Мы поговорили с писательницей, художником, маркетологом Линор Горалик о том, каково сейчас антивоенным подросткам в России, что происходит с поддерживающими НКО и как им помочь — и почему нужно быть очень осторожным, называя себя голосом антивоенных россиян, живущих в России.
— Линор, поэт Тютчев говорил: «Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые». Правда блажен?
— Не думаю. Я не разделяю упоение ужасом, ощущение «зато мы интересно живём». Я за то, чтобы всем было неинтересно, чтобы жизнь была мирной и простой. Не разделяю логику «сильные эмоции — хорошие тексты». Я хочу, чтобы все были в безопасности и с ними ничего не происходило.
— Обязаны ли мы что-то противопоставлять происходящему ужасу?
— Это один из самых сложных вопросов, какие я знаю. Ответ на него, как мне кажется, не может существовать в формате «мы», но только в формате «я». Кто-то выбирает внутреннее сопротивление, кто-то выбирает действовать. Благословен каждый, кто выбирает стратегии сопротивления в принципе, какими бы они ни были.
— Расскажите про свой телеграм-проект для подростков «Новости-26».
— Мы стараемся рассказывать подросткам о том, что происходит в российской политике, о войне, о репрессиях. У нас ещё есть бот для анонимной связи и есть психолог-консультант, которая помогает мне на сообщения в боте отвечать.
Так вот, если мы думаем, что протестным людям в России плохо — мы не понимаем, что такое «плохо». Плохо — протестным подросткам. Протестный подросток — это человек, который не может свалить от предков, которые за войну, не может свалить из школы, где надо вставать под гимн и участвовать в патриотических мероприятиях, не может свалить из страны. Он заперт в этом пространстве на много лет. Это адище.
Они пишут нам: «Я просто хочу выговориться, потому что знаю, что ничего нельзя изменить, что у меня впереди минимум 8 лет такой жизни, пока я не закончу институт». Что тут можно ответить? Только сказать, как глубоко, изо всех сил я сочувствую, и ещё добавить, наверное: «Если у вас есть силы на это, — то, как мне кажется, возможно внутреннее сопротивление. Накапливать в голове знания, мысли, книги, понимание происходящего, продолжать не верить пропаганде и помнить: в какой-то момент вы будете свободны и вам предстоит строить свою страну заново — так, как вы захотите».
У меня разрывается сердце, когда я думаю о них. На них почти всем наплевать — а ведь они и есть будущее. Мы иногда думаем, что нас когда-нибудь позовут делать будущее, но будущее — это они. Почти никому не интересны подростки, почти никто не понимает, зачем заниматься подростками сейчас. Зато они очень интересны российской пропаганде.
— У вас есть онлайн-курс «Денег мало: основы низкобюджетного маркетинга», чья аудитория — в основном помогающие НКО. Плюс вы с начала войны консультируете их — как я понимаю, безвозмездно. Что происходит с инициативами, которым вы помогаете?
— Мне кажется, что у многих на смену судорожному стремлению делать хоть что-нибудь пришло понимание, что именно надо делать, чем можно быть полезным. Это потрясающе наблюдать. Возникла куда более целенаправленная работа — и куда более эффективная.
— Какие навыки для НКО самые важные ?
— У меня лично создалось впечатление, что первое, о чём должны заботиться руководители НКО, — это команда. Люди иногда говорят: «Я работал там-то, я выгорел. Я полгода восстанавливался, было очень тяжело. Потом пошёл в следующее НКО. Проработал полтора года, выгорел».
В НКО, если я правильно понимаю, часто приходят люди, которые в первую очередь хотят помогать другим людям. У них, как мне кажется, особенный взгляд на мир и особенное внутреннее устройство. Их вклад — не только профессиональный, но и эмоциональный, и если не учитывать их нужды и потребности, их рабочее состояние, они сгорают гораздо быстрее, чем обычные сотрудники корпораций.
Это знание трудно имплементировать, потому что сами руководители НКО примерно в той же ситуации. Но хотя бы знать об этом, двигаться в эту сторону лично мне кажется важным.
— Вы маркетинговый консультант, у вас великолепный канал про маркетинг и коммуникации Content is The Queen со множеством классных (или, наоборот, ужасных) маркетинговых кейсов. Этот опыт создания продуктов, эти инструменты мирного времени помогают антивоенным НКО?
— Спасибо вам огромное за добрые слова. Мне кажется, что коммуникации, маркетинг играют — хотим мы этого или нет, — очень значительную роль в нашей жизни, влияя на то, как выстраивается наш материальный и социальный мир. Я пытаюсь рассказывать о том, как бренды делают или учатся делать это по-человечески. У меня давно впечатление, что мир, в котором маркетинг будет реже пытаться манипулировать потребителем, в котором он будет чаще откликаться и на социальный запрос, а не только на коммерческий, будет чуть-чуть получше, чем мир, в котором мы находимся сейчас. Мне интересно отслеживать эти процессы и каким-то крошечным образом в них участвовать.
