Когда у нынешней молодёжи начнут отбирать квартиры или вклады, они не станут покорно кивать – «Всё как при СССР». Они не очень хорошо знают историю, но в этом есть плюс: им не попасть в ловушку исторических аналогий.
— Нынешний исход из страны десятков тысяч журналистов, IT-специалистов и прочих граждан, несогласных с действиями государства, стало принято сравнивать с «философским пароходом» 1922-го года. Это правомерное сравнение?
— «Философский пароход» был насильственной высылкой без права вернуться назад. Билетом в один конец.
Это был сильный удар по российской интеллектуальной сфере и заодно сигнал, что советская власть не собирается проводить политическую либерализацию. А её ждали: после введения НЭП и разрешения свободной торговли часть общества рассчитывала и на политические уступки. Но Ленин дал понять, что уступок не будет. В том же ряду событий – арест членов Помгола (комитета помощи голодающим), многие из которых занимались общественной работой ещё в царское время: всякая общественная деятельность должна происходить под полным контролем советского правительства и в тех масштабах, которые его устраивают. В том же ряду – изъятие церковного имущества, многочисленные аресты и смертные приговоры. Государство утверждало полный контроль над общественно-политической сферой.
Когда появился список высылаемых (а там были не только писатели, философы и пр., но и экономисты, и люди других специальностей) – начались прошения остаться. Люди, обращавшие их к деятелям советской власти, исходили из опыта Англии и Франции: он подсказывал, что революции затухают, репрессий со временем становится меньше. Иногда эти прошения оказывались успешными. А потом произошло то, что произошло: Сталин выдвинул концепцию усиления классовой борьбы. Троцкий обещал гражданам термидор, но советский термидор оказался совсем не таким, как наполеоновский. Те, кто уехал, остались живы. А многие, кому «повезло» остаться, погибли.
Сейчас люди уезжают сами. Выслать гражданина России и лишить его гражданства не позволяет Конституция (хотя есть такие инициативы).
— А масштаб отъезда? Bloomberg пишет о 200 000 уехавших к середине марта россиянах.
— После революции уехали миллионы – многие гражданские уходили с белыми армиями. Высылки 20-х по масштабу были небольшими: государство уже не выпускало людей из страны (Александр Блок, например, умер, не дождавшись разрешения выехать на лечение), «философский пароход» был скорее исключением. Основой политики был запрет или крайнее осложнение выезда.
Между окончанием высылок и началом массовых репрессий прошло несколько лет
Между окончанием высылок и началом массовых репрессий прошло несколько лет: те кадры, которые либо остались сами, либо их не выпустили власти, должны были, по мысли руководства, воспитать себе преемников из числа политически правильной молодёжи. Пока эти специалисты были нужны, на их взгляды закрывали глаза, запрещая только публично их высказывать: если в начале 20-х экономист Александр Чаянов мог ещё публиковать утопию о крестьянской России, в середине 20-х это было уже невозможно. Только статьи по специальности и без полемики.
В 30-х, когда подросла «красная» смена, начали притеснять тех, прежних незаменимых. Большевики руководствовались принципом утилитарным, ходила даже формулировка «уволить в связи с невозможностью дальнейшего использования». А раз можно уволить, то можно и арестовать, человек уже не нужен.
Сегодня гуманитариев удерживать в стране вряд ли станут: государство серьёзно опасается исхода людей, работающих в сфере высоких технологий. В нулевые была популярна идея комплексной модернизации: мол, технологическая потянет модернизацию в общественно-политической сфере. Сейчас об этом уже не говорят.
— Есть шанс, что снова опустят «железный занавес»?
— В чистом виде нет – но в случае дальнейшей эскалации отношений с Западом формальные и неформальные ограничения возможны. Хотя и неразумные. Могу лишь привести два примера.
Есть опыт СССР, брежневский: люди, отделённые от мира «железным занавесом», собирались в курилках, на кухнях и критиковали советскую власть. В перестройку эти люди пошли протестовать на улицы.
Люди не идут протестовать – они спокойно уезжают. И давление на режим уменьшается
А есть опыт Венесуэлы. По всем макроэкономическим показателям режим Чавеса-Мадуро должен рухнуть, а он работает, более того, Америка начинает с Мадуро переговоры. Он не рухнул не только из-за поддержки силовиков и коллективос (организованных низов общества), но и потому, что в стране свободная миграция. Вся Латинская Америка говорит по-испански, и венесуэльский представитель среднего класса может найти работу в Перу, в Аргентине и там далее. Люди не идут протестовать – они спокойно уезжают. И давление на режим уменьшается.
