Контрпропаганда не работает, а пропаганда эффективна, так как избавляет людей от чувства одиночества. Куда уходит бюджет пропагандистов, почему западные исследователи часто рисуют неверную и даже вредную картину российского общества и как не поддаваться алгоритмам соцсетей? Рассказывает Елизавета Гауфман, доцент университета Гронингена (Нидерланды), исследовательница социальных сетей.
— Лиза, как изменилась российская пропаганда за годы войны?
— В первые месяцы войны на телевидении и в соцсетях было огромное количество провоенной пропаганды: от обсуждения «СВО» было просто не убежать, говорили только об этом. Сейчас такой информации гораздо меньше: и в федеральных программах, и, что особенно странно, в региональных, местных войну предпочитают почти не упоминать, если это не приграничные области.
— О чём говорит российская пропаганда?
— Нарративов в пропаганде много, непонятно, который из них в какой момент проявится; многие очень старые — в 2013-м я писала исследование о антизападной риторике, в которой государство пугало Гитлером, наркотиками и гей-парадами сразу. В 2013 году в «ВКонтакте» были мемы, что ЕС — это Четвёртый рейх, а сейчас про это пишет «Комсомольская правда».
Один мой коллега называет такую технику работы throwing spaghetti at the wall: кидают в пространство горсть нарративов и смотрят, что приживётся, что нет. Денацификации стало меньше — появились биолаборатории, потом больше стало НАТО, англосаксов и колониализма. Сейчас вот Путин сказал, что Курск — это как Беслан, связал Украину с терроризмом; это вряд ли укоренится, терроризм в глазах россиян был слишком долго связан с радикальным исламом.
— Мы слышим, что в пропаганду вливаются огромные деньги. Куда они идут?
— Большой сегмент пропаганды идёт через соцсети, в том числе телеграм. Есть каналы, которые маскируются под новостные агрегаторы (но агрегируют весьма определённый контент), есть персонажи, которые притворяются жителями Украины или России. Есть и автоматизированные каналы во всех соцсетях: большая работа идет в «Одноклассниках», где сидит очень много людей, особенно старшего возраста. Например, там сидит русскоязычная диаспора в Германии, «Альтернатива для Германии» там собирает электорат.
Кроме того, важная цель медийной политики — отвлечь людей от войны. Власть тратит бюджет и на проекты, в том числе кинофильмы, совершенно не связанные с войной.
— Как работает пропаганда?
— Исследования китайского медийного пространства, очень похожего на российское, говорят, что пропаганда не убеждает людей. Точнее, убеждает их в одном: что все вокруг верят в то, что она транслирует, только вы один не верите. Это её задача и её главный эффект. Посмотрев пропагандистские видео, люди не меняли свою точку зрения — но меняли точку зрения на то, во что верят другие. Люди не любят быть одинокими и неправыми, а пропаганда подпитывает чувство правоты и общности.
Поэтому авторитарные государства и тратят так много, чтоб манипулировать соцсетями. 50-рублёвые комментарии есть с 2011 года, если не раньше. Авторитарные государства всегда будут пытаться воздействовать на граждан, и соцсети — метод добраться до них напрямую индивидуально.
— А контрпропаганда работает?
— Не думаю, что взрослых людей можно в чём-то переубедить.
Вспомним ковид: вы смогли убедить хоть одного антиваксера в пользе прививки? Если человек от души поверил, что ковид принесли инопланетяне на ракете, вы не переубедите его и сотней научных статей. Переубедить можно того, кто не уверен, ищет информацию, кому она нужна. Возможное исключение — те, с кем у вас близкая личная связь. Человек должен вам доверять (так советуют и специальные методички по общению с теми, кто состоит в сектах). Контрпропаганда в этом смысле не работает. То же самое с фактчекингом: он срабатывает только на аудиторию, которая хочет проверять информацию. Но большая часть людей её проверять не хочет.
Ещё один путь — пробовать добраться до аудитории, у которой нет доступа к объективной информации (а это очень большая аудитория). Этим путём идёт, например, правительство Нидерландов, разрабатывая VPN для тех, кто живёт в репрессивных режимах.
— Как работают исследователи пропаганды во время войны?
— Я продолжаю работать с соцсетями и официальными нарративами. Стараюсь смотреть, что делают официальные СМИ. К сожалению, я не могу сделать поле в России — это очень сложно, сопряжено с огромными рисками для исследователя и респондента, да и мой европейский университет не имеет права делать совместные проекты с российскими организациями.
