Основатель технологической компании Clostra и CIO фонда FORA Capital о рисках изоляции и о том, без чего невозможно развитие высоких технологий в стране.
— Какие сферы жизни быстрее и сильнее всего изменятся из-за высоких технологий?
— Делать долгосрочные технологические прогнозы – дело не очень благодарное, и вот почему. В мире всегда есть отрасль, которая становится неким locus of innovations, точкой наиболее стремительного роста инноваций в прикладной науке или технике. В теории таких точек может быть много, но на практике чаще всего доминирует какая-то одна, причем точки сменяются всё быстрее. В эпоху Великих географических открытий, когда такой точкой была навигация, люди могли делать в этой области карьеру на протяжении поколений. А сейчас новый locus of innovations появляется чаще, чем раз в 10 лет. Так что всё, что мы можем, – это рассуждать о той точке, что доминирует сегодня. Сейчас это искусственный интеллект и машинное обучение. До этого огромную роль играли мобильные приложения, web-приложения, ещё раньше – Интернет.
Выделить какую-то сферу жизни, на которую влияет ИИ, не получится: область его применения слишком широка. Смогли бы вы одной фразой ответить на вопрос, как изменило жизнь обычного человека появление электричества?
До недавних пор инновации были в основном «заперты» внутри компьютера и лишь иногда «выпрыгивали» из него: это могла быть доставка продуктов через интернет или такси, заказанное с помощью соответствующего мобильного приложения. Искусственный интеллект будет применяться повсюду, будет задействован не только внутри компьютерных платформ, но и для любой автоматизации и оптимизации процессов. Следовательно, и его влияние будет универсальным.
— И что изменится в нашей рабочей повседневности?
— Искусственный интеллект делает эффективнее любой процесс, так что любая «беловоротничковая» работа уже не будет прежней. Для журналистов это может означать появление более качественных программ, распознающих голоса и способных корректно и точно перекладывать устную речь в текстовые форматы. Для переводчиков станет доступен более высокий уровень автоматизированных переводов. Примеров можно привести много. Такие попытки автоматизаций уже существуют, но действительно адекватных программ без применения искусственного интеллекта не получится.
— Мне иногда кажется, что в России за счет весомой подпитки со стороны силовых и криминальных структур сектор высоких технологий развивается в негативном, деструктивном ключе. А сильнейшие российские специалисты – это хакеры, взломщики чужих банковских счетов и т.д. Справедливо ли такое наблюдение?
— Так кажется не только вам. Особенно много людей считают так за рубежом. В США, например, такое видение России активизировалось в связи с русскими попытками вмешательства в ход американских выборов. Из-за политической окрашенности реальность проблемы преувеличивается, но всё же именно преувеличивается, а не возникает из ничего.
— А вы как оцените эффективность работы российских технологических компаний?
— Сейчас большая их часть ориентируется на внутренний рынок – при попытках выйти на внешний они не находят там успеха, а потом жалуются, что быть российской компанией непрестижно.
Хотя в действительности причина неудач в том, что эти компании просто неконкурентоспособны.
Есть, впрочем, отдельные примеры российских компаний, которым удалось добиться успеха и на внешних рынках, и происхождение им не помешало.
— Есть шанс переломить тенденцию?
— Да, сегодня у России есть историческая возможность конкурировать в locus of innovations, и если страна выберет это поле, чтобы доказать миру, на что способна, то есть шанс улучшить жизнь всего человечества. Технического таланта для такой конкуренции в России достаточно. Да, других составляющих пока не хватает, но в России действительно хорошие программисты и традиционно достойная, сильная образовательная система. В таких вузах, как Высшая школа экономики и МГУ, уровень обучения остаётся высоким. Правда, стоит оговориться, что обучение программированию во всем мире довольно плохое. Например, никто пока не придумал, как заинтересовывать программированием талантливых детей и как их обучать на уровне школы, а ведь это критически важно – к примеру, среди моих коллег большинство сильных специалистов начинали интересоваться программированием в школе. К счастью, доступ к компьютеру и к ресурсам для самостоятельного обучения есть у большинства жителей Земли, нужно лишь уметь выбрать самые эффективные.
Чтобы решить проблему со школьным обучением, нужно достаточное количество квалифицированных программистов, желающих в этой школе преподавать, и готовность самой школы к новым форматам обучения, например дистанционным.
— Вы упомянули, что специалисты в России есть, а вот других составляющих, чтобы стать сильным игроком на мировом рынке информационных технологий, не хватает. Каких?
