Когда в 1933 году в Москве вышла повесть «Швамбрания» никому не известного Льва Кассиля, её успех был ошеломляющим. Критик Осип Брик считал, что это даже лучше Ильфа и Петрова. Повесть о том, как два мальчика придумали сказочную страну, а потом пришла революция и освободила детей от фантазий, появилась кстати: время настоятельно требовало отречься от старого мира. Правда, прототипа одного из главных героев и брата писателя через 4 года расстреляли, а сам Кассиль не написал потом ничего столь же стоящего. Что хотел сказать автор о старом и новом мире и что в итоге сказал? Ольга Канунникова, участница акселератора Reforum Space Vilnius, расширяет цикл «Сказка под знаком войны»: мы будем рассказывать об историях, появившихся в тёмные времена, отразивших их и по мере сил им противостоявших. Первая такая история — о самой известной книге Льва Кассиля.
Лев Кассиль однажды заметил в дневнике: «Талант — это дар удивлять правдой». Повесть «Кондуит и Швамбрания» говорит и о том, что талант — это дар удивлять вымыслом. Что именно Кассиль, несомненно талантливый советский писатель, считал правдой о своём времени? А что вымыслом?
Напомню сюжет: в городке Покровская Слобода (ныне г. Энгельс) два мальчика «из хорошей семьи», Ося и Лёля, придумывают страну Швамбранию и увлеченно создают её историю — охотятся на диких конь-яков, играют в путешествия Джека, спутника моряков, и в битвы с жестоким негодяем Уродоналом Шателеной. Все это (а ещё погромы, святки, лапта в сирени, разоблачение Золушки и многое другое) происходит накануне Первой мировой войны. Швамбрания — монархия, и ею правит Чёрная королева, хранительница швамбранской тайны. Потом приходит революция и освобождает детей от Швамбрании. Добрый и умный чекист хлопает мальчика по плечу и обещает: «И у нас будут мускулы, мостовые и кино каждый день». Место бывшего швамбранского дворца застраивается домами Мясокомбината. А Джека, спутника моряков, заменяет записная книжка «Спутник коммуниста».
Первоначально это были две разные вещи — повесть «Кондуит» (1930) и повесть «Швамбрания» (1933). Под одной обложкой и под одним названием они вышли в 1935-м, с тех пор так и издавались. «Кондуит и Швамбранию» можно цитировать с любого места:
«— Сие не юбка, — отвечал поп, — а ряса зовётся. Облачён согласно сану. Батюшка я, понял?
— Сейчас, — сказал Оська, вспоминая что-то. — Вы батюшка, а есть ещё матушка. В граммофоне есть такая музыка. Батюшки-матушки…
— Ох ты, забавник! — рассмеялся поп. … — Про бога-то знаешь?
— Знаю, — отвечал Оська. — Бог — это на кухне у Аннушки висит… в углу. Христос Воскрес его фамилия».
Или вот:
«В это время просыпается Ося. Он, видно, всё время, даже во сне, думал о сделанном им открытии.
— Мама… — начинает Ося.
— Ты зачем проснулся? Спи.
— Мама, — спрашивает Ося, уже садясь на постели, — мама, а наша кошка — тоже еврей?»
Говорят, даже типографские наборщики смеялись, читая книгу. Первые читатели сравнивали её с недавно вышедшей «Завистью» Олеши — сравнение было в пользу «Швамбрании». В Москве тираж книги раскупили в несколько дней, и её было не достать. Успех повести имел коминтерновский масштаб. В «Коммюнике» Международного объединения революционных писателей за 1933 год в сводке выдающихся событий в советской литературе в числе прочих были отмечены «Поднятая целина» Шолохова, «Золотой теленок» Ильфа и Петрова и «Швамбрания» никому до того не известного Кассиля. Ещё до выхода книги Эльза Триоле, писательница и младшая сестра Лили Брик, и Луи Арагон горячо рекомендовали перевести её на французский.
