в итоге мы получаем выученный страх перед политическим участием — даже у тех, кто активно ходит на митинги.
Вся политика в России — на кухнях, в дружеских чатах, в случайных разговорах с родственниками, в работе учителей, которые пытаются что-то донести до учеников, рискуя работой и иногда свободой. Это плохие новости для нас.
С другой стороны, именно здесь начинается любая политизация. Вы не сможете добиться никаких изменений в масштабе страны, если не говорите с теми, кто ближе всего к вам. Глобальной политической мобилизации всегда предшествует микромобилизация, объединение людей по совершенно мелочным вопросам. Потому что единственный способ чем-то заинтересовать любого нормального психически здорового человека — показать, что у него есть в этом личный интерес. Люди лучше всего объединяются тогда, когда видят, что их частный интерес в результате этого объединения может быть реализован.
Так что политика и должна, и не должна быть общим делом. Не должна в том смысле, что мы не должны шагать в ногу, у нас не должен быть единый общий интерес. В политике не бывает без конфликтов: только когда люди спорят, появляются мнения и потенциал для коллективного действия. Чтоб найти себе подобных, тебе нужно поспорить с теми, кто с тобой не согласен — поспорить достаточно громко, чтоб тебе подобные тебя услышали. На кухне это тоже можно делать. Посткоммунистические переходы, случаи польской «Солидарности», чешской «Хартии-77» показывают, что сила бессильных существует.
У нынешних государств больше возможностей подавлять это всё, чем 40-50 лет назад. Поэтому единственная надежда — на тех, кто говорит о политике на кухне, держат фигу в кармане и не соучаствует в действиях пропаганды. На людей вроде моих коллег, которые продолжают работать в России. До тех пор, пока они есть, надежда есть.
Людям, которые заняты повседневным, невидимым и неблагодарным сопротивлением — а в сумме оно даёт отличные результаты, так как не допускает оскотинивания тех, кто вокруг этих людей, — очень тяжело. Государство, где они живут, считает их потенциальными предателями, а те, кто уехал и в безопасности, называет их коллаборантами. Нам всё-таки нужна партия кота Леопольда. Кот Леопольд не остановит военные действия. Но он может по крайней мере остановить расползание антивоенного сообщества на непонятно зачем враждующие лагеря.