Для большей части россиян война в Украине (а теперь уже и в России — неясно, насколько всерьёз и надолго) — не столько фокус, сколько фон. Путинская пропаганда утверждает, что эти люди за войну и президента, либеральная оппозиция призывает их открыть глаза и, возможно, покаяться. Что на самом деле происходит в этой серой зоне? Лаборатория публичной социологии отправилась в Свердловскую область, Республику Бурятия и Краснодарский край, чтобы изучить, как люди воспринимают войну. Исследовательницы не задавали прямых вопросов — они инициировали, слушали и записывали живые разговоры в этнографический дневник. Получилось три дневника по 250 страниц каждый. Итогом годовой работы стал аналитический отчёт о военной повседневности современной России. Что нового мы узнали о российском обществе на третьем году войны? Обсудили с Олегом Журавлёвым, исследователем Лаборатории публичной социологии и Scuola Normale Superiore.
— Олег, что вас удивило в результатах исследования?
— Мне было очень важно обнаружить, что россияне переосмысляют связь со своей страной. В каком-то смысле можно сказать, что усилилась их национальная идентичность — «я россиянка» или «я россиянин». Несмотря на рост этого «банального национализма», мы не видим никаких симпатий к имперским идеям. Для Кремля национализм как раз имперский: мы с Украиной одна земля, один народ, у них нет полноценного государства. А люди говорят: «А зачем нам эти новые территории, зачем ДНР и ЛНР, лучше бы Путин не лез туда, а развивал саму Россию. Зачем мы тратим деньги на Мариуполь, лучше бы тратили на саму Россию». Наши исследовательницы видели постоянное противопоставление имперских целей Кремля и России, а сама Россия всегда оказывается в границах 1991 года (может быть, плюс Крым). Люди могут повторить что-то про «наши земли», а потом себя же поправить — «да зачем они нам, Россия без них нормально жила». Имперский язык не освоен, а патриотический освоен хорошо.
Важно было увидеть, как война с одной стороны вытесняется на периферию внимания, а с другой стороны — нормализуется. Уходит на фон и становится важной частью жизни. Происходит и вытеснение, и нормализация.
Очень важно, что россияне становятся критичными к войне во всех её аспектах, даже те, кто причисляет себя к её сторонникам. У людей за 2,5 года скопилось много личного знания о войне, которое они могут противопоставить телевизору: у кого-то обязательно есть знакомый или знакомый знакомого, кто был на фронте и вернулся, в небольших городках много похоронок. Это личное знание выступает основой для критики. Люди из-за этой критики не становятся антивоенными активистами, но критика копится и может сыграть свою роль.
— Какова сейчас задача социологии, занимающейся Россией?
— Общество начинает жить новой коллективной жизнью, эту жизнь важно понять в разных её аспектах.
Социология должна реагировать на перемены, она и появляется в конце XIX — начале XX веков в ответ на перемены. Мы видим, что многое меняется — например, характер политического режима. Из технократического он стал контрреволюционным, это уже не жулики и воры, а скорее идейно заряженная и сплоченная группа людей. Видим также, что в истории уже были технократические режимы, которые сплачивались в ответ на реальную или воображаемую угрозу и проходили через контрреволюционное обращение. В России происходит разворот от неолиберальной политики к военному кейнсианству — режим в его прежнем состоянии, скажем, пятнадцатилетней давности вряд ли был бы способен на такие развороты. Россию, особенно в такие моменты, нужно изучать, но в сравнительной перспективе, не как отдельно стоящий феномен.
— С режимом понятно, а что меняется в обществе и в его отношениях с властью?
— Люди и государство в России живут в разных мирах. Начав войну, Путин не возглавил общество, не сократил разрыв между государством и обществом — скорее изменил базовые настройки с мирных на военные, и в этих новых условиях общество стало себя иначе чувствовать, и политический режим тоже. В Путине видят человека, который единственный способен закончить войну. Он создал (по непонятным причинам) ситуацию беды, но пытается её в глазах людей и преодолеть.
