Любая война меняет мир. Осмысляя эти изменения, испанский философ Ортега-и-Гассет писал: «недифференцированное, хаотическое, бесформенное единство… в котором мы жили до войны …не может больше продолжаться». За 30 лет, прошедших после окончания холодной войны, мир достиг небывалой степени глобализации – и постепенно двинулся в противоположном направлении. Нападение России на Украину стало мощным катализатором формирования нового, снова двуполярного мира. Каким он будет, какое место в нём займут США, страны ЕС, Китай, Россия и Украина – рассуждает Вадим Гришин, профессор-преподаватель Джорджтаунского университета и университета Джорджа Вашингтона.
Весь мир ощутил последствия спровоцированного Москвой вооружённого конфликта в центре Европы – крупнейшей в XXI веке гуманитарной катастрофы. Катастрофы с многомиллионными миграционными волнами, обрушившимися на соседние страны, с актуализацией угрозы голода в наименее развитых экономиках, дополнительными всплесками глобальной инфляции, чувствительными нарушениями торговых и финансовых потоков. С разрывами логистических, производственных и ценовых цепочек, переформатированием целых отраслей, прежде всего топливно-энергетического сектора, резким наращиванием военных расходов при заметном торможении мирового экономического роста и, наконец, формированием «полусвободного» режима распространения современных технологий.
Ряд экспертов поторопились заявить о завершении эпохи глобализации, по крайне мере в том виде, как она сложилась за последние 30 лет, после прекращения холодной войны – всё более свободного движения идей, людей, товаров, услуг и капиталов через национальные границы, приведшего к беспрецедентной мировой интеграции. Другие заговорили о продолжающейся дегуманизации и закате глобализма как такового, откате и дрейфе наиболее агрессивных его форм и ускорении фрагментации мира, как это было в период между двумя мировыми войнами в XX веке[1].
Нарастающая экономическая и технологическая взаимозависимость большинства стран не исключила острого военного противостояния в Европе, более того, стала его триггером. Именно вовлечённость России, пусть и в менее глубоком и одностороннем формате, чем, скажем, Китая, в сферу международной торговли и инвестиций позволила Москве не только нарастить экономические и финансовые мускулы, но и запустить всеобъемлющий процесс милитаризации страны.
Глобальный финансовый кризис 2008-2009 гг. вскрыл трещины в мировом экономическом порядке, и либеральные формы глобализации стали пробуксовывать. Оказалось, например, что место производства и степень его концентрации остаются значимым фактором для устойчивости глобальных цепочек создания стоимости (ГЦДС), а неравномерное распределение рабочих мест и злоупотребления либеральной системой в отдельных крупных юрисдикциях, прежде всего в Китае (активное использование государственных субсидий, несоблюдение трудовых и экологических стандартов, валютные манипуляции, ущемление правил борьбы с отмыванием денег и пр.) становятся источником политической напряжённости. Всё это делает ГЦДС уязвимыми не только по отношению к рыночным и логистическим рискам, но и к сбоям, вызванным геополитическими причинами.
Основные вызовы международному порядку связываются с деятельностью двух авторитарных режимов – КНР и России
Растущее недовольство глобализацией стало подпитывать политический популизм и торговую напряжённость, что, среди прочего, способствовало формированию Brexit и привело к торговой войне между США и Китаем при Трампе и заметному ослаблению многосторонних механизмов – от ВТО и ВОЗ до ЮНЕСКО, ООН и G-20.