— Модель Силиконовой долины (редакция придерживается более распространенного варианта перевода Silicon Valley как Кремниевая долина – прим. «РеФорум») опирается на пять составляющих: сильные программисты, предприниматели, бизнес-ангелы, институциональные инвесторы и эквайреры, то есть компании, которые могут покупать стартапы. Наличие всех пяти элементов экосистемы, насколько я могу судить, уникально только для Силиконовой долины и делает ее мировым центром инноваций. Следом идут Нью-Йорк и Лос-Анджелес, всего же в десятку крупнейших стартап-центров входит восемь-девять американских городов, Тель-Авив и, возможно, Лондон (зависит от того, какими метриками мы пользуемся).
За пределами Силиконовой долины тех или иных необходимых элементов обычно не хватает. В Нью-Йорке, например, почти отсутствует культура ангельских инвестиций. А в Силиконовой долине люди, которые заработали на собственном бизнесе, начинают вкладывать деньги в другие стартапы, довольно хорошо понимая, в какие именно компании следует инвестировать. Они поддерживают перспективные компании до тех пор, пока в них не решат вкладываться крупные инвесторы.
В России из всех перечисленных предпосылок есть только одна – программисты.
Предпринимателей и институциональных инвесторов совсем мало, а те, что есть, часто ориентированы только на внутренний рынок и внутриэкономические «вывихи» на нём, занимаются каким-то странным «русским» бизнесом, вместо того чтобы удовлетворять потребности людей.
Бизнес-ангелов и вовсе нет, как и нет соответствующей культуры. И очевидно, что в стране, где практически невозможно продать компанию, так как желающих ее купить совсем мало, не будет развиваться культура венчурных инвестиций. Почти нет и технологических компаний, которые бы покупали компании-стартапы. Есть, конечно, Mail.ru и «Яндекс», но они этим совсем мало занимаются. Цены на стартапы совсем низкие.
Важно понимать: для того, чтобы такая экосистема могла существовать, она должна быть ориентирована на глобальный рынок. Россия – это около 2% мировой экономики. Почему бы технологическое решение, которое работает в России, не использовать в других странах?
— И в чём же проблема?
— Как правило, самоизолирующиеся государства (такие, как Россия, Китай, в меньшей степени Иран) стремятся копировать то, что уже работает за рубежом, и нерыночными методами поддерживать эти копии в конкурентоспособном состоянии.
— Какими именно методами?
— Блокировка интернета, дотации, попытки сыграть на патриотических чувствах граждан. Вы никогда не задавались вопросом, почему в России «ВКонтакте» популярнее, чем Facebook? У меня у самого полно знакомых, которые искренне убеждены, что поиск информации на русском языке лучше настроен в «Яндексе», чем в Google. Именно из таких предубеждений складывается популярность подобных компаний-клонов. Впрочем, и в странах вроде Германии, намного менее замкнутых, тоже встречаются случаи клонирования. Есть даже целые концерны, которые копируют продукты, востребованные на глобальном рынке, ещё до того, как такие продукты будут официально представлены на немецком рынке. Они не рассчитывают на долгосрочный успех и надеются лишь заработать на продажах, пока не пришёл настоящий глобальный игрок и не победил их. А в Китае и России клоны остаются надолго или даже навсегда.
— Есть шанс, что власть в России сможет контролировать интернет и в частности мессенджеры?
— В этой борьбе с одной стороны – желание авторитарных государств контролировать интернет, с другой – естественная архитектура интернета, которая борется с любого рода нарушениями в своей работе и «залечивает» их. Автоматически ни одна из сторон не выигрывает, всё зависит от деталей.
Интернет – система, предназначенная для свободного обмена информацией, его очень трудно технически ограничить. Но если цензура интернета для людей в принципе приемлема, то проблема уже не в технике.
— В одном из интервью вы говорили, что ограничения в доступе к интернету в Китае работают в первую очередь потому, что люди сами не стремятся выйти за пределы очерченных границ. Такое отношение в принципе свойственно авторитарным режимам?
— Сложно сказать, почему у людей нет мотивации выходить за отведенные им границы. Возможно, сначала они боялись это делать, а потом стали думать, что им нравится так жить. Мы помним, что в СССР можно было легко приобрести коротковолновой приемник и с его помощью слушать «Голос Америки», но большинство людей их не покупали. В современном Китае обойти техническую часть ограничений тоже несложно, но делает это столь же мизерная доля населения, что и в Союзе когда-то.