Спрос на информацию о России большой, предложение следует за ним, и оно часто низкого качества. Так как учёные не могут теперь поехать в Россию, многие начали изучать состояние её общества по соцсетям, не понимая толком, как с ними работать. В итоге последние два года мы видим огромное число академических работ, авторы которых не понимают, о чём пишут, не учитывают ни контекст, ни площадку, которую якобы исследуют.
Например, кто-то экстраполирует содержимое z-канала на всё население страны: мол, сейчас я вам расскажу, что люди в России читают и думают. Но огромные аудитории z-каналов не обязательно поддерживают войну — люди читают их, потому что им нужна информация, которую не пропускает Минобороны. Плюс там часто накрученная аудитория, а реальная вовлечённость очень маленькая (часто бывает, например, 100 реакций на пост в канале на 500 000 подписчиков).
Я знаю исследователей, которые сделали карьеру на книжках о том, как все россияне поддерживают Путина — а то, что их выводы основаны на трёх телеграм-каналах и пяти интервью, никого не интересует.
— Алекс Юсупов из фонда Эберта рассказывал недавно, что Запад после окончания холодной войны перестал выделять значимые средства на изучение России. В этом проблема?
— Да, верно. Все решили, что СССР изучать больше не надо, и денег на исследования стало много меньше; например, на отделениях славянских исследований часто ограничиваются изучением русского языка. А у исследователей старой закалки специфическое понимание СССР, многие не догадываются, сколько этнических групп живет в России — они полагают, что в России все белые и православные (кстати, поэтому Россия так нравится многим правым националистам: они верят, что это последняя «белая» страна). Но Россия совсем не моноэтническая и не моноконфессиональная.
При этом есть ничем не подтверждённое мнение, что западные исследователи, в отличие от российских или восточноевропейских, представляют нейтральный взгляд, объективное знание о войне. Но с точки зрения эпистемологии это неправильно. Это колониальный взгляд на производство знания — считать, что объективность есть только на Западе.
— Как соцсети меняют восприятие информации?
— Задача соцсетей не распространять информацию, а делать деньги их владельцам. Чтобы деньги шли, вы как подписчик должны сидеть там как можно дольше и потреблять там как можно больше контента. Понаблюдайте: YouTube предлагает вам всё новые видео, и всё более радикальные, потому что радикальный контент зарабатывает его владельцам больше денег.
А ещё соцсети дают эмоции. Вы подключаете себя к определённой эхокамере и становитесь частью сообщества, которое даёт вам лишний дофамин (а дофамин лишним не бывает), а потом остаётесь в этой сети, потому что вам там хорошо. Причём хорошо по разным причинам: это может быть и адреналин из-за того, что кто-то не прав. Исследования Facebook говорят, что люди больше всего взаимодействуют с контентом, который вызывает у них злость. Facebook, как и X (бывший Twitter), живут на злости.
— Люди приходят в соцети, спасаясь от одиночества, и остаются там, попавшись на крючок сильных эмоций. С точки зрения формирования массовой картины мира звучит грустно. Что с этим можно сделать?
— Дезинформация и ложь циркулируют на эмоциях, не на фактах. Поэтому важно уже, если человек понимает, с помощью каких эмоций соцсети пытаются им манипулировать.
В ЕС есть специальные методы регуляции социальных сетей. Надеюсь, что им удастся отрегулировать хотя бы хейтспич в X и ограничить там распространение дезинформации.
Стоит помнить и о том, что онлайн — не вся жизнь. Большинство тех, кто сидит в соцсетях, никогда ничего не комментирует и не ставит реакции, а самое интересное происходит, когда люди выходят и встречаются офлайн. Мне как исследователю важно отключаться от соцсетей и выходить подышать воздухом. Соцсети — это не только дофамин, но и адреналин, и кортизол, это очень много стресса, к которому наш мозг с точки зрения эволюции не приспособлен. Нам нужно самим модерировать количество информации и стресса, который мы из них получаем.
— То есть контрпропаганда — это работа над осознанием того, почему ты это читаешь?
— В демократических обществах это ещё вопрос веры в независимые институты. На Западе эта вера пока есть, и она может снизить восприимчивость к теориям заговора. Другой вопрос, что если люди в ЕС видят, что за Путина проголосовало 87%, они в это верят. А люди из России верят Трампу, что его голоса украли — потому что их-то голоса крадут на каждых выборах.
— Сетевое поведение вообще коррелирует с реальным?
— Очень часто — нет. Термину «слактивизм» (от slacker — бездельник), он же диванный активизм, уже лет 30: многие онлайн-борцы за права считают борьбой нажимание кнопок, сублимируя в сети политическую активность. Онлайн-персоны и просто персоны часто не похожи, онлайн вы всегда говорите не с человеком, а с его онлайн-персоной. Стоит об этом помнить.