В Reforum Space Tallinn прошёл показ документального фильма Марианны Каат «Последний реликт». Фильм снимался в Екатеринбурге в течение четырёх лет, главные герои – екатеринбуржцы, выступающие на акциях против действующего режима. Они выходят на митинги, их сажают за решетку и возбуждают уголовные дела. Мы поговорили с Марианной о том, как менялась ситуация в России во время съёмок, что можно понять из «Последнего реликта» о работе судебной системы, чем интересны российские протестующие западному зрителю и почему оппозиционные россияне себя в фильме не узнают (а зря).
– Почему вы взялись за этот фильм?
– Это долгая история. Сначала я была связана с другим проектом как продюсер: московский режиссёр Светлана Стаценко хотела снимать фильм про Евгения Ройзмана, в то время главу Екатеринбурга. Фильм не получился, но у меня уже было наработано много связей в городе, и мне захотелось выйти за рамки одной истории, одного человека. Я увидела в Екатеринбурге модель России. С одной стороны, очень современный активный город с богатой историей, начиная от убийства царской семьи. С другой – у них на главной площади до сих пор стоит памятник Ленину. И при этом есть люди, которые пытаются что-то поменять в стране.
– Для кого вы снимали?
– Я всегда делаю так, чтоб история, которую мы рассказываем, работала и в Эстонии, и за её пределами. Это важно в том числе и потому, что обычно я ищу финансирование за пределами Эстонии, и если интереса не будет, денег тоже не будет. Я думала о том, что эта история должна быть понятна человеку, который ничего особенно не знает про Россию — и при этом интересна для русских людей, потому что очень часто документальные фильмы про Россию, которые делают западные режиссеры, русскому человеку кажутся примитивными, наивными, иногда даже смешными.
– А чем фильм о протестах в российской провинции мог зацепить западного зрителя?
– Я хотела показать современную путинскую Россию и людей, которые пытаются что-то поменять. Показать, как функционирует путинская система и как тихо и незаметно людей отстраняют от любой активности, а на поверхность выходят военные, казаки, священники – и всё это поглощает группу трогательных и кому-то могущих показаться смешными людей, и ничего невозможно с этим сделать.
– Работа над фильмом длилась четыре года. Как изменилась страна?
– Люди становились всё более осторожными. Я говорю даже не только о своих героях, а вообще о людях, с которыми мы встречались (а в фильме участвуют представители разных слоёв общества). Все хотели официального подтверждения «сверху» на съёмку даже там, где раньше этого не требовалось. Мы должны были писать официальные письма в министерства Свердловской области – министерство просвещения, министерство культуры, – и ждать ответа, дадут разрешение или нет. Каждый раз становилось всё сложнее.
– Расскажите подробнее о героях фильма. Как вы их выбрали?
– Это люди, которых объединяла потребность что-то поменять в «распорядке» страны. Они прекрасно понимали, что происходит, видели, что режим становится всё более авторитарным, в стране нет гарантированной Конституцией свободы слова, свободы собраний, свободы высказывания. В фильме есть эпизод с Конституцией, на тот момент ещё «старой» – мы видим, как элементарно нарушается основной закон страны. Всех этих людей объединяла потребность не молчать, высказаться, потребность воздействовать на власть, но… к сожалению, это ничего не дало.
– А что дала работа над фильмом вам и вашим героям?
– Я очень люблю свою работу. Я всегда говорю своим студентам, что в документальном кино тебе даётся возможность какое-то время пожить жизнью другого человека. Понять её, реально в неё окунуться. Кино не получится, если ты будешь поверхностно к этому относиться. Ты реально начинаешь жить проблемами и заботами своих персонажей, их радостями и печалями, и получаешь тот опыт, который они получают. По окончании фильма ты выходишь из этого состояния, но пока идут съёмки, это драйв, который даёт силы. Я вообще люблю делать документальное кино: этот опыт чужой жизни в новых ситуациях, в которых ты никогда сам по себе бы не оказался. Поэтому для нас с польским оператором это была радость – поехать в Екатеринбург на съёмки.
Герои же начинали разочаровываться. В начале сьёмок они были настроены на положительный результат, а потом видели, что, что бы они ни делали, это ничего не меняет. И непонятно было, что делать, потому что их вскоре начали очень активно прессовать.
– В фильме есть эпизоды суда над протестующими, по ним хорошо видно, как работает российская судебная система. Как удалось получить разрешение на эти съемки? Судьи не боялись, что абсурдность их работы будет всем видна?
