Грузия и Германия стали важными центрами российской антивоенной миграции, хабами помогающих инициатив. И там, и там россияне вынуждены проявлять себя, взаимодействовать с принимающими обществами (настроенными совершенно по-разному) и с украинскими беженцами, а также размышлять, что они могут предложить обычным россиянам, не активистам. Антрополог Цыпылма Дариева и социолог Татьяна Голова поговорили с 40 активистами в обеих странах и выяснили, каковы их цели, с какими сложностями они сталкиваются и комфортно ли им выходить на митинги с бело-сине-белым флагом и вообще быть заметными. 5 декабря они представили в Reforum Space Berlin итоговый доклад, который подготовили для Центра восточноевропейских и международных исследований ZoiS.
Мы хотели понять и объяснить, что происходит с социальной активностью мигрантов – и новой волны, выехавшей из России после начала полномасштабной войны и мобилизации, и приехавших раньше, – в Германии и Грузии, что конкретно они делают и могут ли они стать агентами перемен в транснациональном контексте. Доклад предназначен для немецкой, шире – европейской публики, он опубликован на английском языке.
Активизм предполагает координацию с другими и/или основан на определённой идентичности: если человек в одиночку делает акции и граффити, но ассоциирует себя с антивоенными россиянами, это активизм. Это форма действия предполагает вызов статус кво: люди видят несправедливость и на неё реагируют. Мы фокусируемся на антивоенном активизме в узком смысле и включаем в него действия гуманитарной направленности, но их необходимость понимается как принятие на себя ответственности за войну России против Украины или как сопротивление российскому режиму. Все наши респонденты – люди, у которых активизм разного рода стал частью повседневности.
По результатам исследований и сравнительного подхода мы обнаружили общую цель: это идея поддержать прибывших из России, столкнувшихся с трудностями и неопределённостью будущего (поддержка комьюнити имеет и гуманитарное, и политическое значение) и оказание гуманитарной помощи украинцам.
Специфика стран, которые мы взяли для изучения, очень отличается. Грузия интересна с точки зрения досягаемости для российских мигрантов: в 2022 г. огромное число российских граждан пересекло границы на разных погранпостах, более 113 тысяч переехали в Грузию и остались там. За первые полгода войны Тбилиси превратился в хаб антивоенных инициатив. При этом Грузия рассматривается мигрантами как транзитная страна, а не как страна для постоянного места жительства.
Низовой активизм в обеих странах не всегда заметен в публичной сфере
Прибытие сотен тысяч россиян вызвало в Грузии тревогу и напряжённость, связанную с страхом военного конфликта с Россией; и политики, и простые граждане полагают, что уезжают пассивные, а следовало бы остаться в России и бороться с режимом. Из-за войны 2008 г. мигрантов воспринимают как олицетворение колониальной державы, оппозиционные партии предлагают ввести визовый ражим. Пока этого не случилось, но с пересечением границ бывают проблемы. Россияне почти не контактируют с грузинским гражданским обществом, мало кто учит грузинский язык. Есть данные опросов, что 89% грузин недовольны присутствием русских в стране. Грузинские арендодатели полгода пытались защитить рынок от российских граждан, отказываясь от прибыли – старались, чтобы их квартиры не достались россиянам. Сейчас ситуация изменилась, но в целом миграция, конечно, усиливает неравенство. Любопытно, что в Армении недвижимость местами подорожала сильнее, чем в Грузии, но на отношение к российским релокантам это никак не повлияло. Так что виноват не столько рынок, сколько события 2008 г.
В Германии визовый режим и так есть, поэтому такого резкого прироста миграции там не было. Волна миграции случилась, но это была волна украинских беженцев. Германия – страна не транзитная, а долгосрочной миграции. В Германии были созданы специальные инструменты, позволяющие обеспечить въезд политическим активистам, в первую очередь гуманитарные визы. Число национальных виз, в том числе рабочих виз, в 2022 г. выросло для россиян сильнее, чем для граждан других стран. В политическую мобилизацию вокруг войны со знаком как плюс, так и минус вовлечены мигранты и новой, и старой волны; в 2018-м здесь проживало 3,5 миллиона человек с постсоветским бэкграундом. Взаимодействие с местным гражданским обществом и политическими акторами в Германии разнообразнее, чем в Грузии.
Мы взяли около 40 интервью. Нужно было проверить теорию, действительно ли уровень политической активности после выезда из страны падает. Оказалось, наоборот: активизм придаёт политическое измерение этой волне миграции в Грузию и особенно в Германию. При этом низовой активизм в обеих странах не всегда заметен в публичной сфере: принимающее сообщество не очень понимает, каковы политические взгляды приехавших россиян.
Мигранский активизм очень разнонаправленный. Мы выделили четыре главных аудитории: аудитория в России, аудитория внутри принимающей страны, другие российские мигранты и, наконец, украинцы.
Обращение к аудитории в России происходит в разных формах, включая распространение информации и поддержку акторов в зоне риска, в том числе вынужденных уезжать. О формировании сообществ и о том, что уехавшие россияне могут предложить тем, кто остался на родине и активистом не является, поговорим позже.