Сейчас российское правительство снова пытается затянуть гайки, уменьшая процент тех, кому будет доступен взгляд на происходящее, отличный от официального. Его задача – чтобы такое меньшинство стало совсем крохотным, незначительным и в конечном счёте превратилось в диссидентов. Одним из последствий для России станет дальнейшая потеря конкурентоспособности во всех областях, и технологическая сторона не станет исключением. Для успешной конкуренции нужно больше, а не меньше интеграции, необходимо понимать, что за люди вокруг тебя, какие у них потребности. Но уже сейчас в РФ ничтожно мало людей, которые понимают нужды глобального рынка. И если власти продолжат закручивать гайки, страну ждёт экономический застой и переход к режиму, где единственным способом самоутверждения является война, которая обязательно ставит кого-то на колени. И для России, и для остального мира это контрпродуктивно.
— Вы создали FireChat – мессенджер, способный работать без интернета. У изобретения был огромный потенциал, тем не менее недавно FireChat закрыли. Как так?
— Компания была продана, и решение закрыть чат принимал новый владелец. А я и моя команда продолжаем вместе работать в этой области. Сейчас мы работаем над новой версией системы, нынешний проект называется NewNode; надеюсь, он станет улучшенной версией предыдущего мессенджера.
— Как вы относитесь к тому, что такие мессенджеры могут служить для систематизации протестных настроений?
— Средства коммуникации уже играют важнейшую роль в жизни людей. Протест – это часть человеческой жизни, а коммуникация – одна из базовых потребностей, почему-то не учтённая в пирамиде Маслоу. Человек ведь социальное животное, которое, удовлетворив жажду и голод, побежит в магазин не за ружьём, а за мобильным телефоном.
Интернет придуман для того, чтобы можно было легко, удобно и дешево осуществлять коммуникации, попытки ограничить доступ к нему противоречат и технологической сути вещей, и человеческой природе. Пандемия показала, что большинство интеракций человек производит в электронной форме.
— Нужно ли менять законодательство, чтобы помочь развитию высоких технологий?
— Да, но в разных странах изменения должны быть разные.
В Европе, например, на волне антиамериканизма и протекционизма был принят GDPR (Генеральный регламент по защите персональных данных введён 25 мая 2018 года во всех государствах-членах ЕС – прим. «РеФорум»). Подобные законы сдерживают развитие новых технологий в странах, где работают. С точки зрения риторики европейских бюрократов закон должен защищать персональные данные европейских потребителей, а на деле это лишь попытка противодействовать доминированию на европейском рынке глобальных лидеров, причём обречённая на неудачу.
В России или в Китае изоляция и протекционизм сильнее и жёстче, чем в Европе. И это не только законодательная проблема, это вопрос всей госполитики и в какой-то мере культурной традиции.
— К чьему опыту развития высоких технологий стоило бы присмотреться?
— Для России был бы интересен пример Израиля и во вторую очередь – Швеции.
— Почему именно эти страны?
— Они стали центрами инноваций, так как поняли, как устроен внешний рынок. Израиль прикладывает постоянные усилия для развития технологической отрасли, государство тратит огромные средства на продвижение стартапов. В стране совсем неплохо с программистами, но ещё лучше с предпринимателями; там много людей, готовых работать в этой сфере. Стартапы, которые открываются внутри страны, полностью ориентированы на внешний рынок: израильский рынок крошечный, существовать исключительно на нём невозможно. В Израиле больше, чем где-нибудь еще, развита культура ангельских инвестиций. Похожая ситуация в Швеции.
— С чего стоит начать движение к израильской модели?
— Стать технологическим лидером очень трудно. Однако это не значит, что конкуренция в этой области невозможна и в России невозможно создание региональных центров притяжения, которые смогут соперничать с Силиконовой долиной. Особенно если России удастся поймать один из технологических трендов, направив максимум усилий в конкретное русло.
— Что для этого может сделать российское правительство?
— Сегодня и экономический, и политический климат в России настолько не способствует развитию технологий, что правильнее было бы спрашивать не «что нужно делать», а «что нужно немедленно перестать делать правительству».
Ответ – нужно перестать устраивать самоизоляцию и начать стремиться к интеграции с глобальными рынками.
Переключить энергию, которая расходуется на унижение чужого национального достоинства, на конструктивную конкуренцию в какой-либо технологической отрасли. Так в своё время сделала Япония, вступив в конкурентную борьбу в области автомобилестроения. Идея технологического и экономического соперничества с США не только помогла Японии усилить чувство национального достоинства, но и улучшила качество автомобилей в мире. В конечном счёте выиграли все без исключения.