Совсем скоро, 8 февраля будет отмечаться День российской науки. За три военных года она очень изменилась: сотни учёных уехали и пытаются продолжать работу в новых странах, тысячи остаются в России, сталкиваясь с разного рода ограничениями. Мы начинаем серию интервью о российских учёных в России и вне её с разговора с Ольгой Орловой, главным редактором главного медиа для учёных T-invariant.
— Оля, российская наука — это наука внутри России или всё, что делают российские ученые, где бы ни оказались?
— В любой науке очень важна аффилиация. После февраля 2022-го аффилиация с российской научной структурой влияет и на вашу деятельность, и на взаимоотношения с коллегами. На институциональном уровне контакты западных научных организаций с российскими (то есть со специалистами с аффилиацией российских государственных вузов) запрещены. А то, чем занимаются учёные с российскими корнями в американском Стэнфорде или израильском Технионе, уже не назвать российской наукой. Это наука США и Израиля. Тем не менее многие чувствуют причастность к российской науке, которая сформировала их как учёных.
— Вскоре после вторжения «Рефорум» организовал дискуссию «Что будет с настоящей наукой в ненастоящем государстве». Вы её модерировали и наверняка помните, как учёные обсуждали, станет ли российская наука вновь «туземной». Что можно сказать о науке внутри России через два с половиной года войны?
— Произошло несколько важных событий, которые и правда сигнализируют о её локализации и маргинализации.
Самое заметное — прекращение сотрудничества российских научных институтов с ЦЕРНом, Европейской организацией по ядерным исследованиям. Это большое потрясение: российские учёные сотрудничали с проектом много десятилетий, с самого основания. Особенно тесные отношения развились после перестройки, когда российские физики, математики, программисты смогли выезжать за рубеж. В ЦЕРНе выросло несколько поколений российских учёных, это тысячи и тысячи людей. Представить себе ЦЕРН без них невозможно.
После 2022 года почти получилось создать лазейку хотя бы для части желающих. Да, есть институциональный политический запрет на работу сотрудников российских государственных научных организаций в европейских научных организациях. Но Объединённый институт ядерных исследований (ОИЯИ) в Дубне — международный, у него особый статус. После долгих и сложных обсуждений ЦЕРН согласился, чтобы российские учёные могли продолжить работать в ЦЕРНе при условии, что уволятся из своих академических институтов и устроятся в ОИЯИ. Однако президент Курчатовского института и большой друг Владимира Путина Михаил Ковальчук перечеркнул эту возможность — мол, надо свои проекты развивать. Те, кто на 30 ноября 2024 года (момент окончания договора России с ЦЕРНом) работал в ЦЕРНе, был поставлены перед выбором: разорвать связь с российской наукой или вернуться. Это огромная утрата: работа в большой европейской коллаборации — лучшее, что может случиться с молодым учёным.
Аналогичная ситуация сложилась и с проектом лазера на свободных электронах European XFEL, доступ к которому потеряли российские учёные. Таких примеров множество.
Следующее событие — кризис научной периодики. Причём двусторонний: российским организациям закрыли доступ к подпискам на западные научные журналы, а внутри страны почти перестали выходить академические журналы. В начале 2024 года правительство решило сделать издательство «Наука» единым поставщиком услуг для РАН по изданию научных журналов, и в итоге к концу года 75% академических журналов не выходили вовремя в печать.
Далее: далеко не все западные редакции готовы публиковать статьи, где один соавтор — с российский научной аффилиацией. Можно, конечно, публиковаться как независимый исследователь, но тогда учёный не сможет отчитаться по грантам внутри России, да и вообще не сможет отчитаться о своей работе. Плюс публикации во многих престижных международных изданиях стоят больших денег — от 3 до 7 тысяч долларов, если хотите выложить статью в открытый доступ. Конечно, могут заплатить соавторы, но это редкий случай.
Научная периодика — это кровеносная система организма науки, современная наука работает через публикации. Когда оно прекращается, возникает застой.
