В середине октября спикер Госдумы Вячеслав Володин предложил отправлять в Магадан тех, кто уехал из России, поддержал Украину, а затем вернулся на родину. Впрочем, после того, как магаданский губернатор заявил, что Колыме не нужны предатели и релоканты, Володин исправился: «Магадан – территория развития. Это […] должны быть рудники, и территорию надо посмотреть там, где у нас погода более постоянная, чтобы там не было лета». Это и курьёзно, и очень страшно: опять спокойно говорится о рудниках, о мерзлоте для инакомыслящих. Когда в 1990-м году в «Огоньке» появились первые документальные изображения ГУЛАГа, люди были в глубоком шоке – как были в шоке немцы, узнав, какие зверства чинил их режим. Очевидно, этот шок забылся. Автором тех снимков был Дмитрий Вышемирский: в 80-е он фотографировал остатки лагерей ГУЛАГа в Мурманской, Архангельской и Магаданской областях. В 2021-м снимки были изданы в России при поддержке Фонда им. Генриха Бёлля отдельной книгой «Милосердия жду…». 14 октября Дмитрий и команда, помогавшая в издании, представили её в Reforum Space Berlin.
Штефан Мелле, директор Диалог Бюро по сотрудничеству с гражданским обществом
Перестройка, гласность – многоступенчатый процесс. Те, кто его застал, помнят, как это было тяжело – в том числе потому, что нужно было найти в себе отвагу взглянуть на то, что было, признать это. Это тяжёлая тема и сегодня.
Дмитрий Вышемирский, фотограф
Я родился в Житомире, жил в Калининграде и, формируясь в советской системе координат, постоянно ощущал несвободу. Выбирая профессию, я спросил себя, какая из них даст мне максимальную свободу. Профессия фоторепортёра в начале 80-х означала командировки, путешествия, возможность спрятаться в толпе. Но чем дольше я работал в советской прессе, тем больше понимал, что свободы здесь нет. Всё, что нас окружало, было лживо, даже прогноз погоды. В те годы вся моя жизнь зависела от прогноза: если погода будет плохая, то я поеду на завод и буду снимать передовиков, если хорошая, то на стройку. И каждый день прогноз не сбывался. Как-то на улице я встретил знакомого радиоведущего и спросил: «А ты в окно вообще смотришь, когда прогноз озвучиваешь?» Он ответил: «Смотрю, но мы каждый вечер согласовываем текст прогноза с цензором из КГБ, дальше ничего менять нельзя»
В моей системе координат не было даже термина «свободный фотограф». В 89-м я решил уйти из прессы и планировал сделать себе визитку. Пришёл в типографию, попросил её напечатать, а мне ответили: «Без проблем, напишите текст и согласуйте его в КГБ, там есть специальный отдел». Я пошёл. Солидный мужчина меня послушал, посмотрел текст – и через несколько дней выдал ответ, что мне отказано. Но начались первые культурные контакты в Польше, первые выставки. Тамошние друзья посмеялись и сами всё напечатали.
Отец незадолго до смерти (раньше опасался – мол, у меня польский характер, вспыльчивый) рассказал мне, что мой дед, военный архитектор Станислав Вышемирский, погиб в ГУЛАГе. И не он один: в ГУЛАГе погибли все мужчины – больше десяти! – из семьи по линии отца. Зато ни один родственник не погиб во время Великой отечественной. Больше всего меня потрясла судьба брата моего дела: его арестовали в 30-е, закинули в зону на Дальнем Востоке. Осуждённые даже не знали, что идёт война, жили в информационном вакууме. Только в середине войны их построили и сказали, как говорят сейчас: кто хочет смыть позор кровью, может записаться в штрафбат. Брат деда записался, воевал, заслужил перейти в регулярные войска, закончил войну в Германии, вернулся с двумя ранениями – и сразу был арестован и расстрелян как враг народа.
Вскоре отец ушёл из жизни. Я остался со всем этим один на один. Жизнь разделилась на «до» и «после»: мне, опытному фотографу, нужно было что-то с этим сделать, как-то это узнанное понять, осмыслить. Я решил попробовать найти место заключения деда, может быть, хотя бы кусочек колючей проволоки.