В интервью, которые мы брали, есть два показательных примера на тему взаимодействия с принимающим обществом. Пример первый: респондент говорит, что их фонд не проводит антивоенные и антипутинские акции у грузинского парламента – проводит либо у посольства Украины, либо у секции интересов России на территории швейцарского посольства. В ином случае вышло бы, что участники акции чего-то просят у парламента Грузии, который и так их принял и многое для них сделал. При этом сами грузины обвиняют россиян в том, что они пассивны и невидимы. Второй пример: респондентка не ходит на грузинские митинги, не чувствует себя вправе это делать, считает, что её участие может быть расценено как проявление имперскости. И снова: грузины продолжают считать, что русские пассивны.
Как активистам поменять мнение местной общественности о себе? Мы видим, что многие активисты в Грузии начали включать в свою повестку местные темы – например, две-три инициативы, известные нам, устраивают дискуссии о войне 2008 г., собирают донаты для беженцев и перемещённых лиц из Абхазии и Южной Осетии, делают сборы для семей, которые до сих пор живут в этих регионах на грани бедности. В Германии проблема скорее в том, что антивоенное движение там сугубо пацифистское: это не их война, они выступают за её окончание, а не за победу Украины. Так что здесь точки пересечения невозможны, а диалог очень затруднён.
Зато у немцев и россиян долгая история хороших отношений, были связи между институтами, между акторами гражданского общества в сфере образования, культуры, науки. С началом войны эти связи превратились в пути помощи: письма поддержки, стипендии, просьбы о гуманитарных визах и пр. При этом в повседневности большинства немцев до сих пор не существует антивоенно настроенных россиян. Украинцев они видят, их много, у беженцев есть разные формы взаимодействия с разными структурами. А россияне незаметны.
Ещё один важный вопрос – позиционирование. Мигранты обращаются к разным аудиториям, но у этих аудиторий разные ожидания и отношение к российским активистам. Принимающее общество ожидает (и это одно из обоснований гуманитарных виз), что люди приедут и отсюда будут бороться. Возникает необходимость позиционировать себя как антивоенных россиян в Германии. Сотрудничество же с украинцами предполагает отказ от этого позиционирования. Вполне получается общаться с украинцами в неформальной обстановке, на уровне личных контактов, говорили наши информанты. Но в публичном пространстве, например, во время антивоенного украинского митинга возникает напряжение: для украинцев публичная связь с россиянами – угроза стигматизации. Бывает и так, что они просят русских хороших знакомых не говорить о дружбе с ними, о том, что они бывают друг у друга в гостях.
Символы вроде бело-сине-белого флага служат зёрнами коллективизации в процессе формирования идентичности антивоенных мигрантов. Они производят видимость, вокруг них идут дискуссии, они позволяют приблизиться к ответу на вопрос, кто мы такие и что здесь делаем. Позволяют показать не украинцам даже, а европейцам и россиянам, что они – другие, не такие, про которых говорят кремлёвские медиа, да и многие в Западной Европе.
Как только ты вышел с флагом – все увидели, кто ты и что ты постулируешь. Это маркер принятия ответственности
Но использование этого флага во время российских антивоенных мероприятий – одно, а в рамках мероприятий, которые организованы украинскими или украинцами в сотрудничестве с немецкими организациями, – совсем другое. Можно ходить на такие мероприятия условно инкогнито, смешиваться с митингующими. Но как только ты вышел с флагом – все увидели, кто ты и что ты постулируешь. Это маркер принятия ответственности. Но молодое поколение релокантов готово принимать на себя эту ответственность. По крайней мере, 50% опрошенных в Грузии и Армении заявляют об этой готовности. И, что интересно, предпочитают говорить о нормальной, а не о прекрасной России будущего.
Сильная сторона миграции – взаимопомощь, основанная на солидарности, которая, в свою очередь, основана на общем опыте, в том числе на опыте катастрофы. Мы не смогли это остановить, то, чем мы занимались, провалилось, нам пришлось уехать – а теперь этот разделённый опыт становится основной солидарности, позволяет транснациональным сетям поддержки расти и развиваться. Но хотя горизонтальные сети взаимопомощи и в Германии, и в Грузии хорошо работают, туда может быть сложно попасть, если ты не был частью активистского, медийного и пр. сообщества до войны. Поэтому многим, кто переехал даже год назад, до сих пор бывает неуютно в любой принимающей стране.
Открытий наше исследование не принесло – скорее появились новые вопросы. Например, что может антивоенное движение предложить обычным россиянам, не активистам? Просто принять на себя ответственность за вторжение и заплатить репарации? Но предложение идентифицировать себя с группой становится привлекательным, только когда эта идентификация приносит улучшение состояния. В том, чтобы унижаться и биться головой об стену, нет никакого позитива. Помогающие инициативы смогли решить для себя этот вопрос: ответственность становится для них стимулом к действию. Но получится ли на дискурсивном уровне сформировать и предложить соотечественникам внутри страны такую идентичность, которая будет связана с принятием ответственности и одновременно будет иметь позитивное измерение? Понятно, что позитив искать сейчас сложно, но пока его не будет, не будет перспективы.
Из доклада понятно, что эмиграция не пассивна, что голос человека в релокации не теряется. У людей формируется политическое отношение к родине, с тому, что там произошло и происходит. Нынешняя волна куда более политизирована, чем предыдущие, у неё иная идентичность, и она стремится распространить её на иные части мигрантского сообщества. Возможно, мы вправе говорить о происходящем на наших глазах создании российской политической диаспоры. Мы очень хотим заниматься этой темой и потому создали международную сеть исследователей, которые в разных странах наблюдают за процессами и через год-два может получить результаты.