Дело Юрия Дмитриева завершилось приговором, который больше говорит о судебной системе, чем о составе мнимого преступления. Интерес к делу главы карельского «Мемориала» не утихает уже три с половиной года и, возможно, вырастет в большое общественное движение по восстановлению исторической памяти.
22 июля Верховный суд Карелии огласил приговор по делу Юрия Дмитриева. 64-летнего главу карельского «Мемориала» приговорили к 3,5 годам колонии: суд признал его виновным в сексуальном насилии над приемной дочерью, оправдав по остальным трем статьям. С учетом срока, уже проведенного в заключении, Дмитриев может выйти на свободу в ноябре.
Приговор Дмитриеву саморазоблачителен настолько, насколько это возможно. Во-первых, он признан невиновным по всем статьям, которые ему вменяли на прошлом процессе в 2016-2018 гг., в том числе по статье о незаконном хранении оружия, по которому в прошлый раз он оправдан не был. Во-вторых, статья, по которой Дмитриева в итоге признали виновным, предполагает срок от 12 до 20 лет.
Все ожидали худшего – прокурор требовал 15 лет. Между прочим, такой резкий «зазор» межу требованием прокуратуры и приговором (в процессах Серебренникова и Прокопьевой прокурор требовал 6 лет реального срока, а суд приговорил в первом случае к условному сроку, а во втором к штрафу) – новая практика, интересно, как это интерпретировать. Будем надеяться, что Дмитриев благополучно вернется к дочери и внукам, что в колонии, если его туда все же отправят, с ним ничего не случится (в СИЗО ему уже однажды угрожали насилием).
Но и нынешнее решение страшное, и последствия процесса необратимы. Репутация Юрия Дмитриева испорчена – пусть формально, но статьей о насилии уже размахивают в провластных СМИ и соцсетях, и спекуляции будут продолжаться. Поломана психика приемной дочери Дмитриева – по свидетельству всех, кто видел их вместе, у отца с дочерью были теплые отношения, безмерно важные для обоих. Теперь они разлучены, видимо, навсегда, семья разрушена. Есть основания предполагать, что показания бабушки девочки и ее самой (именно на них строилось нынешнее обвинение) были срежиссированы, что ими манипулировали. Наконец, человек уже потерял три года жизни в заключении.
Два дела
Связь дела Дмитриева с делом его жизни – поиском массовых захоронений узников ГУЛАГа, восстановлением памяти о жертвах сталинских репрессий – бесспорна и для меня, и для всех независимых экспертов и правозащитников. Можно предположить, что первый арест Дмитриева в 2016 году был частью новой политики в отношении неудобной правды.
В 1997 году Дмитриев вместе с членами петербургского общества «Мемориал» обнаружил в карельской глуши место массовых расстрелов времен Большого террора 1937-1938 годов. Сейчас это место известно как Сандармох, в братских могилах лежат останки до 10 тысяч человек. 6200 из них Дмитриев и его сподвижники смогли идентифицировать. Сандармох – не единственное массовое захоронение, найденное Дмитриевым на Севере (а сколько еще не найдено), но самое крупное.
В 90-е и даже в начале 2000-х Дмитриеву в его поисках и обустройстве могил помогали не только мемориальцы и местные краеведы, но и власти: Минобороны присылало в Сандармох военных, приезжали официальные лица, в том числе патриарх Кирилл. Сейчас в это трудно поверить. В публичном поле разговор о преступлениях сталинского режима считается недопустимым и приравнивается к признанию в нелюбви к родине. О причинах недавней попытки государства в очередной раз перекроить историю я попробую сказать ниже, пока же хочу еще раз обратить внимание на связь дела Дмитриева с «делом Сандармоха». Её можно отследить буквально по датам.
