«Ни прогрохотавшие мимо армии, ни бомбардировки, ни давление оккупации сами по себе нас так не уничтожают, как наша собственная апатия, наш внутренний паралич»; «Есть две самых важных вещи: радоваться, что можешь действовать, – и сдерживать нападки бесконечно жестоких или абсурдных обстоятельств, терпеть. Оба опыта одинаково важны, чтобы держать равновесие, такое важное для меня самого, для моего народа и моего государства». Это слова Станисловаса Добровольскиса, одного из самых известных литовских священников. Он родился в 1918-м, когда Литва стала независимой, пережил фашистскую, а потом советскую оккупацию. Спасал евреев, отсидел 10 лет в ГУЛАГе. В его приход в Пабярже стекались литовские и российские диссиденты и правозащитники, там распространялся самиздат. Он дождался следующей независимости и умер в 2005 году. Его первый биограф, философ и один из лидеров «Саюдиса» Арвидас Юозайтис говорил: «Он сам и есть независимая Литва». Переводчица и преподавательница Мария Чепайтите 15 лет назад пообещала своей матери, переводчице Наталье Трауберг, написать книгу о «патере», как его называли гости из России. Книга недавно вышла, Мария презентовала её в Reforum Space Vilnius.
— Почему с отцом Станисловасом стоит познакомиться именно сейчас?
— Он воплощает норму, он таков, каким должен быть человек в идеале. У нас так не получается, а у него получалось, причём с виду – легко (хотя жить так невероятно трудно, мы все это знаем). И это не поучительно, а утешительно. Утешение тут ключевое слово.
В книге 500 страниц, но её читают, особенно те, кто недавно переехал в страну. Для них это история Литвы. Я старалась через историю патера рассказать, что тут происходило с 1918-го по 2005-й.
Патер был человеком в очень трудные времена. В войну надо спасать, а когда страна становится свободной, надо показать, что всё непросто. Он всё время повторял по-русски: «Я такой легкомысленный» – он был свободный и беззаботный, и совершенно не менялся. Только к старости появилась усталость, ну и болезнь.
Время гонений требует таких личностей. Церковь была большой протестной силой: подпольное национальное движение не выживало, ячейки было легко уничтожить – а церковное сопротивление выстояло, так как состояло из тысяч рассеянных по стране монахов, монахинь, священников, затрагивало все слои общества. По всей Литве были люди, которые делали что-то маленькое. А люди тянулись к вере или к тому, что принимали за веру: церковь, общинность. Некоторые поверили на самом деле. В лагере, где патер, кстати, участвовал в знаменитой воркутинской забастовке, его называли детонатором, которых мало (при том, что динамита много).
Часть про жизнь патера после 1990-го было очень тяжело писать: было очень много скандалов из-за того, что он как бы сочувствовал коммунистам. А он просто принимал каждого, показывал, что это возможно – увидеть человека во всех. У него же Сталин висел, все удивлялись. Особенно русские интеллигенты: вот фото Солженицына, вот великий князь Витовт, Гедимин, а вот Сталин. На вопросы он всегда отвечал «Тоже человек».
— А вешать на стену его зачем?
— Чтоб спросили.
— Отец Станисловас в проповедях регулярно употребляет слово «аристократизм». Он призывает не становиться человеком толпы – и при этом не быть эгоистом. Как это сочетать?
— В аристократизм входит умение уступать другому. При аристократизме не может быть снобизма, это про «мы дворяне, и потому мы делаем школу для детей», а не «мы дворяне, и потому все остальные смерды». Положение обязывает, он так это понимал. Его, думаю, с детства учили быть хорошим мальчиком (а он явно был хулиганом). У его семьи было несколько домов под сдачу, его отец был железнодорожником, что почётно, а сестры вышли замуж за оперных певцов, что тогда было супер-почетно. Это новая аристократия межвоенной Литвы.
Я очень люблю литовское межвоенное поколение, этих мальчиков и девочек с хуторов, талантливых, свободных. Это были люди мира. Многие стали известными — и почти все, кто думал, уехали в 1944-м. Нам это знакомо. А кто не уехал, сел. А те, кто остался, испугались: вернувшиеся из лагеря говорили, что в лагере было лучше, свободнее. Патера потому и помнят во всех маленьких деревушках, где он служил, обустраивал кладбища, дороги, переводил Рильке после отсидки: он из лагеря вернулся как будто из-за границы, был такой страстный, деятельный, всё доводящий до конца.
Я пишу, что в каждой семье Литвы есть мигрант, ссыльный и повесившийся родственник. Это правда. Поэтому так важно, что патер спокойно отпевал самоубийц и ухаживал за их могилами, что он никогда не запирал дверь: ведь пришедший человек может быть в отчаянии, и запертая дверь окажется последней.
— Российский правозащитник из вашей книги говорит о литовцах: они «будто не советские люди, у вас есть позвоночник». Из чего этот позвоночник?
— Литовец идейным советским человеком не мог был по определению: страна была оккупирована, ни у кого не было иллюзий. Хребет же состоял из очень чёткого ощущения своей нации, из близкой памяти межвоенного времени. Маленький народ держит чувство локтя, ощущение, что нам надо прорваться и как-то выжить, раз вокруг все большие.
После независимости я часто ездила из Москвы в Вильнюс, и с каждым разом мне было труднее возвращаться в Россию. Здесь становилось всё лучше с точки зрения покоя, порядка, правильности, – а там всё хуже. Я литовцам говорила: «Вы своего счастья не знаете».
