Учёные стали уезжать из России ещё до февраля 2022-го: гонения на свободную мысль начались до войны. Как живётся в релокации тем, кто много лет строил в России научную карьеру? Легко ли уходить в новые направления? Ольга Канунникова поговорила с физиком, научным сотрудником Таллинского университета, активистом и резидентом Reforum Space Tallinn Михаилом Таммом.
— Михаил, вы много лет преподавали в МГУ и Высшей школе экономики. Почему вы оставили любимую работу и переехали в Таллинн?
— В Москве я действительно был доцентом МГУ и факультета МИЭМ Высшей школы экономики, читал студентам лекции по физике мягких сред, статистической физике, сложным сетям.
Первый большой кризис у меня случился в 2014 году. После Крыма и вторжения на Донбасс мне было физически тяжело находиться в России, наблюдать граждан с огромным георгиевским бантом в метро. Я пользовался любой возможностью ненадолго куда-то уехать, но глобально решил остаться, потому что была интересная работа, ощущение востребованности: в современной физике есть вещи, которые лучше меня в России преподавать никто не может.
Я занимался гражданской активностью, всегда открыто говорил, что думаю, и это никак не влияло на мою работу. Но после ареста Алексея Навального, после того, как я чуть-чуть посидел в полиции, появилось ощущение: скоро придётся выбирать между профессией и гражданской активностью. Совмещать будет нельзя.
Я стал рассматривать возможности куда-нибудь уехать, хотя бы временно. Быстро нашёл вариант в Таллинском университете.
— Что это за работа?
— Моя лаборатория занимается анализом культурных данных с применением физических методов. Я сейчас имею дело в основном с гуманитариями, для меня это в новинку: приходится многое друг другу объяснять. Но коллеги — очень интересные люди, со многими мы подружились.
С физиками это было не так, особенно с теми, с кем была общая специализация, общие учителя, с кем одни и те же книжки читали и одни и те же вопросы привыкли задавать. Этого здесь, конечно, не хватает. У меня здесь есть несколько коллег из Института химической физики и биофизики (сокращённо по-эстонски KBFI), с которыми я работаю, они тоже специализируются на том, что сейчас называют физикой сложных систем, с ними, конечно, проще в части общего языка.
Но то, что я делаю здесь последние три года, во-первых, мне очень интересно. И во-вторых, это не только интересно, но и приносит научный результат — мне кажется, мы сделали какие-то вещи, которые бы я сам никогда не сделал, И с людьми, с которыми я работаю, мне хорошо.
— Вы раньше никогда не работали в сфере гуманитарных наук. Как решились на столь резкую смену деятельности?
— Мне всегда хотелось этим заниматься. Одна из причин, почему я очень живо среагировал на приглашение о работе, — что это интересная авантюра.
Лаборатория, в которой я работаю, называется Cultural Data Analytics. За последние 20 лет в науке появилось новое направление — социофизика: оно пытается описывать социальные, культурные, исторические процессы на языке моделей, похожих на физические. Развитие социофизики похоже на развитие биофизики 40-50 лет назад, когда биологические явления начали описывать на языке физических моделей. Системы сложные, наскоком можно сделать много глупостей.
Кто-то из старших коллег высказал очень правильную мысль: нельзя продуктивно заниматься биофизикой, не зная биологии. Надо интересоваться биологией и понимать язык биологов, чтобы иметь шанс сделать что-то небессмысленное. Мне кажется, здесь то же самое: нельзя заниматься вещами, связанными с теоретическими моделями культурных процессов, без знания гуманитарных наук и интереса к ним. То, что мы три года вертимся в смешанной среде, очень важно.
— Чем занимается ваша лаборатория?
— Есть четыре процесса, в которые я вовлечён. Первый — исторический проект по анализу советских киножурналов. У нас большой корпус этих журналов, мы про них сделали несколько работ. Сейчас дописываем статью про их географию, про то, какие части земного шара вызывали у кинодокументалистов интерес, а какие нет. Советский Союз, что бы он ни говорил, был очень европоцентричным: про европейскую часть СССР и зарубежную Европу говорить гораздо интереснее, чем про Среднюю Азию или про автономные республики внутри России. Удивительно, что из всего зарубежного мира самыми любимыми местами были Финляндия и Австрия: эти квазидружественные капстраны любили больше, чем самые идеологически правильные соцстраны.
Ещё одна история, которой мы занимаемся с коллегами из KBFI, — динамика конкуренции языков в многоязычной среде. Вот есть страна, в которой говорят на двух языках, они конкурируют между собой и один из них может, например, институционально поддерживаться. Что будет? Вымрет язык меньшинства со временем? Или всё меньшинство станет двуязычным? Или всё так и останется разделенным?