Отметим и рост репрессий в отношении учёных. Нам пришлось начать вести «Хронику преследования ученых и преподавателей», там зафиксировано или описано около двухсот кейсов. И это не только громкие дела, вроде знаменитого дела сибирских «гиперзвуковиков». Есть куда менее известные истории, к примеру, странная гибель доцента кафедры фармакологии Ивановской государственной медицинской академии из Иваново Ольги Назаренко. Уже пять месяцев сидит в СИЗО кандидат философских наук, доцент из Бауманки Александр Нестеренко.
— И куда податься учёным?
— Если бы мы беседовали в конце 1940-х, когда вся наука была сосредоточена в нескольких европейских странах и США, можно было бы говорить о превращении российской науки в туземную. Но сейчас наука разнесена. За три военных года Россия развернулась на восток, страны БРИКС не отвернулись от российской науки.
Китай — полноценная научная держава — приглашает из России математиков, химиков, биологов, историков, филологов. Им предоставляют хорошие условия (высокие зарплаты, жильё, участие в конференциях). У российских и китайских университетов огромное количество совместных программ. Приглашают индийские университеты, Бразилия, Вьетнам, Сингапур, арабские страны, Иран. Причём это не какие-то отсталые вузы: китайские и индийские профессора учились на Западе, внедрили у себя западную академическую культуру.
В Казахстане, Узбекистане открываются новые университеты, модернизируются программы (в том числе с помощью западных институций). И тут, отметим, круг замыкается: имея аффилиацию Самаркандского университета или КАЗГЮУ, можно спокойно подаваться на западные гранты, публиковаться в Европе и участвовать в совместных программах.
— Как чувствуют себя в России представители разных групп научных дисциплин?
— Сильнее всего давление на школы и колледжи, следующая ступень давления — университеты. Те, кто имеет отношение к преподаванию, под большим давлением, чем исследователи. Из тех, кто совмещает исследовательскую и преподавательскую деятельность, сильнее всех пострадали гуманитарии.
В T-invariant есть цикл «Отечественные записки из подполья», там мы публикуем рассказы учёных из России, которые хотят быть услышанными, но не обнаруженными. Люди пишут нам анонимно. На их глазах сгорело всё, что они строили, на что было положено 30 лет жизни огромного числа людей, которые создавали и развивали в новой России настоящую социологию и экономику, актуальную политологию, делали современные междисциплинарные исследования. Блестящие историки, политологи, экономисты, антропологи, социологи и пр. либо уехали, либо ушли во внутреннюю миграцию.
— А кому сейчас на Руси жить хорошо?
— Хорошо, думаю, только тем, кому нравится, что Россия отдаляется от западной науки и культуры. Как пишет нам один из авторов «Отечественных записок из подполья»: «Есть те, чьё время наступило и которые никуда не уедут. Например, на кафедре философии немало тех, кто сидел на диване и делил Украину, когда никакой войны ещё не было. Понятно, что в основном это люди старшего возраста».
Но все-таки есть те, кому полегче: это математики, теоретические физики, теоретические биологи. Ни силовым структурам, ни чиновникам пока еще не приходит в голову менять их программы, им чуть проще продолжать публиковаться на Западе: круг настолько узок, а связи с многолетними европейскими соавторами так тесны, что всегда найдётся кто-то, кто заплатит за публикацию.
Тем, кто работает с приборной базой, с реагентами, уже сложнее. Список научных институтов, которые попали под санкции США (а туда попадают и те, кто не работает с оборонным сектором), расширяется каждый год. Эти институты не могут закупать западное оборудование, ищут китайских поставщиков, сами учатся чинить приборы, что называется, выкручиваются. Но в целом экспериментальная часть исследований становится сложнее и дороже.
Параллельно российская наука очень сильно теряет в деньгах. Бюджет, принятый на 2025 год, — военный, деньги взяты из всей социальной сферы, включая науку и образование. Фундаментальные исследования, не связанные с прикладными работами для оборонного сектора, получают всё меньше, единственного в стране грантового фонда, РНФ, на всех не хватает, и все это чувствуют. Это ещё сильнее разворачивает людей на Восток.