До Колымы я снимал землетрясение в Армении. Там я впервые увидел много-много смерти и узнал, к чему приводит ложь: так много людей погибло, потому что при строительстве разворовывались металлические конструкции, не выдерживались стандарты качества. Много крови, ужаса и онемения в глазах, трупный запах подготовили меня к ещё более страшным темам. В Армении смерть была массовой, но хотя бы локальной и объяснимой.
Я прилетел в Магадан, не зная, куда двигаться дальше. Спрашивать было страшно, цель поездки я не афишировал, КГБ всё ещё было. По предположениям отца, дед погиб «где-то на севере»: точной информации не было, хотя дед и был реабилитирован.
Я знакомился с людьми, встречался с бывшими надзирателями, с госслужащими. Только единицам я решался задать вопрос: а где могут быть эти «чёрные камни», о которых писал Жигулин («Чёрные камни» — автобиографическая повесть Анатолия Жигулина о сталинских репрессиях, написанная в 1984 г. и впервые опубликованная в 1988-м – «Рефорум»)? Директор метеостанции дал наконец направление, где искать дальше: гряда Черского, 3600 метров над уровнем Охотского моря. На вездеходах, вертолётах, лодках я добрался до городка, пришёл к председателю горсовета и сказал, что ищу лагерь. Он молча написал бумажку: идите к такому-то человеку. Я постучался. Мужчина под 60 выслушал, договорился с приятелем, и тот на «уазике» отвёз нас в горы. Дальше мы шли пешком. Нам стали открываться сталкеровские зоны – ощущение Тарковского было постоянным; перед нами был лагерь Бутугычаг, один из самых страшных лагерей сталинизма. Лагерь, где температура зимой опускалась до — 60, где средняя продолжительность жизни была 3 месяца, где заключённые и почти весь персонал думали, что добывают оловянную руду, а на самом деле добывали уран. Где постоянный контингент был около 40 000 осуждённых, где бригада врачей у тех, кто умирал в лазарете (тех, кто умер в шахте, наверх не поднимали), распиливали череп, извлекали мозг и изучали воздействие урана на организм.
Когда в 30 лет сидишь в неглубокой могилке, держа череп, как Гамлет, то задумываешься: а что я могу сделать с этим как художник?
Ирина Чмырёва, фоторедактор, куратор отбора фотографий, искусствовед
Работы Дмитрия – это история русской фотографии и личное измерение истории страны, людей. Опыт ХХ века требует таких книг. Без них невозможно понять, как трагедия ГУЛАГа воспринималась в ту эпоху – не как это могло бы быть, а как это было на самом деле. Необходимость восстановления исторической правды – это часть человеческой природы: мы хотим знать, что было на самом деле. И это очень поэтическая книга; через визуальную метафору она будет жить дольше, чем сама тема. В ней очень много почти невидимых непрофессиональному взгляду способов воздействия, ткань книги мы с дизайнером выстраивали очень долго: важно было сохранить масштаб, ощущение безумной красоты и ужаса в деталях, маленьких фрагментах того, что там было. Когда мы заканчивали книгу, в новостях шла волна сообщений, что в Пермской области, в Воркуте начинают готовить пейзажи для посещения туристами, стирают последние следы лагерей. Это облагораживание истории – хотя важнее, чтобы история являлась такой, какой была на самом деле.
Нурия Фатыхова, авторка идеи книги и кураторка проекта
В конце 80-х мы не понимали, как в принципе может выглядеть лагерь – и Дима не понимал, когда отправился в своё путешествие на Колыму. Но я тоже из семьи, где травма постоянно на тебя влияет, все эти фотографии зашиты в память, в кровь любого, кто родился в СССР. По сути, в любой стране, если мы копаем через время, мы приходим к какой-то земле (а Димины фото – это очень много земли, чего-то, засыпанного землёй) и понимаем, что там черепа. На этом важно остановить внимание, вырвать тему из сложившегося нарратива.
Книжка читается долго и сложно, вывезти её из Москвы было трудно и опасно. Но для меня название «Милосердия жду…» – это про память, про то, что эти люди ждут от нас, чтобы мы их не забывали.
Фотографии из книги можно увидеть в Reforum Space Berlin до 30 октября. Средства от продажи книг и фотографий, будут направлены благотворительным организациям, помогающим украинским беженцам и их семьям.