В июле 2016 года в финской газете «Калева» выходит статья петрозаводского историка Юрия Килина «Большая часть военнопленных погибла в лагерях во время Войны-продолжения». Историк предполагает, что в Сандармохе захоронены не только жертвы НКВД, но и расстрелянные финнами советские военнопленные. Гипотезу подхватывают федеральные СМИ, начинают звучать обвинении в адрес «Мемориала» – мол, он замалчивает преступления соседей. В августе на ежегодных памятных днях в Сандармохе впервые за 15 лет их проведения не появляются представители власти. В октябре «Мемориал» объявлен иностранным агентом. В декабре Юрий Дмитриев задержан по обвинению в изготовлении и распространении детской порнографии.
Обратный эффект
Впервые мысль о том, что говорить плохо о нашей истории может лишь тот, кто работает на врага, прозвучала в публичном поле в 2014 году.
Такой феномен усиления поддержки власти во время кризисных ситуаций в политологии называется rally around the flag – это простой, хотя и циничный способ сохранить поддержку в отсутствие возможности и желания использовать экономические рычаги, проводить реформы. Зазвучала тема преемственности: в 2017-2019 году, когда было много юбилеев раннесоветских организаций, ФСБ торжественно праздновала годовщину формирования ЧК как юбилей собственного основания.
Проблема России в том, что процесс разговора о преступлениях, признания преступлений (так называемые механизмы правосудия переходного периода) в нашей стране не был полноценным общественным процессом, не происходил при широком участии граждан и не имел полноценных легальных последствий. Власть скорее «включала» и «выключала» его, когда считала для себя полезным.
После XX съезда были реабилитированы сотни тысяч жертв, опубликован «Один день Ивана Денисовича», произошел реальный прорыв молчания о ГУЛАГе. Но двигателем выступило не стремление осудить преступления в чистом виде – это был элемент борьбы Хрущева за власть. В конце 80-х началась вторая волна оттепели, и мы почти подошли к широкому общественному разговору о произошедшем. Толстые журналы, выходившие тиражами в сотни тысяч экземпляров, публиковали Солженицына, Домбровского, Шаламова, тема репрессий широко обсуждалась. Но собственно обсуждением и еще одной волной реабилитации все и ограничилось. И когда в 90-е Ельцин учредил День согласия и примирения (то, сейчас превратилось в День народного единства, приуроченный зачем-то к избавлению от поляков в XVII веке), это тоже выглядело как попытка игры с либералами и консерваторами.
Всё это по большей части – движения сверху вниз. Масштабным низовым движением это не стало: миллионы жертв государственного террора и их потомки почти не подают иски о возмещении ущерба (хотя и имеют право на компенсацию от государства – пусть это и жалкие 10 тысяч рублей). В нормальном случае ассоциации жертв – это политический субъект, озвучивающий мнение большой части общества. У нас таким субъектом стал «Мемориал», объединяющий скорее правозащитников. С жертвами и потомками жертв не работают и политики: они не воспринимаются как значимая часть электората, ни одна из действующих политических партий не имеет в программе последовательной позиции относительно оценки сталинских репрессий и компенсации. Но ситуация меняется и может измениться очень сильно.
В эти годы в акциях «Возвращение имён» начинает участвовать больше людей, число мест их проведения резко увеличивается. Церковь предложила проводить свою акцию – «Молитву памяти». Возникает проект «Последний адрес» и другие, более локальные инициативы. В публичном поле появился Денис Карагодин, затеявший личное расследование и личный иск по поводу гибели репрессированного прадеда. «Мемориал» организовал медиахакатон, обернувшийся десятками публикаций. Журналисты увидели, что про советский государственный террор можно остро и интересно писать, что тема репрессий – не нишевая, не локальная. «Колыма» Юрия Дудя до сих пор держится на третьем месте по просмотрам среди всех его материалов – почти 22 миллиона.
И яркий пример этой обратной реакции на утверждение бесчеловечности – реакция на дело Дмитриева. Хотя человеческое внимание не способно долго фокусироваться на одной теме, общественный интерес к делу Дмитриева не ослабевает три с половиной года. Люди не устают говорить и писать о нем, хотя, казалось бы, процесс давно должен был набить оскомину. Естественное нравственное чувство не оставляет в покое, порождая социологический феномен.