— Там деньги?
— Да, как я уже упоминала, деньги и возможности. Как говорится, неудача Англии — это шанс для Ирландии. Если в России учёным плохо, всегда найдутся страны, которые этим воспользуются. Весь мир едет в Европу, США, Канаду, там больше всего университетов, туда едут самые толковые бразильцы, китайцы, индусы, индонезийцы, мексиканцы, вьетнамцы, там вы конкурируете с гигантским кадровым потоком. В Узбекистан они вряд ли поедут. Но когда Узбекистан решит поднять уровень своих вузов, он позовёт тех, с кем нет языкового барьера.
— В Европе действительно такая высокая конкуренция?
— Да, рынок перенасыщен. Единицы из тех, кто уехал из России в последние три года, получили постоянную (не на полгода-год) позицию в западном вузе. Академический трек на Западе очень жёсткий, и учёный, чтобы дойти до постоянной позиции, должен пройти все этапы в очень серьёзной конкурентной борьбе. Это в России люди преподают до тех пор, пока их носят ноги, а академический международный рынок заточен под молодых. Для наших уехавших учёных, кто старше 60, эмиграция — это фактически приговор научной карьере.
— T-invariant недавно выпустил материал о том, как Высшая техническая школа Цюриха прекратила набор российских студентов в магистратуру и докторантуру. Вуз мотивирует это тем, что знания, полученные в вузе, россияне могут затем применить в технологиях двойного назначения. Такой риск правда есть?
— В этом есть рациональное зерно. Но запрет направлен не на учёных, сложившихся десятилетия назад (и, возможно, проникнутых пропагандой), а на молодёжь, на ту часть молодой российской науки, которая стремится стать частью глобальной науки и уж точно не собирается ничего красть. Они не хотят работать на войну — и именно им чинятся самые большие препятствия.
Знания о России в западной политической среде вообще сильно искажены. Идёт ли речь о санкциях в области науки, финансов, визового режима — мы видим, что политики не слушают ни российских, ни западных учёных, долго работавших в России, руководствуясь чем-то совсем иным. Это большая проблема, которая влияет и на личные судьбы, и на карту мира.
— Мы читаем (в том числе на вашем ресурсе) об успешно сложившихся карьерах учёных-эмигрантов из России начала ХХ века. Сейчас, получается, возможностей для учёных меньше?
— С одной стороны, академическая солидарность как 100 лет назад, так и сейчас имеет решающее значение. Посмотрим на судьбу каждого учёного, кто смог найти на Западе пристанище в последние годы: всегда будет конкретный коллега, который за него «вписался» и помог. Но на институциональном уровне это не работает. Ни одна система национальной науки ни тогда, ни сейчас не готова к тому, что в ней внезапно появляется огромное количество новых учёных. Только в 20-е годы прошлого столетия это были десятки человек, а теперь — тысячи.
Сама наука изменилась — это ещё одно обстоятельство, которое осложняет карьеру нынешних научных эмигрантов. 100 лет назад было огромное поле неисследованного, нерешённых больших задач. Была необходимость создавать новые области, дисциплины, разрабатывать новые методики. Учёные были штучным товаром, все специалисты в каждой области знали друг друга в лицо. Конкуренция была кратно ниже, да и наука была не настолько коллективной, она куда больше, чем сейчас, зависела от личных усилий, таланта, способности убеждать.
Сейчас самая большая задача учёного в эмиграции — остаться в академической среде, членом академического комьюнити, получить аффилиацию, сохранить саму возможность работы.
— Учёным, которые уехали и сумели устроиться в западные вузы, удаётся что-то публиковать, быть активными несмотря на сложности с бюрократией и пр.?
