29 октября в десятках городов пройдёт акция «Возвращение имён»: люди соберутся, чтобы читать имена жертв советского государственного террора. Жертвами политических репрессий, проводившихся в СССР с 1917 по 1991 гг., стали минимум 10 млн человек. В пик террора, в период проведения массовых операций НКВД в 1937-1938 гг. было расстреляно более 700 тысяч человек, до сих пор неизвестно местонахождение от трети до половины могильников Большого террора. Но репрессии не прекратились с концом Союза; мы снова видим сталинские сроки, посадки за госизмену, обещания сослать противников режима в вечную мерзлоту, а лучше расстрелять. Историческая память не может существовать вне сегодняшнего дня, и формат акции «Возвращение имён» нуждается в обновлении. Накануне 30 октября, Дня памяти жертв политических репрессий в России, правозащитники собрались в Reforum Space Vilnius, чтобы обсудить, как связать в публичном дискурсе прошлых и нынешних политзаключённых, как быть с теми, чьи имена пока не звучали, и почему так важно рассказывать не только о жертвах режима, но и о тех, кто ему сопротивлялся.
Сергей Кривенко, член правления «Международного Мемориала», директор правозащитной группы «Гражданин. Право. Армия»
Ни у меня, ни у коллег нет ответов, как надо проводить «Возвращение имён». Это важный вопрос, потому что ситуация меняется: война длится полтора года, незадолго до неё «Международный Мемориал» был ликвидирован, в мае этого года в Швейцарии создана «Международная ассоциация Мемориал» – его легитимная наследница. Но мы действуем по инерции, по старинке. Нынешняя акция – повод обсудить, в каких формах можно говорить сейчас о 70-летних репрессиях советской власти и как включить в этот разговор агрессивную войну и нынешние репрессии российской власти.
Многие исследования свидетельствуют, что выученную беспомощность российского общества не объяснить текущими репрессиями и мощной пропагандой. Пропаганда скорее всколыхнула страх перед государством, выжженный на подкорке граждан социальными институтами СССР; в силу того, что системы отношений оказались не реформированы (или не до конца реформированы), этот страх был передан следующим поколением. Была надежда, что с течением времени поколение советских людей уйдёт и на смену ему вырастет новое, которое не будет так бояться государства, но этого не произошло.
Россия – страна незавершённого транзита. Теория правосудия переходного периода описывает практики, которые необходимо выполнить, чтоб государство перешло из тоталитарного состояния в демократическое. Какие-то из них были запущены в России после перестройки: в 1991 г. был принят закон о реабилитации жертв политических репрессий, в 92-м попытались открыть архивы. Продолжались выплаты жертвам государственного произвола, предпринимались какие-то действия по его предотвращению. Но потом всё было свёрнуто. Более того: российские власти и общество не осудили и не осознали Союз как преступный режим, как преступное государство – хотя в преамбуле закона о реабилитации ясно сформулировано, что в советском государстве основным инструментом политической деятельности был государственный террор. Но Россия стала легитимной наследницей СССР, не осудив его, не оторвавшись от его преступлений. Если бы переходное правосудие продолжалось (а закон о реабилитации – это лишь первый шаг в долгой работе с трудным прошлым), был бы шанс оторваться от Союза, и у нас была бы другая страна. Но получилось наоборот: Союз притянул Россию к себе.
В России укоренилось восприятие сталинских репрессий как некоего стихийного бедствия. Жертвы есть, их помнят, а понимания, что это всегда была цепочка конкретных приказов конкретных людей, от политбюро и до коменданта НКВД, организовывавшего расстрел, – нет. Как, в каких формах надо помнить палачей, организаторов и исполнителей террора?
А ещё очень важно, что из списка памяти совершенно выпадают те, кто активно сопротивлялся советской власти; их имена не выделяются на «Возвращении имён». Понятно, почему российская власть не любит и не хочет говорить о тех, кто сопротивлялся власти советской: это подкоп под её фундамент. А мы? Тема сопротивления табуирована, меж тем она тянется через всю историю СССР: Гражданская война, крестьянские восстания, сопротивления установлению диктатуре Сталина, коллаборационизм во время Ворой мировой войны, сопротивления оккупации СССР, диссиденты…
ФСБ до сих пор не открывает архивы, мы не можем увидеть и осознать масштабы сопротивления общества установлению коммунистической диктатуры. Это живая, реальная повседневная история страны – но почти не рассказанная, никем не обобщённая. Надо ли выделять во время акции «Возвращение имён» имена тех, кто сопротивлялся государственному террору?
Наконец, читать ли имена нынешних политзаключённых? Менять формат в наших силах, мы собрались, чтобы обсудить, какие коррективы время вносит в акцию с серьёзным 16-летним стажем.