Триоле и Брик — неслучайные фигуры в нашем сюжете. Круг Маяковского был первым, кто поддержал Кассиля. «Новый ЛЕФ» с подачи Маяковского и Брика опубликовал первые главы повести «Кондуит» (литературный дебют журналиста Кассиля) как образец «литературы факта», любимой новолефовской концепции. Правда, очень скоро «Кондуит» влился в «Швамбранию»: повесть оказалась гораздо ближе к «литературе вымысла».
Повесть Кассиля образовала пару с повестью Пантелеева и Белых «Республика ШКИД» — другой любимой книгой советских детей. Они хорошо дополняли друг друга, блестяще и убедительно рассказывая о том, как плохая монархия Швамбрания рухнула до основанья, а затем на её развалинах возникла хорошая республика ШКИД. Революция освободила детей старого мира от фантазий, а потом быстренько организовала счастливое детство детям нового мира — беспризорникам. Удивительно, что к автору первой книжки жизнь была вполне благосклонна, во всяком случае на первых порах (благополучное детство, родителей не репрессировали). А одного из авторов второй книжки Алексея Еремеева (Пантелеева) революция сделала беспризорником. Поразительно, с какой готовностью один писатель согласился отказаться от своего счастливого прошлого, а другой поддержал легенду, выгодную новому порядку.
Жестокое задание для писателя
Оська, один из главных героев «Швамбрании», очень любил комиссара Чубарькова, который сначала занял их дом, а потом и вынудил семью врача съехать в другое место. Настолько любил, что даже его спас — отдал ослабевшему после тифа комиссару свой паёк сахара. Прототипа Оськи младшего брата писателя Кассиля Иосифа Абрамовича Кассиля объявили врагом народа и троцкистом и расстреляли коллеги комиссара Чубарькова в 1937-м.
Иосиф, талантливый литератор и учёный, был младшим в семье. Когда его арестовали, ему было тридцать. Жена его была арестована и сослана. Лев Кассиль, уже влиятельный писатель, редактор детского журнала, сотрудник «Известий», пытался хлопотать за брата, даже добился встречи с Вышинским — не помогло. Он и сам был под подозрением, но отделался малой кровью: не был арестован, даже не был исключён из Союза писателей, лишь потерял должность редактора журнала «Мурзилка».
Когда-то Кассиль решил для себя (во всяком случае, думал так), что с прошлым он распрощался смеясь, решительно и навсегда — финалом «Кондуита и Швамбрании», где Оська говорит: «Все швамбраны погибли, как гоголь-моголь». Кассиль хотел верить, что социалистическое завтра будет прекраснее, чем швамбранское вчера. (Как он потом написал об одном стихотворении Симонова, «мне это показалось сильным и страстным самозаклинанием».) Но что-то беспокоило его, особенно в конце жизни, какая-то мысль или, может быть, давняя вина. В 1963-м он пишет в дневнике: «И зыбко под ногами, утло в душе, и обтекают меня берега, мимо которых я сейчас живу и работаю».
Можем ли мы сегодня понять, что Кассиль считал правдой о своем времени, а что — вымыслом? В дневнике 1962-го года есть запись: «Эренбург в № 4 „Нового мира“ подсчитал, что из 700 участников Первого съезда писателей в живых сегодня немногим больше полусотни… И раз уж выпало нам уцелеть под огнём — надо быть во всем достойными памяти погибших и удела, доставшегося нам, немногим». Кассиль был одним из первых обитателей переделкинских дач (писательский городок Переделкино построили в начале 30-х), на его глазах арестовывали соседей — Льва Каменева, Исаака Бабеля, Бориса Пильняка. Их он тоже имел в виду, когда писал о «памяти погибших»? До какой степени надо было бояться, чтоб так лгать самому себе?