Война запустила новую реальность и на фронте, и в тылу. Жизнь людей изменилась, они переживают эти перемены, причём коллективно. Это ещё не солидарность, но это жизнь в одной беде с общим желанием, чтобы беда закончилась. Мы разные, мы друг друга не знаем, но мы справляемся с одними и теми же проблемами: похоронки, инфляция, отсутствие стабильности, постоянный стресс, нарастание пропаганды в школах, куда ходят наши дети. Так как нет идейного оформления войны, общая жизнь становится над идеей, она объединяет людей и отделяет их, к сожалению, от ухавших. Никто не в восторге от войны. Никто не понимает, зачем государство это сделало, какие цели и причины у войны и какой может быть победа. Люди пытаются смириться с войной, найти какую-то рациональность. Нету радости, гордости, есть ощущение общей беды, которое требует работы над собой. Куда она заведёт, мы не знаем.
Люди много чем недовольны, критикуют разные аспекты внутренней политики; эта критика их объединяет. Есть даже запрос на многопартийную демократию — не потому, что им близка та или иная программа, а потому что чем больше партий, тем больше шансов, что и их проблему услышат наверху. Есть ощущение, что перемен хотят даже те, кто сознательно поддерживает Путина и/или войну (например, провоенные волонтёры). Перемен хотят все, даже если побаиваются их и не готовы здесь и сейчас за них бороться. А вот каких именно перемен — было бы интересно понять.
Важно ещё понять, кто выиграл, а кто проиграл от новой реальности, чем они отличаются друг от друга и будет ли между ними конфликт. Пока что поляризация мнений по поводу СВО произошла, но социально-политического антагонизма нет: если ты за, а я против, это не значит, что мы пойдём друг друга убивать. Пока война не кончится, люди будут ждать мира и стабильности, а когда она кончится, поставят вопрос — это стабильность чего? Даже у тех, кто выиграет от нового порядка, будут к нему вопросы. Справится ли государство с инвалидами, выплатами семьям, с другой помощью? А главное — с реинтеграцией и адаптацией военных, ветеранов «спецоперации»? Это тоже повлияет на будущий характер взаимоотношений общества и государства. Каков будет этот характер — открытый вопрос.
— Чем ваш метод работы отличаются от метода, например, «Левады» или «Хроник»? От классических методик соцопросов?
— Мы не противопоставляем себя опросам, регулярно сопоставляем наши данные с теми же «Хрониками». Но опросы общественного мнения замеряют мнения — а у людей может не быть сформулированного мнения. Например, мнения по поводу войны.
В первые две волны наших исследований мы брали глубинные интервью, но в интервью ты, бывает, тоже ставишь человека в ситуацию, когда он пытается сказать что-то умное про войну. Для третьей волны три наших исследовательницы поехали в регионы и просто наблюдали, как люди обсуждают войну между собой, могли слегка поменять настройки коммуникации, чтобы понять, в какой момент от критики войны переходят к её оправданию (и наоборот). Но не было искусственной ситуации, когда ты вынуждаешь человека что-то формулировать. Особенность нашего подхода состоит в том, что мы не замеряем «мнения», которые у людей и нет, а наблюдаем за восприятием и осмыслением войны и новой политической реальности.
— Социология помогает разрушать стереотипы?
— Наши исследования, да, помогают. Помните, изначально было клише, что раз опросы показывают высокую долю поддержки СВО, значит, люди едины с Кремлем? Уже первая волна наших исследований показала, что общих ценностей и интересов у людей с Кремлём нет — наоборот, люди говорят, что у них своя перспектива, у Кремля своя. Люди говорят примерно так: «Я поддерживаю, наверное, но не потому что я такой, как они там, наверху. Но, наверное, у них есть тайное знание, почему это началось, просто так бы не начали. Они отвечают за геополитику и войны, а я отвечаю за свою жизнь. Наверное, важно победить Украину, раз мы против них — но лично мне эти территории не нужны. Хотя вообще это опасно, страну поставили под такой риск, и ради чего — территорий? У нас свои есть». Люди в России живут в мире национальных государств, как украинцы, немцы, французы, а не в мире имперского пространства, где границы подвижны.
Во вторую волну сбора данных мы увидели, как люди, которые осуждают войну, но не могут превратить это осуждение в антивоенную позицию, стали говорить о том, что эта плохая война была неизбежной. Слово «неизбежна» они берут, возможно, из прессы, но дальше наполняют его собственным смыслом в попытке сжиться с тем, что происходит. Читают книги, смотрят исторические передачи, обсуждают.
