Аня Жукова — кинематографист, выпускник школы Родченко и Лейпцигской академии художеств, руководитель студии в Reforum Space Berlin. Мы поговорили о том, где искать сюжеты, что снимать в лесном монастыре, на что способно немецкое студенческое самоуправление, почему Ане так интересны сообщества и почему своё сообщество (сообщества) необходимо всем, кто уехал из России.
— Аня, почему тебе вообще интересны фотография и кино?
— Мне всегда было интересно рассказывать истории людей и ещё интереснее — узнавать их. А камера, что фото-, что видео-, — медиатор застенчивости: взял её — и это уже не тебе надо, а для чего-то важного. Первое видео я сделал лет в 14-15, после школы пошёл в колледж фотографии имени Моссовета, потом в школу Родченко.
В школе Родченко нас учили, что не обязательно ехать в Таиланд, чтобы снять необычное. Достаточно выйти из дома и присмотреться (зайти, например, в ближайшую библиотеку). Так как нужен был контекст — мы постоянно ездили в экспедиции, говорили с людьми по деревням Предуралья, Пермского края, Марий Эл, как народники в XIX веке. Я сам из Новосибирска, мне было проще, чем многим однокурсникам, общаться с местными.
Деревни меня зацепили (хотя после зимней поездки туда я и поклялся, что больше не поеду). Представь: деревня в несколько домов, её на три месяца заваливает снегом и никто не знает, жив ли там кто — провода оборваны. Приходят местные: «Есть у нас дедушка, ему 86 и негде жить, государство обещало жильё, но не дало, вот вам стопка документов — передайте в Москве президенту». Это так не работает, а главное, что президенту на людей плевать — но если попытаться это объяснить, люди услышат, что плевать тебе. Это душераздирающе: помочь не можешь, исправить ничего не можешь, судить своими мерками тоже не можешь.
Постепенно я понял, что фотографии недостаточно для рассказа, хотелось, чтоб звучал голос самих людей, чтоб «объект» стал соавтором. Я начал делать долгие интервью, сопровождал героев в каких-то процессах. Например, диплом у меня был про переезд — как мои тогдашние ровесники переезжают из Тольятти, Самары, Саратова в одну из двух столиц и селятся по 5 человек в странные съёмные квартиры со старой мебелью, котиками на стене и безделушками, которые нельзя трогать. Живут там бесправные в постоянном опасении, что придёт хозяйка и выставит. Я снимал их портреты — очищенные, чёрно-белые, квадратные (а-ля Esquire) и параллельно делал в их квартирах репортажные истории про процесс переезда и просто повседневности. Этот диплом потом выставлялся в Доме фотографии, в рамках биеннале «Мода и стиль в фотографии».
— В 2011-м ты уехал в Германию. Это ведь не была политическая эмиграция?
— У школы была идея, что художник должен знать контекст — а столичный контекст в конце 2000-х был, как мы помним, куда более обнадёживающий. Я решил, что поучусь здесь, поучусь в Европе, а потом вернусь и буду вносить свой вклад в создание нового современного искусства и лучшей России. Так что я уехал с 3000 накопленными евро поступать в лейпцигскую Академию художеств. По 6 часов в день учил немецкий, работал няней. За полгода подготовился и сдал на С1.
В школе Родченко были преподаватели с артикулированной политической позицией, многие из них теперь не в России. Со мной учились люди, которые потом стали Pussy Riot, мы ходили на демонстрации памяти Маркелова и Бабуровой. Но как активист я сформировался уже в Германии, когда помогал организовывать демонстрации солидарности с российскими протестами зимы 2011-2012 годов. Я фотографировал, как ребята приковывали себя к посольству после приговора Pussy Riot. Потом пришёл в местные волонтёрские круги, например, в студенческий совет своей художественной академии. Было очень интересно понять, как работает студенческая политика. Вот мы знаем, что у 10% обучающихся немецкий неродной. Что мы как академия можем с этим сделать? Благодаря усилиям студсовета, в том числе моим, появилась возможность для беженцев (тогда в основном из Сирии) начать обучение, не сдавая дополнительные экзамены. Сейчас по этой облегчённой схеме поступают ребята из Украины.