Вот простейший пример. Лет 12 назад в центре Вильнюса соседи по двору скинулись и восстановили копию износившихся старинных ворот. Одна из соседок, которая отказалась скидываться, настучала, что они не взяли разрешение у департамента культурного наследия. Но суд присудил штраф не людям, а департаменту: если бы все, сказал судья, поступали как эти жители, Вильнюс был бы гораздо красивее. Мои друзья живут в этом дворе, они даже не подумали взять разрешение, потому что никто никого не боится. А потом расстроились, что хоть и выиграли, но заплатило за судебные расходы в итоге государство, поскольку департамент государственный. Нечестно.
Я очень рада за свою маленькую Литву, и настолько же не рада за свою большую Россию.
— В Пабярже ездили многие российские диссиденты, туда активно отправлял людей отец Александр Мень. Что их привлекало?
Что где-то в советской стране может быть другое пространство и другой воздух, созданные одним человеком. Там можно дышать, можно говорить правду, никто ничего не заставляет делать и нет лицемерия.
— Пока Литва была под оккупацией, отец Станисловас был центром притяжения борцов с режимом. А после обретения независимости вызвал их нападки, так как вступался за колхозников с почти коммунистической риторикой.
После 1990-го он очень боялся, что бывшие крестьяне сопьются: распад колхозов был очень быстрый, и им было очень тяжело. Боялся реституции, которая, к счастью, в Литве прошла более-менее достойно (люди, наоборот, не знали часто, что делать с возвращенной собственностью). Боялся за людей, которых некому защитить.
Он печатался в литовской «Правде», потому что её читала его паства. Есть его трогательная проповедь, где он защищал от сноса памятник рабочему и колхознице на Зелёном мосту в Вильнюсе: рассказывал, что он узнаёт в них своих прихожан, ныне старых, разбитых артритом. Он и жил в окружении крестьян – колхозников, потом бывших колхозников, «лачужников», как он их звал. Он всё про них понимал. Он, кстати, и литовских «братков» венчал и отпевал.
Его поняли не так, его забрасывали оскорблениями – и всё равно было огромное количество интервью и общей любви, у него по-прежнему было 30-40 свадеб в субботу и крестин без счета. Это очень трудно описать, работает закон ложки дёгтя: напишешь о преследованиях – и не прочитывается о любви к нему.
У него в голове был нравственный метроном, он не позволял себе сомнений. Ни с кем никогда не советовался, что говорить и делать, не просчитывал, как его услышат, как поймут. Сейчас бы его обвинили во всех смертных грехах, наверное. Может быть, он и про войну бы что-нибудь не то сказал.
— Вы выполнили обещание и издали книгу, но продолжаете заниматься биографией отца Станисловаса.
— Мне заказан его сайт. В книге не так много интервью с литовцами, а для сайта мы стали делать короткие, по 5 минут, ролики, сняли уже больше 40: литовцы рассказывают интересные истории о патере. Красиво и смешно, например, рассказывает писатель Томас Венцлова. Даже если люди недовольны отцом Станисловасом из-за его связей с коммунистами, у них все равно появляется некий отсвет на лице, когда они вспоминают его, они всё равно много смеются. Дочь дала хороший совет – сделать на сайте форму, куда люди могут присылать фото крестин, свадеб, похорон в Пабярже из личных архивов. В приходе есть книга записей крестин и свадеб, но там почти нет фамилий (было советское время), если её опубликовать, люди смогут найти себя.
А потом, у меня осталось невероятное количество материала, не вошедшего в книгу – я использовала, наверное, 1/10 часть собранного. Горы бумаг, множество отсканированных фотографий. Мы, например, в экспедиции с подростками пытались разбирать архив литовских капуцинов (отец Станисловас был капуцином), ещё у меня лежит ворох из 800 публикаций о патере, очень много материалов из архивов КГБ Литвы. Я же изучала всё, размышляла, какие ниточки и откуда могут вести к патеру, как свидетельства соединяются между собой.
Во время ковида капуцины познакомили меня с деканом церковного округа, куда входит приход Пабярже, и декан посоветовал сделать там хранилище, что-то вроде музея и про патера, и про самиздат, и про его прихожан, где можно сидеть и работать. Я радостно согласилась: это будет правильное завершение истории.
— Сталин в Пабярже по-прежнему висит?
— Висит. Тоже человек.
— Вы будете издавать «Патера» на литовском. Что изменится в сравнении с русским текстом?
— Не будет такого большого исторического контекста, русские воспоминания станут цитатами. А вот последнюю часть, о том, что было с патером после независимости, нужно будет прописать подробнее. Она и так далась мне тяжело, а для перевода мне обязательно нужен будет человек, живший в эти годы в Литве, который вычитает её – я тогда ещё жила в Москве.
Кто-то считает, что партер всех предал: раньше он был на «нашей» стороне, диссидентской, сопротивленческой, а теперь он с «теми» (при том, что у отца Станисловаса, по свидетельству моей мамы, вовсе не было us/them mentality). Тут это все живо, сидит в людях. Эта часть не описана, а для Литвы она очень нужна.
— Вы только что издали и детскую книгу о Вильнюсе – Vilniaus Vištytė, «Вильнюсская Курочка». Это гид по детскому Вильнюсу?
— Это то, что замечают дети в городе: маленькие скульптуры, низко висящие таблички, узоры на мостовой. Я учу литовскому тех, кто переехал в Вильнюс из-за войны. Я представила, что они из хорошего отношения ко мне купят и прочитают про курочку – и убрала из книжки всё языковое пижонство, сделала язык совсем простым. Книжка для маленьких детей, а ученик и есть маленький ребёнок.
Познавательный смысл нулевой, зато ходишь по городу, начинаешь его любить. Потом тебе всё будет интересно. Дети (и родители) будут знать, что в этом городе живут русалки, медведи, львы и великие мудрецы. Отцу Станисловасу бы понравилось.