Да, многие идут воевать ради денег — они правда таких денег раньше не видели. Но мы наблюдаем, как в бедных сообществах, бедных населённых пунктах женщины, обсуждая войну, говорят: «вот я бы своего мужа ни за что не отправила». Из моральной установки, что жизнь дороже денег, вырастает много всего, в том числе критика войны.
В Бурятии мы разговаривали с женщинами, которые плетут маскировочные сети, и увидели, что они так работают с горем и с тревогой. Пока они плетут, им некогда горевать. У них формируется т.н. перформативный патриотизм: они чувствуют принадлежность к важному, чувствуют, что делают руками что-то большое для общества. Это не боевые буряты, но и не деколониальные активисты, которые мечтают выйти из состава России.
Нужно пропагандировать нюансированный взгляд на Россию и россиян и делать это в диалоге с теми, кто принимает решения.
— Кирилл Медведев в эссе о вашем исследовании пишет: важно, чтобы оппозиция могла предложить людям нечто, не вызывающее отторжения. Можем ли мы отталкиваться от того, что людям нравится или не нравится, формулируя позитивную программу?
— Можем. С тем же Медведевым мы написали для «Холода» статью про семейные ценности. Мы говорим там, что Путин за семейные ценности, но и Навальный за них же. При этом для Кремля семейные ценности — это не только и не столько позитивная программа (хотя её элементы безусловно есть), сколько принцип деполитизации: мы отняли у вас деньги, отняли право участвовать в политике, но оставили вам маленькие радости. Так что любите друг друга, размножайтесь и научитесь ценить то, что вы имеете. Люди вытеснены на территорию семьи — это и есть семейные ценности. В сериале «Слово пацана» я увидел именно это: там все плохие, нет хороших героев, и менты, и сами пацаны (которые друг друга обманывают и предают), единственные светлые моменты — когда показывают любовь. В этом пропагандистский эффект: в момент катастрофы держись за любовь и семью, научись ценить, что имеешь. Для россиян семья действительно очень ценна, они верят в неё, верят в любовь и дружбу (а вот идеологиям не очень верят). Поэтому оппозиция должна предложить другую программу поддержки семей, уже не по остаточному принципу.
А ещё несколько лет назад мы с Медведевым опубликовали манифест прогрессивного левого патриотизма. Писали о том, что если не будет общей идеологии критического протестного патриотизма, которая объединит локальный активизм, движение Навального, Шиес, Хабаровск и прочее, государству в момент икс будет легко присвоить патриотизм себе. Так и случилось. Оппозиция должна будет предложить альтернативную патриотическую прогрессивную повестку, с том числе связанную с нашим историческим наследием. Кремль долго сталкивал либералов и сталинистов лбами на ток-шоу — а ведь вместо этого мы могли бы строить общую российскую историю, выделяя в ней моменты прогресса. Мы видим рост национальной идентичности, наше исследование говорит о том, что людям нужна национальная жизнь, нужен патриотизм немилитаристского характера.
— Что вообще происходит с обществом, которое не может планировать своё будущее? Что происходит с людьми?
— Происходит нарастание чувства безвластия. Сиюминутность обедняет коллективную жизнь. Поэтому политика должна быть не просто борьбой за ту или эту проблему, не просто массовым праздником на Болотной. Она должна быть борьбой за будущее, и будущее это надо не просто воображать, а воображать как контролируемое, как то, на что ты можешь повлиять.
— На что может опираться комплексная программа будущего?
— На разные исследования. Мы в Лаборатории свои исследования проводим именно с прицелом на какую-то будущую программу. Мы видим, что сейчас оформляются важные социальные тенденции, они будут развиваться и могут превратиться в политические. Их важно уловить. Мы знаем, что на развилке «империализм — национальная жизнь» россияне выбирают национальную жизнь. Важно думать, какой она будет, каким может быть политическое будущее.
— Главное — не пытаться сверху всех осчастливить.
— Конечно. Тем более всё это уже было в 90-е. Можно въехать в Кремль на танке, устроить «хороший» режим и спасать его от тех, кто не согласен. Но тогда снова ничего не получится.