Следующая история связана с представлением картинок в виде многомерных векторов — на этом построены все нейронно-сетевые алгоритмы, автоматические генерации картинок или, наоборот, распознавания объектов и классификации картинок. Этим очень многие сейчас занимаются, но мне кажется, у нас есть оригинальные идеи, касающиеся того, как правильно строить метрику в этих многомерных пространствах, используя тестовые дата-сеты. Надеюсь, что-то из этого окажется полезным и будет применяться.
Изучая статистику кинопоказов, мы увидели необычное распределение фильмов по популярности и смогли придумать генеративную статфизическую модель, которая порождает что-то подобное. У этой модели оказался очень интересный смысл, который мне кажется важным для понимания того, что вообще сейчас происходит в социуме. Оказывается, чем больше у людей информации, тем больше они смотрят одно и то же. Потому что у людей конечный объём интереса: им важно посмотреть то, что смотрят все остальные, и быть в курсе, причём чем более полная и точная у них информация о том, что вообще смотрят, тем больше они стремятся именно это же самое и посмотреть. Мне кажется, в политике демократических стран происходит что-то похожее.
— Поддерживаете ли вы контакты с российскими коллегами?
— Довольно много людей, с которыми я работал, уехали в начале войны. Из тех, кто остался, есть два человека, с которыми я с переменной интенсивностью работаю — один студент и один аспирант. Есть пара-тройка человек, с которыми дружу и время от времени перезваниваюсь.
— Как вы оцениваете состояние российской науки в релокации?
— Наука как профессия — довольно сложное дело, получение постоянных рабочих контрактов — всегда проблема. Постоянных позиций мало, гораздо больше временных. Надо периодически искать новую работу, переезжать и так далее.
Это всегда было профессиональной проблемой. А сейчас из России хлынул поток людей, которым 40, 50, 60 лет. На всех нет достаточного количества позиций, у людей нет постоянной работы и нет особой перспективы её получения, всё временное и зыбкое. Это касается и достаточно заметных в публичном поле учёных-иноагентов, и людей, которые просто уехали, потому что не согласны с войной, но ничем особо не знамениты. Короткие контракты, а дальше неизвестность. Знаю как минимум двух человек, которые год-два и больше ждут визы в Австралию и в Соединенные Штаты.
Все постепенно что-то находят, но потом это заканчивается, и опять надо что-то искать.
Российская система последних десятилетий немного другая: там достаточно легко получить де-факто постоянную позицию, но зарплата будет очень маленькой, дополнительные деньги надо искать самому, выигрывая какие-то проекты. В Эстонии похожая ситуация: Таллинский университет мне объяснил, что готов продолжать оставаться моим работодателем, если я найду себе деньги на зарплату. Это уже на самом деле много, спасибо им большое.
— А как сейчас с международным сотрудничеством?
— Многие западные университеты и организации прямо запрещают сотрудничать с Россией или конкретными российскими организациями. То же происходит и с другой стороны. Осенью 2022 года коллеги из очень хорошего российского университета придумали онлайн-школу по биофизике хромосом и связанным темам физики полимеров. Меня туда позвали прочитать пару лекций, я было согласился, но через месяц затею пришлось отменить. Как я понял, сначала первый отдел университета возбудился по поводу меня как ученого из «недружественной страны», а потом постепенно выяснилось, что у кого-то ещё из лекторов есть дополнительные зарубежные места работы…
О российской ситуации мне сложно судить в деталях, но понятно, что есть много проблем. Сложно публиковаться в хороших журналах, потому что во многих журналах есть санкции против ряда российских научных учреждений. Знаю, что часто люди публикуются без указания места работы.
В России осталось множество серьёзных ученых, которые наверняка делают что-то хорошее.
— Какой вам запомнилась московская научная среда?
— В России много хороших теоретических физиков, но было ощущение, что в Москве не хватает среды. Когда приезжаешь в условный Париж, видишь, какое количество семинаров очень сильных учёных там постоянно проходит. В Москве этого было меньше, хотя мы постоянно пытались придумывать какие-то школы, мероприятия, места для общения.
Люди интересные, безусловно, есть и сейчас, но многие уехали. Отъезды были всегда, но их было не очень много. В 2010-е был даже момент, когда возвращений было больше, чем отъездов: тогда появился Сколтех, гранты на международные лаборатории.
В здоровой международной научной среде люди уезжают и возвращаются, происходит обмен в обе стороны. Но после начала войны быстрый и сильный отток изменил среду. С моей кафедры в МГУ, где работало, наверное, человек сорок, уехало пятеро сотрудников (за предыдущие восемь лет — трое, включая меня). Доля уехавших аспирантов и студентов старших курсов, видимо, намного больше.
— Чего из московской университетской жизни вам здесь не хватает?
— Мне очень нравится здесь жить, нравится университет. Но, конечно, не хватает профессиональной университетской среды, достаточного количества коллег, с которыми можно поговорить. Ещё не хватает преподавания, но думаю, что со временем это как-то решится. Может быть, начать преподавать получится уже в следующем году: в Таллинском университете собирались открывать программу прикладной математики, и кажется, в моей кандидатуре как лектора заинтересованы.