Дело в том, что Дмитриев – это воплощение работы с памятью (это прекрасно показал Шура Буртин в одной из лучших статей о нём). И реакция на его дело – это реакция не только на вопиющее обвинение, но и на то, что государство пытается переписать, назвать небывшим весь советский террор. Эти две темы поддерживают друг друга.
Комиссия правды
Хочется подробнее поговорить о том, как может и должна строиться работа над переосмыслением трагического прошлого.
В большинстве стран ее важной частью оказывается борьба жертв за свои права – так происходило в Америке, так было в Корее, где иски массово подавали женщины, которых в японских «лагерях утешения» использовали для обслуживания солдат. Активисты и правозащитники этот процесс начинают, но затем его перенимает общество: даже «Мемориал» говорит о том, что может только отстаивать интересы пострадавших, но провести работу с прошлым общество должно само. С этой точки зрения очень интересно уже упомянутое дело Карагодина и развернувшаяся в 2019 году борьба трех потомков репрессированных за право вернуться туда, откуда были сосланы их родители, и получить там жилье (оно известно как дело о «праве вернуться домой»). Конституционный суд РФ встал на сторону детей репрессированных москвичей, которые хотели, но не могли вернуться в Москву. Сейчас, правда, Дума пытается саботировать решение КС.
Важно, чтобы эти точечные примеры, когда потомки репрессированных начинают отстаивать свои права юридическим путем, стали массовым явлением. Да, прошло много лет со времён советского террора, но время не так уж важно: ассоциации женщин, прошедших «лагеря утешения», подавали свои иски через много десятков лет. В Штатах возобновились разговоры о том, что нужна и юридически возможна компенсация за рабство.
Вопрос в том, чтобы немалая часть общества ощутила, что их права не абстрактно, а конкретно попраны и они могут говорить о этом не на кухнях, в соцсетях и публицистических статьях, а вести диалог с государством на языке юридическом и на языке политических программ.
Комиссии правды и примирения были созданы более чем в 50 странах мира. Задачи комиссии – сделать предметом публичного знания и общественного консенсуса факты о том, что произошло, и разработать последующие меры в формате диалога с обществом. К разговору приглашаются жертвы и их представители, политические партии, государство. Его итогом становится перечень юридических, экономических и символических шагов по возмещению ущерба и увековечиванию памяти.
В России более привычны параллели с Германией, и разговор об оценке репрессий сразу переходит в рассуждения о необходимости Нюрнбергского процесса над палачами и коммунизмом. Но немецкая модель неприменима к России, она просто совсем другая. И разговор о Нюрнберге должен уступить место разговору о выработке общественного консенсуса о советском терроре, именно эту задачу преследуют комиссии правды и примирения.
Мы пока даже не договорились о числе жертв репрессий. Люди до хрипоты спорят, сколько именно человек прошло через ГУЛАГ, можно ли верить тому или этому историку, не был ли Солженицын агентом ЦРУ или КГБ. Общественного консенсуса нет, есть только некая общая боль и стремление со стороны официальных лиц закончить разговор о прошлом в одностороннем порядке, поставив очередной безликий монумент.
Опыт большинства стран, переживших тиранию, показывает, что монологично такой разговор не заканчивается. Памятник должен стать результатом большого общественного процесса, фиксацией признания фактов, имен, масштаба трагедии.
Попытки убедить «не ворошить прошлое» только загоняют боль вглубь. Там она тлеет, а в ситуациях, подобных истории с Дмитриевым, выходит наружу – и мы вдруг осознаем, сколько людей считают нынешнее государство нераскаявшимся преступником.
Почему покаяние выгодно для государства?