Марина Скорикова, координатор Reforum Space Vilnius
История про генетическую пассивность российского общества, на которой во многом строится антироссийская пропаганда, не имеет отношения к правде, и об этом обязательно надо говорить. Истории сопротивления не на слуху, это нужно исправлять.
Анастасия Шевченко, бывшая политзаключённая, участница Антивоенного комитета
У нас, правозащитников, нет конкретного дня, когда мы вспоминаем жертв репрессий: каждый наш день – это день политзаключённого. В моей организации, например, каждый день начинается с чтения писем из тюрем. Каждый неделю мы пишем 300 писем, в числе наших адресатов и украинские военнопленные.
Феминистское антивоенное сопротивление предлагает в этот день зачитать имена нынешних женщин-политзаключённых. Я думаю, это вполне уместно: нужно явно и громко свидетельствовать, что мы не проработали прошлое, что мы будем читать эти имена бесконечно, если не научимся защищать себя от властного произвола; говорить о том, что политзаключённых в стране не должно быть вообще. Возможно, есть смысл провести чтение двумя блоками – прежние и нынешние заключённые, возможно, мы найдём что-то общее в судьбах (возраст, город, срок, наконец).
Такие параллели очень наглядны и вскрывают проблемы. Кстати, Володя Кара-Мурза в письмах часто сравнивает себя с советскими диссидентами. Вернулись сроки, вернулись изменники родины (правда, слово «родина» убрали – заменили на «государство»).
Список палачей, нынешних и прежних, тоже пригодился бы. Хотя бы потому, что власти его опасаются; когда я сидела, мой следователь попросил: «Можно ли не включать меня в ваши списки, я же с вами нормально общаюсь?». Володя Кара-Мурза собирал имена своих судей и следователей, сейчас тема заглохла. В списке Навального 7000 фамилий, но среди них нет ни моих судей, ни судей Володи и других моих друзей.
Марина Скорикова
Ещё одна сложность – что в списке политзаключённых, который ведёт «Мемориал», нет тех, кто оказал силовое сопротивление режиму (пытался, например, поджечь военкомат). Художник Дмитрий Пахомов, который ведёт клуб рисовальщиков в Reforum Space Vilnius, рисует портреты этих политзаключённых, считает важным поддерживать их таким образом. Анастасия недавно писала про мальчика из бурятского посёлка, который получил 13 лет за попытку такого поджога (от брошенного коктейля Молотова ничего не загорелось).
Анастасия Шевченко
И этот мальчик пишет нам, что не будет сдаваться, что заключение его не сломит.
Ростислав Павлищев, региональный координатор ОВД-Инфо
Плохо, что нам не удалось разорвать правопреемственность режимов. Но и режиму не удалось разорвать преемственность поколений правозащитников. Ни у СССР, ни у путинской России не получается задавить протест, сопротивление, защиту прав. Чем сильнее закручиваются гайки, тем больше появляется правозащитных организаций, активистов, ресурсов поддержки, в том числе региональных. Давление растёт не только сверху, но и снизу.
То, что многие, кто сидит за сопротивление власти, не имеют статуса политзаключённого, – проблема. Их почти не знают, им почти не пишут, а письма в тюрьму невероятно важны (один наш корреспондент признался, что получил всего одно письмо за 7 лет). У «Мемориала» и других организаций, которые могут признать человека политзаключённым, есть определённые критерии, и это разумно: если можно признать таковым кого угодно, это обесценивает статус тех, кто был включён в список раньше. Тем не менее об этом нужно думать, критерии признания политзаключённым надо менять.
Сергей Кривенко
Критерии, по которым «Мемориал» объявляет того или иного узника политзаключённым, были приняты давно, в мирное время, в спокойной обстановке. Пусть этот статус остаётся для тех, кто не используют насильственные методы борьбы, – но можно ввести и иные статусы, ведь сопротивление как самозащита, как попытка отстоять права и жизнь обсуждается все шире.
Марина Скорикова
Открытому разговору мешает то, что тема тюрьмы в России сильно маргинализирована (тоже советское наследие). О тюрьме говорят со страхом, шёпотом, отрицанием. Нужно выводить политзаключённых в общественный дискурс.
Ростислав Павлищев
Тюрьма давно вышла за пределы конкретных стен и разрослась в пределах государственных границ. В той или иной форме все, кто в России и против власти и войны, находятся в заложниках.
Марина Скорикова
Мы в тупике, но и они не смогли построить ничего нового и вернулись к советским методичкам: объявить всех врагами народа, изменниками родины, убрать одни памятники, поставить другие.
Акция «Возвращение имён» популярна, она давно перестала быть просто чтением, она – про сопротивление и при этом не позиционируется как сходка только и исключительно оппозиционеров. Мы должны использовать её как канал коммуникации с теми, кто внутри, как канал актуализации проблемы современных политзаключённых и того, как нам противостоять системе. Не просто помнить, а учитывать исторические ошибки.