— Вы во всех курсах, текстах, интервью пишете и говорите: огромное спасибо всем, кто послушал, кто пришёл. Это скорее редкость: чаще мы слышим призывы к действию или публичное осуждение. В публичном пространстве много цепляющих тяжелых эмоций.
— Мне давно кажется, что ненависть — фастфуд в мире эмоций. Вкусно, быстро, нажористо и очень вредно. Я понимаю, почему это привлекательно, но понимаю и то, почему надо выбирать другую пищу каждый раз, когда хочется вот этого наесться.
Я пишу слова благодарности, потому что очень глубоко чувствую, что люди, которые уделяют внимание тому, что я пишу или говорю, делают мне огромное одолжение. Внимание — очень дорогая валюта, её есть на что тратить: всегда можно найти другой — совершенно прекрасный — контент на расстоянии одного клика. И тот факт, что кто-то прочитал написанное мной, в каждый момент кажется мне чудом, невероятным жестом поддержки в мой адрес.
— Когда появятся книги о нынешней войне?
— Ответ лучше искать у украинских авторов: это их нарратив, их история, их возможность и их право говорить об этой войне так, как надо. Как русскоязычное пространство говорит и будет говорить о ней — вопрос, который меня очень интересует, но всё-таки кажется мне менее важным.
— Россияне говорят, в том числе с вашей помощью, через антивоенный альманах ROAR, который вы с командой выпускаете.
— Конечно, говорят, но я не представляю, какая нужна дистанция, чтобы писать об этой войне не по-живому, а с рефлексией. Я попыталась написать роман «Бобо», где речь в какой-то крошечной мере идёт об отражении этой войны, но это не одно и то же: писать о том, что происходит сейчас, и писать об этом с временного расстояния.
— Отдельное спасибо за финал «Бобо», где главный герой, слон, растоптал Путина. Рассказывая о ROAR в Тургеневской библиотеке в Париже, вы назвали манией величия позицию «Мы — голоса тех, кто остался в России, и говорим за них». Почему?
— Во-первых, сегодня в мире у каждого есть голос благодаря интернету. Во-вторых — невыносимо думать, что ты чей-то голос. Есть люди, которые могут взять на себя эту роль, у которых хватает для этого силы, мужества и умения, я знаю таких людей — это потрясающие люди. Но я уж точно не одна из них. Хорошо, если мне удаётся быть голосом себя, и то не всегда.
Чтобы быть голосом других, надо быть уверенным, что ты слышишь других. Что ты понимаешь, что другие хотят, чтобы звучало от их имени. Задача, как мне кажется, в первую очередь состоит в этом, а не только в том, чтобы взять на себя страшную роль «чужого голоса»: необходимо до конца понимать, что должно быть сказано. Я не берусь ничего подобного утверждать о себе.
— После вторжения и начала массового отъезда россиян из страны вы делали проект «Исход 22» — говорили с теми, кто уехал в Ереван, Тбилиси и Стамбул. О чём бы вы спросили людей, поехав сейчас в Россию?
— Только об их отношении к войне, больше ни о чём. Это самое важное, что меня интересует. Я бы страшно хотела наконец понять, — не по исследованиям, не по опросам, — что на самом деле происходит с людьми в этом плане.
— Вы говорили коллеге Максу Полякову из «7х7»: «Я очень хочу участвовать в том, чтобы Россия хоть как-то менялась». Как именно менялась?
— Мой Заяц ПЦ говорил: «Я хочу жить в этой стране, но в другой». Я очень хочу видеть эту Россию, но другую. Я по-настоящему люблю эту страну — как любят больную жену, например. Я хочу, чтобы люди, которые живут в России, могли чувствовать себя свободными и бесстрашными. Чтобы они могли жить без оглядки. Для этого я готова делать очень многое.
— Может ли неприятие войны стать фактором, который сформирует сообщество? Можем ли мы говорить об антивоенном сообществе?
— Мне кажется, одного неприятия войны мало: чтобы сложилось сообщество, нужны гораздо более мощные факторы. Люди с антивоенной позицией представляют собой скорее общность. Это тоже немало, а если бы они были менее разрознены, давало бы очень много. Но они разрознены по множеству мелких параметров.
Это было бедой ещё до войны — и, возможно, было одним из факторов, которые привели к нынешней ситуации. Я, разумеется, не знаю, как преодолеть эту разрозненность. Может быть, ответ есть у социологов и у антропологов.
— Виктор Меламед ежедневно рисует портреты жертв российской агрессии, а теперь и атаки ХАМАС. А у вас на канале выходит цикл стихов об израильских заложниках. Это наверняка очень болезненная и трудная работа. Как вы их пишете?
— Рыдаю, пока читаю про каждого этих людей. Потом сажусь и пишу. Надо и всё. У меня была очень тяжёлая депрессия длиной в три месяца, я некоторое время жила в очень щадящем режиме — это было странное чувство, совершенно непривычное для меня, но, видимо, необходимо было: мне плохо пришлось. Но писать этот цикл я не переставала: надо и всё.