Вот ещё запись из дневника, 1968 год: «Человек посетил Космос! Началась вторая космическая эра. Как мне радостно сегодня, что я дожил до этого дня. И как больно вспоминаются все дорогие, не дожившие с нами до сегодня». Опять дежурная победная риторика — и опять непонятно: среди тех, кто «больно вспомнился», был ли и Оська, «не доживший до сегодня»?
Аркадий Райкин, друживший с Кассилем, писал: «Я всегда глубоко чтил таких людей, которые, как Ахматова, отличались высочайшей степенью внутреннего противостояния обыденности». И добавлял, что с такими людьми было чрезвычайно трудно находить общий язык, потому что «злободневность их мало интересовала». А вот легко было как раз с Кассилем — «кто меня понимал в этом смысле предельно, так это Лев Абрамович Кассиль».
Собрание сочинений Кассиля состоит из пяти томов, ещё столько же можно составить из журнальных и газетных публикаций и выступлений. Но по сути он остался автором одной книги. В 50-е он стал писать совсем бездарные и верноподданнические вещи вроде «Про жизнь совсем хорошую». Видимо, его сумели сильно испугать в 30-е. Правда, оставили живым, а потом даже сделали хвалимым: Кассиль стал «назначенным евреем» советской детской литературы, как Эренбург — взрослой, как Райкин — советской сатиры.
Но мы уже говорили о вине перед прошлым и словно бы постоянной потребности оправдаться, которые мы встречаем у Кассиля. В его поздних вещах есть и скрытая монархическая ностальгия, какую повесть ни возьми: «Будьте готовы, Ваше Высочество!», «За честь шахматной короны», «Ход Белой Королевы». Словно он просил прощения за то, что когда-то так нехорошо обошёлся с Чёрной королевой, хранительницей Великой Тайны Швамбрании: выбросил её из дворца — ракушечного грота — суровой рукой новых хозяев жизни. Сам дворец Кассиль превратил в пепельницу, куда комиссары сбрасывают туда пепел и раздавливают окурки. То, что поздние сочинения посвящены шахматам, ассоциацию только усиливают: ведь швамбранская Чёрная королева — шахматная фигура.
Сомнения в правильности главной идеи «Швамбрании» одолевали Кассиля ещё в 30-е:
«Иногда я готов упрекнуть себя в том, что порекомендовал книгу. Все, даже лирические по содержанию места имеют у меня насмешливые, издевательски заземленные концовки. Или я не способен дать теплоту и нежную проникновенность, лирическую трепетность воспоминаний? …Конечно, можно было сделать книгу несравненно более задушевной. Я, может быть, ошибочно, но, во всяком случае, умышленно подхолодил повествование. Я мог бы показать Швамбранию чудесной, сказочно яркой и томительно-несбыточной, эдакой страной обетованной. Я бы в легкой дымке подсознательного мог дать пастельные нюансы, воздушные переливы и хрупкие, невесомые фантомы моего детства. Но что бы получилось? Любование и воспевание такого детства. А отсюда протест, как бы он ни был завуалирован, протест против сил, разрушивших эту обаятельную систему. … Но тогда книга бы обернулась против её внутренней темы и установки.
…Весь стилевой антураж я пропитал идеей вещи. Оттого-то сквозь самые лирические места сквозит расхолаживающая усмешка. Но это не относится к материалу о революции: там я старался оживить его улыбкой, взволнованной и ласковой.
Книга жестока, но не по тону её, а по тому безжалостному, скупому отбору воспоминаний, который произведен в ней, и потому что лирика в ней ущерблена, а направленность и усмешка повсеместны. Этого требовало задание, выбранный социальный упор вещи. До сих пор для меня это было бесспорным. Сейчас я стал сомневаться…»
Тайное швамбранство сквозит в этих сомнениях. Понимал ли сам Кассиль, что книга стала безусловной удачей как раз потому, что многое в ней «обернулось против её внутренней темы и установки»?