— Многие сегодня, как и в 1920-х, лишаются доступа к деньгам: рубль обесценивается, кто-то уезжает и теряет дом и работу. XX век был богат на такие потери.
— Богат. Мы помним в первую очередь коллективизацию – она затронула меньшую, но наиболее активную часть крестьянства, в том числе тех, кто вернулся с войны и стал зарабатывать.
До этого было ещё более масштабное и в чём-то более драматичное событие – приход к власти большевиков. Средний класс в течение нескольких месяцев лишился буквально всего.
Состоялась национализация, то есть отъём у собственников промышленности и вкладов в банках (и не только вкладов, но и содержимого ячеек – всё золото в слитках и монетах конфисковано декретом ЦИК от 14 декабря 1917 года). Владельцы земли, квартир и строений потеряли всё – частная собственность была отменена в течение 1917-1918 гг. В октябре 1918-го все владельцы валюты должны были в течение двух недель сдать её. Право передать что-то по наследству тоже было упразднено. Запрещены все сделки с валютой, недвижимостью и ценными бумагами.
Работникам, которых власть считала полезными, выдавали зарплату новыми деньгами, а тем, кто не мог уже работать или принадлежал к имущим классам, не выдавали вовсе. Они продавали оставшиеся ценности – ценности изымались во время обысков, их приходилось прятать.
Если что-то после этого осталось – радоваться рано, нужно заплатить «чрезвычайный революционный налог с имущих лиц».
Многие, кто под это попал,ушли в эмиграцию, многие умерли, в том числе от голода, или были репрессированы. Коллективная память мало что сохранила. Кто-то, как герой Ильфа-Петрова, пытался отслеживать свою оставленную собственность, но это в конце концов потеряло актуальность, а реституция (возврат собственности владельцам или их потомкам) в России, в отличие от Прибалтики, так и не была проведена.
Следующим был отъём, связанный с ликвидацией НЭПа в городах: новых собственников прицельно разоряли налогами.
В постановлении Совмина и ЦК отъём торжественно именовался «последней жертвой», которую должны были принести граждане
В 1947-м случилась конфискационная денежная реформа – под тем соусом, что оккупанты напечатали много фальшивых денег и от них надо избавиться, а ещё – что спекулянты наживались на войне (отъём вообще всегда сопровождается пиаром). Потери понесли, как всегда, и вполне добросовестные люди. В постановлении Совмина и ЦК отъём торжественно именовался «последней жертвой», которую должны были принести граждане. После реформы, правда, началась кампания по снижению цен (помните у Высоцкого – «Было время, и цены снижали»?), поданная как великое благодеяние.
Дальше была деноминация 61-го, уже не такая суровая, но сопровождавшаяся скрытой девальвацией: поменяли только рубли, копейки остались прежними, но стали стоить вдесятеро дороже – т.е. укроп по-прежнему мог стоить 5 копеек, но на деле кратно подорожал. Пострадали беднейшие. Плюс тогда образовался огромный разрыв между ценами на российские и импортные товары (одежда, техника), продержавшийся несколько десятилетий.
В 90-е, как мы уже помним сами, люди потеряли вклады (а тогда тратить деньги было сложнее, чем копить, и все – и элита, и скромные граждане – копили, откладывали на будущее детей). Те вклады не восстановили, хотя такая идея была. Люди смирились. На этом фоне ещё до обвала денег из-за гиперинфляции произошла конфискационная советская реформа января 1991-го: были выведены из обращения крупные купюры. Их можно было обменивать по очень сложной схеме, через специальную комиссию, требовавшую оправдательные документы на эти купюры. Те, кто копил десятилетиями, не озаботившись такими документами, и шабашники, которые зарабатывали по договорённости, потеряли очень много.
Правда, потеряв вклады, люди получили в собственность квартиры. Проблема в том, что привычки распоряжаться собственностью, понимания её ценности у людей не было – ибо не было шанса получить такой опыт. Отсюда многочисленнее случаи продажи хороших квартир за копейки или несколько ящиков водки.
Привычки распоряжаться собственностью, понимания её ценности у людей не было – ибо не было шанса получить такой опыт
Сейчас этот опыт нарабатывается – молодёжь учат финансовой грамотности, как надо читать договоры, на что обращать внимание. Задачу воспитать квалифицированных потребителей государство выполнило: для новых поколений права собственности выглядят куда более привычно. Кроме того, они в значительной мере внеисторичны, а значит, примеры прошлых отъёмов никак не примиряют их с нынешним положением.