– Тогда это не было проблемой: всё решал судья непосредственно перед заседанием. Адвокат делал запрос на съемочную группу, и мы всегда получали разрешение. Интересно даже не то, что мы снимали, а то (и через камеру это удалось передать), что все эти судебные решения были приняты заранее. Абсурдность показаний свидетелей, которых приглашали со стороны силовиков и которые даже не присутствовали при событиях, очевидна, и абсолютно никто этого не стесняется в этой системе: «Снимайте ради бога, мы всё равно сделаем так, как нам сказали или приказали». Так принимаются многие обвинительные заключения или приговоры. Мы показываем, как эта система работает: тихо, без мордобоев, но при этом совершенно чётко. Когда снимаешь этих судей крупным планом на экране, видишь их чистые невинные лица… ты прямо веришь, что они честны до конца. При этом все решения, которые они в конце принимают – и это совершенно ясно, – написаны «под копирку».
– Вы поддерживаете связь с героями фильма? Знаете, как сложились их судьбы?
– Большая часть уехала. Те, кто остался, страдают от того, что своей деятельностью уже не могут заниматься. Никакие пикеты, даже одиночные, не разрешены, и люди, которые много лет прожили в атмосфере борьбы, для которых было важно высказывать свою точку зрения, оказались в ситуации, когда это делать невозможно. Но они продолжают действовать, помогать таким же борцам, которые там остались. А те, кому грозили уголовные дела и реальные тюремные сроки, были вынуждены уехать из страны.
То есть жизнь шла в том логическом направлении, которое заявлено у нас в фильме. Было очевидно, что нет другого выхода – либо ты замолкаешь в собственной стране, либо уезжаешь.
– На обсуждении после показа фильма в таллинском Reforum Space некоторые зрители – а это активные антивоенные россияне – сказали, что фильм не про них, они себя и своих знакомых там не узнали.
– Если правильно поняла, что они имели в виду, им просто не очень приятно было себя узнавать. А что фильм и про них тоже.
– Попробую обосновать их позицию. Вы показываете людей, которые выглядят малосимпатично – всё время скандалят, ссорятся, обвиняют друг друга. В галерее персонажей почти нет интеллигентных лиц, в их общении почти нет диалога. Вы говорите, что ваш фильм – модель России. А между тем даже на выставке «Лица российского протеста», которая прошла недавно, можно было увидеть портреты Ильи Яшина, Владимира Кара-Мурзы и других. Мы слышали их выступления. Это тоже российская оппозиция. Вы ведь и такие лица наверняка видели…
– Мой фильм не про лидеров, а про людей «на местах», незаметных для большой общественности и медиа, скромных, но страстных, наивных, но убеждённых. Мне такие герои интересны, и таких героев я люблю. Для меня их лица и есть «лица протеста». Среди персонажей фильма, кстати, много интеллигентных лиц, но Россия – это не только интеллигентные лица, и про это тоже мой фильм. И про неумение «интеллигенции» видеть, понимать, общаться, налаживать контакт с «неинтеллигентными лицами» (напоминаю эпизод в кафе с буфетчицей), то есть и про вас тоже, и про ту самую недовольную зрительницу, которая не захотела себя в фильме узнать. Когда я слышу такое, я понимаю, что мне удалось нащупать какое-то зерно реальности.
Мне нужны выпуклые характеры. Был бы фильм интересным, если бы герои фильма говорили идеально правильные вещи и друг с другом общались при помощи книксенов и реверансов? Был бы такой фильм хоть кому-нибудь интересен, кроме тех людей, которые себя там, может быть, узнавали? Не уверена.
Мои герои искренние, там есть эмоции в отношениях, в том, что они говорят. Для меня эпизод, где два героя спорят и ругаются, а в конце фактически ссорятся – это поведение российской оппозиции сейчас на уровне больших фигур. То, что они не могут договориться и ставят друг другу палки в колеса, не находят общий язык – это типично.
Таков мой взгляд со стороны. Они, может, себя так не видят, но я-то вижу.
– Вы показали протестующих россиян, а в Европе многие осуждают россиян именно за отсутствие протестов. Но в Reforum Spaces было несколько фильмов о протестах – «Возраст несогласия», «Дворцовое дело», протесты в Шиесе, шведский фильм об уехавших противниках режима, теперь вы. Получается, что протест есть. Может, россияне, выступающие против, как-то недодавили?
– Всё, о чем вы говорите – это было, но сейчас этого нет. Мне кажется, что в нашем фильме видно, что в системе путинской России невозможен никакой протест. А сейчас, в ситуации войны, тем более.