— Если учёного взяли даже на временную позицию — значит, он попадает в работающую структуру, где публикации обязательны. Но насколько я знаю, те, кто переехал, минимум на год выпадают из потока публикаций (а те, чья работа завязана на эксперименты, — вообще года на два-три). Бывают счастливые исключения, когда человек попадает в публикационный поток своей лаборатории. Но это в любом случае чужие проекты, люди не сами ставят задачи, не сами определяют дизайн исследования. Поэтому до сих пор многие учёные признаются: если в России будут устойчивые положительные перемены, они бы вернулись. И мы знаем случаи, когда возвращаются.
— Почему вы решили делать своё медиа? Как его задачи изменились за годы войны?
— В самые первые месяцы войны, весной 2022 года учёные и научные журналисты, причастные к «Троицкому варианту» и RASA, решили создать Т-invariant.
Сайт «Троицкого варианта» был тогда заблокирован за сбор подписей под антивоенным письмом, само АНО «Троицкий вариант» было признано иностранным агентом — и уже не могло быть форточкой, куда бы ученые могли проорать или прошептать то, что думают. Свободная площадка для свободных высказываний научного сообщества в России перестала существовтаь, и её нужно было создать вне России.
Задачи первого года были очевидны: объединить всех, кто настроен против войны, и стать мостом между учёными в России и вне России.На второй год эмиграции льдины стали разъезжаться; мы старались одновременно описывать, анализировать академическую жизнь в эмиграции, показывать, как встают на ноги университеты в изгнании, с какими сложностями сталкиваются российские учёные за рубежом — и фиксировать то, что происходит с учёными в России, как они выживают в условиях войны, как подвергаются репрессиям, как меняется образовательная и научная атмосфера. Это два очень разных психологических опыта, два разных профессиональных трэка. Мы можем рассказать о российских учёных миру то, что российская пресса не скажет.
Когда я спросила одного замечательного учёного (он отказывается покидать Россию и делает все возможное, чтобы «держать территорию» в чистоте во всех смыслах и профессионально, и морально), чем наше издание может ему помочь, он ответил просто: «Пишите о тех, кого не жалко, пишите про наших подлецов, «первых учеников», пусть всё останется в истории. И пишите о тех, у кого совсем дело дрянь, кому терять уже нечего, кого хотят посадить. Про них внутри России никто не напишет, поэтому о них никто не узнает». Поэтому мы публикуем циклы расследований о том, как разрушают суперкомпьютерную индустрию (1, 2), про дело Сергея Абрамова, про дело Олега Кабова. И про подлецов не забываем.
На третий год жизни мы стали понимать, что наша оптика и наш опыт вполне применим для понимания и описания процессов в академической среде в других странах. Хотим начать больше писать о науке в странах, где она также под давлением власти и политики в самых разных смыслах.
— Кто ваши читатели, герои и спикеры?
— Половина нашей аудитории находится в России, половина — вне России. Наша цель — быть мостом между ними, один из главных слоганов — «Давайте держать связь!».
Большинство учёных в России не имеют возможности следить за тем, что происходит в других университетах, регионах, научных областях: репрессии выжгли профессиональные медиа. А мы пытаемся дать горизонтальный срез и часто слышим от учёных в России, что они узнают о жизни и проблемах своих коллег от нас и через нас, хотя географически они друг к другу намного ближе, чем мы.
За три года войны у нас практически исчезли российские эксперты, которые бы были готовы отвечать на запросы, не скрывая имён. Люди, которые уехали недавно и у которых остались в Москве близкие люди, тоже очень осторожны. Сказать, что в эмиграции мы вполне представляем себе российскую научную жизнь, невозможно. Как бы мы ни опрашивали людей на местах, значительная часть знаний уходит, как бы ни анализировали документы, мы не слышали, как проходило их обсуждение. Я могу, допустим, посмотреть трансляцию общего собрания РАН, но камера будет направлена на трибуну и президиум, я не увижу реакции зала, не узнаю, к кому именно нужно было бы подойти в перерыве, чтобы взять комментарий. Мы видим, что всплывает на поверхность, кого выбрасывает сильная волна. А о чём молчат те, кто под водой, не знаем.