У студента в Германии есть инструменты управления: ты выбираешь ректора, и твой голос не менее важен, чем голос профессора. Я и в России всегда голосовал, хоть и считал, что пользы мало. А тут оказалось, что в этом есть смысл и это влияет на твою жизнь (голосование на районных выборах в первую очередь). Что можно организоваться и попросить у города кусочек земли под общественный огород — и получить этот кусочек.
Итак, я поступил в Академию художеств в Лейпциге. Занимался экспериментальным кино, а в таком кино ты всё делаешь сам: придумаешь, снимаешь, монтируешь. На улицах мне часто попадались брошюрки для приехавших с советами по адаптации, на мой взгляд, бесполезные. Мне они напомнили книжки про выживание в лесу, и я совместил трудности мигрантов в Лейпциге с рекомендациями из этих книжек. Нашёл 12 незнакомцев и сделал 12 интервью про их миграционный опыт, про то, что им даётся сложно, что пугает, чего не хватает. Пугало в основном простое: например, у тебя нет стиральной машины, надо идти в общественную прачечную, а что куда засовывать, где взять порошок и пр. — непонятно. В моём шуточном интеграционном курсе сложности и страхи мигрантов обыгрываются в метафорическом ключе. Героиня, например, стоит у прачечной с корзиной белья, а закадровый голос вещает: «Вам надо постирать в дикой природе? Ищите корень сапонарии».
— У тебя есть фильм «Как жить вместе» про русский монастырь под Берлином. Как ты его придумал и сделал?
— В 2016 году в лесу в 90 километрах от Берлина я наткнулся на православную церковь. На вывеске значилось, что это православный монастырь св. Георгия, тут можно купить свежие яйца (и номер телефона). Его основал бывший журналист Stern Норберт Кухинке — в России его знают как датчанина из фильма Данелии «Осенний марафон». В монастыре тогда жило пятеро монахов и послушников (трое украинцев, москвич и беларус), все меня младше — от 22 до 29 лет. Настоятель — русскоговорящий немец из Латвии. Им было настолько одиноко, что они сами предложили мне что-то про них снять.
У меня сложные отношения с русской православной церковью, но меня, к счастью, ни разу не спросили, верю ли я в бога. И я у своих героев не спрашивал (думаю, часть не верит); их отношения с богом меня интересовали мало. Мне было важно понять, как они оказались в Бранденбурге и как справляются с одиночеством и тем, что заперты с людьми, которых не выбирали.
В монастырь часто попадают, если больше никуда не смогли вписаться. Там был человек, который помыкался по монастырям в России, а здесь нашёл больше свободы. Был мальчик, который получил визу послушника и на этом основании пребывал в Германии.
Сначала я просто ездил 16 км от ближайшей станции на велосипеде, тащил камеру, потом мне позволили ночевать в гараже, а зимой пустили в гостевую комнату. Стипендии Розы Люксембург хватало на жизнь и на то, чтоб носиться по лесам с камерой. Я им помогал — чистил картошку и пр. Такое ненавязчивое внедрение сработало: со мной они говорили больше, чем друг с другом. Я снимал больше года, приезжая каждую неделю, иногда оставаясь на несколько дней. А потом долго и мучительно монтировал. Из 70 часов материала получилось 45 минут, где практически ничего не происходит.
Накануне вторжения я хотел сделать что-то камерное про потенциал сообщества, которое не получается — про женщин-эмигранток, которые работают нянями, уборщицами, приглашёнными учителями, продают заботу и ресурс, но никак не общаются, не объединяются. Что было бы, если бы они встретились и поговорили? Но вторжение сбило все планы.
— Как 24 февраля повлияло на жизнь и работу?
— Помогать беженцам как переводчик и посредник я начал ещё в 2014-15 годах: это были русскоязычные ЛГБТК-пары с детьми, семьи из Чечни, уехавшие от преследований. После 24 февраля приехали друзья из Украины, с которыми я ходил по государственным учреждениям, и потом начиная с марта у нас постоянно кто-то жил. В октябре по гуманитарным визам стали приезжать россияне.