Я буду последней, кто кинет камень в россиян и упрекнёт их в том, что они не выходят на протесты. Я сама родом из Советского Союза, я там жила. У меня с детства не было иллюзий по поводу того, что такое советская власть, у нас в Эстонии большинство людей это знало. Но я не пыталась этому противостоять. Поэтому сейчас я бы сказала людям, которые не живут в России и чего-то требуют от россиян, предъявляют какие-то претензии: «Попробуйте, поезжайте, попротестуйте, я хочу посмотреть, что у вас получится». Я считаю, что сравнения невозможны – у каждой страны своя история, свои страхи, свои возможности.
Для меня, если говорить про фильм, потенциал есть в довольно длинном эпизоде марша Навального «Он нам не царь». Тогда на улицы вышло огромное количество молодых людей. Уже были введены ограничения, не разрешалось нести баннеры или что-то выкрикивать, тем не менее большая масса людей вышла и «немым укором» прошла по городу. Это ни к чему не привело, но если, представим гипотетически, что-то изменится наверху, потенциал в России есть.
– Фильм вышел в эстонский прокат. Как реагировала публика?
– Все медиа, которые про кино пишут, отметили этот фильм, у нас были очень позитивные рецензии. При этом фильм попал на такое прокатное время, когда люди в кино вообще не ходят – конец весны, начало лета. Тем не менее два кинотеатра в Таллинне показывали фильм в течение всего лета, 15 недель фильм был в прокате. Цифры небольшие, но были кинотеатры, которые устраивали эти показатели, иначе они бы не держали фильм. Поэтому я вполне довольна.
– Весной была премьера фильма на международном фестивале в Торонто. Это совсем другая аудитория. Как там восприняли фильм?
– Восприняли прекрасно. В Торонто было несколько показов, это большой фестиваль, куда приходит продвинутая аудитория, солидная возрастная публика, которая знает, что в России происходит. Если они решают на этот фильм пойти – значит, они понимают, про что этот фильм, и он работает и на эту аудиторию тоже. Они приходили и задавали глобальные вопросы вроде «А что теперь делать с Россией?» Если б я знала…
– Согласны ли вы с тем, что вина за войну лежит на всех россиянах, и заслуги по строительству гражданского общества обнулились 24 февраля?
– 24 февраля много чего обнулилось. Но это не моя тема, я тут ничего не могу сказать. Я не священник, чтобы отпускать грехи или требовать сделать 100 поклонов в день.
– Вопрос о постсоветском транзите в Эстонии. Какие процессы шли в обществе, как проявлялось национальное самосознание?
– Что общего было у Эстонии и других балтийских стран – у нас не было идейных коммунистов. Если ты был где-то на верхушке пирамиды, ты должен был быть членом партии, но реально я не знаю ни одного идейного эстонца-коммуниста. Поэтому, когда всё началось в Москве (а если бы не началось, то не знаю, сколько бы понадобилось времени для транзита), то и здесь очень быстро посыпалось. Я работала тогда на студии «Эстонский телефильм», и наш главный редактор, который должен был быть и коммунистом, каждое утро трясущимися руками открывал газету «Правда» и читал, что ему теперь нужно делать. Он не понимал, что происходит, так и сломался – не смог перестроиться. Но был момент, когда начальство ещё ориентировалось на Москву, пытаясь понять, что теперь можно, а снизу всё очень быстро начало развиваться. Все, кто был в партии на тот момент, стали быстро из неё выходить, «переобуваться». У нас всё-таки другая история. Были поколения, которые прекрасно помнили время, когда Эстония была независимой. У России это намного более длинный период, людей, которые помнили ту, «другую» Россию, фактически не осталось.
– Название фильма можно прочесть по-разному. Какие смыслы в него вкладывали вы?
– Для меня это в каком-то смысле «последний реликт» российской демократии. Я понимала, что в Москве уже не могла бы такое снять, а в Екатеринбурге это ещё было возможно. Думаю, что мой фильм – «последний из могикан», где показана жизнь России изнутри.
P.S. После нашего разговора с Марианной Каат стало известно, что один из героев фильма, похищенный в Грузии активист Рафаил Шепелёв, нашёлся в СИЗО-3 Нижнего Тагила. Он оказался там спустя полтора месяца после похищения. «Первый отдел» сообщает, что активиста обманом выманили из Тбилиси в Цхинвальский регион, где его задержали российские силовики. Шепелёва доставили во Владикавказ и арестовали по статье о «мелком хулиганстве» на 15 суток. Пока активист отбывал административное наказание, ему подготовили обвинение в совершении преступлений террористической направленности.