О том, почему politics of regret, политика признания вины, эффективна даже с точки зрения прагматики, написано очень много, это большой разговор. Самое очевидное – признание вины увеличивает уровень доверия общества государству. Глава «Левада-центра» Лев Гудков когда-то назвал модель сосуществования граждан с государством в России «приспособлением к неконтролируемой и неуважаемой власти». Люди не уважают государственные институты, но сосуществуют с ними. Образно говоря, наш политический механизм работает без смазки. В демократических странах его шестеренки вращаются за счет того, что граждане считают партии представителями своих интересов. В России государство вынуждено приобретать легитимность косвенными способами.
Люди, не доверяющие институтам, выводят из страны деньги, не платят налоги, уезжают – государство теряет на отсутствии доверия миллиарды. И политик, который первым заговорит с людьми на языке признания вины, может приобрести огромный политический ресурс.
И вот тут пример Германии очень красноречив. Варшавское коленопреклонение Вилли Брандта – шаг очень сильного политика и сильного государства.
Сандармох навсегда
Один американский исследователь назвал процессы, подобные тому, что инициировало у нас дело Дмитриева, прорывами памяти. О Сандармохе на протяжении десятилетий знали те, кто специально интересовался этой темой, или те, кого это напрямую касалось. Благодаря делу Дмитриева это знание превратилось из локального краеведческого и «мемориальского» в практически общее. Обратно в локальную историю Сандармох уже не превратится, разговор не иссякнет. Очень важно и то, что эту тему подхватывает новое поколение активистов, журналистов и правозащитников.
Это больше не разговор, ведущийся седобородыми советскими диссидентами, эстафета поколений передана. И тема репрессий обществом не проговорена и не уйдет на периферию, пока не будет исчерпана.
Я бывал в Сандармохе – конечно, туда нужно съездить и стоит свозить детей-школьников. Но Сандармох уже состоялся. Он не может оставить равнодушным, но делать там уже нечего – только приезжать, возлагать цветы. Сильнее, чем Сандармох, меня поразило еще одно из мест, обнаруженных Дмитриевым, так называемый 8-й шлюз. Это одно из кладбищ Беломорканала, но самого кладбища нет, как нет и охранного статуса. В лесу стоит несколько крестов, ходишь и видишь – вот тут земля на месте могил просела, и вот тут. Мы знаем, что мест, подобных 8-му шлюзу, огромное количество. Какие-то найдены, но не превращены в кладбища, какие-то еще предстоит найти.
В Испании волна переосмысления отношения к прошлому была связана с тем, что поколение внуков жертв Франко начало искать и эксгумировать останки предков, погибших в Гражданскую войну. Эта волна подготовила общенациональную дискуссию о преступлениях режима Франко, и сегодня на сайте, созданном Министерством юстиции Испании по решению правительства, можно найти карту страны с указанием боле 2000 известных мест массовых захоронений.
При этом аналогичный испанской карте проект питерского «Мемориала» «Карта памяти» содержит описания лишь 400 с небольшим мест захоронений из примерно 1200 известных. И в описаниях подавляющего большинства сказано: «Сохранность захоронений: не сохранились», «статус охраны: не состоит».
Память о человеке – вещь, которая традиционно не интересовала государство даже в рамках разговора о Великой отечественной войне. Активисты, искавшие захоронения, часто действовали по собственной инициативе. Не секрет, что и воинские «братские могилы» никто в реальности, как правило, не раскапывал и не идентифицировал: для власти объявить место братской могилой и поставить монумент – это красивый способ отделаться, забыть о конкретных людях и судьбах.
В этом контексте можно ругать или хвалить монумент на месте Ржевской битвы, но это знаковый памятник. В советское время о «ржевской мясорубке» молчали, это слишком кровавый эпизод, заставлявший задаваться вопросами об ошибках руководства страны. Сегодня о ней вспомнили во многом по политическим причинам, но в то же время он фиксирует возможность нетриумфального разговора о войне, разговора в большей степени человеческого.
Автор – филолог, исследователь мемориальной культуры.