Я ничего не снимал весь первый год войны, это был год чистого волонтёрства. К концу года оно выело все деньги и силы, да и нужды в срочной помощи почти не стало. Зато стало понятно, что ставить жизнь на паузу нельзя и надо искать баланс. Я решил придать волонтёрству формальные рамки и пришёл в Reforum Space Berlin.
— В Reforum Space Berlin ты отвечаешь за всё, что связано с фото и видео, придумал и проводишь обучающие «Проводочки Day».
— Правильно, мы и студию сделали. Какое-то оборудование уже было, что-то мы набирали в ответ на потребности людей. Подобрали оборудование для подкастов, купили светодиодные панели, которые подходят и для читок, и для интервью. А ещё я занимаюсь тем, что мне кажется и казалось важным: участвую в создании сообщества, провожу встречи книжного клуба, вечера настолок.
По эмигрантам, прибывшим в Германию во время прошлой волны, мы видим, как велик риск скатывания в консервативную повестку, в тоску по великому прошлому. Мне кажется, те, кто, надев майку с Путиным и прихватив портрет Сталина (я не шучу), приводит трёхлеток в пилотках в Трептов-парк 9 мая, цепляются за причастность к великому, потому что не нашли здесь своего места и чувствуют себя потерянными. Противоядие от такого — сообщества: тебе не нужен жупел, если у тебя есть друзья, интересы, любимые люди, доступ в комьюнити и возможность в этом комьюнити что-то делать. Здесь очень много небольших проектов для сообществ: в моём районе на одной улице можно встретить призыв записаться волонтером, общественное социально значимое кафе, группу чтения, группу совместного кинопросмотра.
Очень важная задача — выстраивание мостов между немецким и российским обществами, между теми, кто сюда приехал и оказался выброшен на берег, и тем, что происходит здесь. Моим немецким друзьям и знакомым, например, не лишне объяснить, что означают левые и правые в постсоветском контексте, почему Путин не замечательный — а заинтересованным россиянам рассказать, какой путь проделало немецкое общество, чтобы оказаться там, где оказалось.
— Как ты понимаешь, что у тебя получается?
— Когда люди говорят: вот я полгода к вам хожу, мне тут нравится. Когда мы запускаем удачные проекты, которые проходят потом в других Reforum Space.
Я подростком понял, что мне интересно делать. Уже 20 лет в этой области — от фотографа в ГМИИ им. Пушкина до продюсера немецких кинокомпаний и режиссёра монтажа. В Reforum Space Berlin я могу отдать эти навыки. И они нужны людям. У меня нет встроенного чувства своей полезности, а тут меня регулярно о чём-то спрашивают, просят о помощи, я ставлю свет, монтирую. Например, смонтировал спектакль «Хор идентичностей»: теперь, когда у них есть запись, они могут её кому-то отправить, показать, искать финансирование. Я усилитель, динамик, даю людям быть увиденными-услышанными. Класс.
— Ты режиссёр монтажа фильма A Bit of a Stranger о трёх поколениях женщин с востока Украины во время войны. Его можно где-то посмотреть?
— Пока нет, его показывают только на фестивалях (есть только трейлер). Снимать украинская режиссёрка Светлана Лещинская начала ещё до вторжения — разговаривала со своей мамой 1946 года рождения и дочкой 1993 года рождения про их идентичность, про русскоязычность. Они жили в Мариуполе, войну встретили в Киеве, а потом их раскидало по разным странам.
Света продолжала документировать свою семью, съёмки закончились поздней осенью 2023-го в Киеве, я ездил туда доснимать с ней вместе. Для меня как режиссёра монтажа это была интересная красивая задача — три голоса, три поколения, три разных отношения к себе и миру, которые нужно сложить в единую историю так, чтобы все говорили сами за себя.
Я встретился со Светланой на фестивале после показа фрагмента её фильма, мы час проговорили с ней по-английски — здесь ты не переходишь с украинцами на русский без запроса (в Киеве со мной говорили на украинском, а отвечал я на русском — сами жители просили, слыша мой украинский). Фильм про идентичность, про семью, про наследие тоталитаризма которые ты в сам себе начинаешь выжигать. Зрители, которые подходили к нам после показов, говорили одно — что это разрешение быть.