— Почему внеисторичны?
— Нет потребности. Обращённость советских людей в прошлое была во многом связана, во-первых, с изоляцией, во-вторых, с открытием, что коммунизм к 1980-му мы точно не построим. Люди выстраивались в очереди на исторические книги, самым популярным писателем был Пикуль. Молодёжь обращена в будущее, для неё исторические события, исторические аналогии менее значимы. Они меньше запоминают даты и события, да и экзамен по истории теперь не обязателен для всех.
— Сейчас есть задача воспитывать не потребителей, а патриотов.
— Да, этот разворот начался ещё до 24 февраля. У молодых поколений возникает диссонанс: с одной стороны, тебя всю жизнь учили, что у тебя есть права, их надо отстаивать, а государство обязано их защищать, с другой – из телевизора звучит, что главное – защита интересов государства, что надо быть патриотом, а права личности и собственности вторичны. И если государство скажет, ты должен идти на жертвы.
Для представителей старшего поколения естественно, что государство вправе и может обратиться к ним за той самой последней жертвой. А вот для тех, кому около сорока и меньше, это звучит абсурдно: государство должно выполнять сервисные функции, а не требовать. И они уезжают.
— Старших жизнь научила терпеть.
— Да, и даже если они не были готовы отдавать нажитое (а кто готов?) и государство получало деньги со скрипом, то готовность смириться с неодолимой силой власти и терпеть точно была. «Мы люди маленькие». Нас учили терпеть, терпеть для общего блага – учил литературный канон, учили близкие. Молодые читают другие книги, не о терпении, а о добровольной эмпатии, которая распространяется на тех, кто слабее, на животных, но не распространяется на государственную власть, которой нужны деньги и кровь на реализацию её задач. Полиция на улицах означает для них не порядок, а препятствие к самовыражению.
Молодые читают другие книги, не о терпении, а о добровольной эмпатии, которая распространяется на тех, кто слабее, на животных, но не распространяется на государственную власть
Старшие ориентированы, по классификации Инглхарта, на ценности выживания. Поэтому многие современные проблемы носят поколенческий характер. Старшие не уверены, что молодые смогут удержать страну и продолжить их курс – и стремятся как можно быстрее вернуть ситуацию к тому, что они считают нормой.
— Конфликт поколений – вроде бы вечная тема?
— В советское время выше была преемственность и было общим местом: да, молодёжь бывает не такая, но в основном она правильная. Сейчас «правильной» молодёжи мало, эти люди с зелеными волосами живут во внеисторичном мире, для них нормативна их собственная жизнь.
— Чем это чревато для государства?
— Диссонансом. Усилением диссонанса. Государство, в котором доминирует старшее поколение (а у нас и страна стареющая), будет продвигать свои ценности, идеи, принципы, а младшие продолжат искать возможности обхода, уклонения.
Нам предстоит наблюдать, как растёт стремление к реставрации привычных принципов – но в условиях, когда уже произошла деиндустриализация и для массовой индустриализации возможности нет.
— Почему нет?
— Две причины.
Первая – во время советской индустриализации «железный занавес» сочетался с огромной работой на внешний имидж – ею занимались Радек, Михаил Кольцов, Эренбург. СССР позиционировал себя как молодая модернизирующаяся страна, охотно впускавшая иностранных специалистов. Был привлечён серьёзный ресурс с Запада: автомобилестроение создавалось в кооперации с Генри Фордом, ДнепроГЭС – при поддержке американцев, и так далее.
СССР был законодателем моды в культуре, в театральной сфере, был передовой шахматной страной, альпинистской страной, иностранцы покоряли наши пики
Проходили конгрессы учёных, в том числе по генетике, СССР был законодателем моды в культуре, в театральной сфере, был передовой шахматной страной, альпинистской страной, иностранцы покоряли наши пики. Всё это прямо или косвенно работало на развитие страны. А потом индустриализация кончилась, Сталин страну закрыл, а многие продвигавшие её были репрессированы (из трёх упомянутых выше коммуникаторов остался, например, только один – Эренбург).
Вторая причина – был огромный энтузиазм молодёжи, она стала тогда главной опорой власти. Ребят привлекала мощная вертикальная мобильность, возможность получать образование и делать карьеры, в том числе по головам старых специалистов, которых как раз начали арестовывать.
Так что принципы индустриального общества будут внедряться в деиндустриализованной стране с сервисной экономикой, которая для молодёжи – норма. Эти ребята не пойдут ни в какую шахту. Тем более что и новых шахт в ближайшее время не будет.