Ковид и война в Украине существенно ускорили эти процессы: в разгар пандемии многие страны ввели ограничения на экспорт медицинских товаров и продуктов питания, война в Европе привела к беспрецедентному расширению санкционной политики, усилению протекционизма и всё большему использованию трансграничных ограничений по соображениям национальной безопасности. Риски глобального разрыва экономических и технологических связей выросли. Характерно, что администрация Байдена не отменила введённые при Трампе повышенные тарифы на китайские товары. Более того, Вашингтон объявил о дополнительных мерах, ограничивающих продажу в Китай программного обеспечения и других технологий, связанных с передовыми вычислениями и производством полупроводников, а также ввёл запрет на деятельность «лиц США», поддерживающих разработку и производство высокотехнологичных товаров в Китае. В принятом недавно в США законе о снижении инфляции и европейском «законе о чипах», обеспечивающем поддержку полупроводниковых технологий в ЕС, содержатся положения, создающие стимулы для местных производителей в ущерб иностранным конкурентам. Откровенно дискриминационной по отношению к зарубежным бизнесу является государственная программа субсидирования «Сделано в Китае 2025», направленная на повышение конкурентоспособности КНР в высокотехнологичном производстве.
Глобализация оказалась на развилке и вышла на плато, если мерить её долей совокупного экспорта и импорта, или, скажем, долей прямых иностранных инвестиций в мировом ВВП[2]. США, которые традиционно выступали как самый последовательный сторонник открытой торговли и экономики, не только стали вводить меры экспортного контроля, но и заговорили о дружеской поддержке (friend-shoring) – приоритетном развитии экономических и технологических отношений с дружественными странами. По сути, началась геополитическая коррекция ключевых компонентов глобализации, связанная с перспективой разъединения (decoupling) экономик США и Китая, а также необходимостью ограничения возможностей России продолжать агрессию против Украины. Генеральный секретарь НАТО Йенс Столтенберг лапидарно сформулировал этот разворот в Давосе в 2022 г.: «защита ценностей важнее прибыли» и «свобода важнее свободной торговли».
В Национальной стратегии безопасности США, принятой в октябре прошлого года, основные вызовы международному порядку связываются с деятельностью двух авторитарных режимов – КНР и России, которые, как отмечается в документе, всё больше сближаются друг с другом. Там же, впрочем, подчёркиваются и сохраняющиеся различия между ними. Россия определяется как страна, нацеленная на подрыв ключевых элементов международного права и представляющая непосредственную и постоянную угрозу международному миру и стабильности. Китай характеризуется как главный конкурент, с которым, тем не менее, Соединенные Штаты могут мирно сосуществовать. Американская стратегия в отношении КНР включает три основных элемента: инвестиции в собственную конкурентоспособность, инновации, устойчивость и демократию, согласовывание совместных усилий с сетью союзников и партнёров и обеспечение конкурентных преимуществ по отношению к КНР для защиты западных интересов и построения демократического видения будущего.
Такой фундаментальный разворот Запада в отношении Пекина произошёл с приходом к власти Си Цзиньпина, который запустил глобальную инициативу «Один пояс – один путь» (как инструмент расширения китайской сферы влияния, в том числе через использования технологий и авторитарных политических норм в пользу своих интересов и ценностей), внёс изменения в правила внутрипартийной жизни, отказавшись от принципа обновления руководства, и способствовал усилению влияния госсектора в экономике и тоталитарной цифровизации населения. Именно в этот период стали очевидными нежелание и неспособность Пекина поддержать существующие формы глобализации, хотя именно Китай явился их главным бенефициаром. Вновь проявилась несостоятельность классической модернизационной теории, в соответствии с которой рост благосостояния населения и появление многочисленного среднего класса (в Китае это более 300 млн. человек) должны были породить спрос на политические преобразования. Этого, увы, не произошло, и ценностные расхождения между Западом и Пекином оказались неустранимы[3].
Напротив, наметилось движение вспять. Во внешней политике КНР стали внедряться агрессивные формы дипломатии, получившие название «воин-волк» (wolf warrior diplomacy). Их смысл в создании более благоприятных условий для экспансии китайской авторитарной модели и стремлении сделать мир не только экономически, но и геополитически зависимым от КНР.
Вместе с тем проявились пределы быстрого роста Китая. Стало понятно: хотя Китай и стал второй экономикой мира, момент, когда он экономически и технологически сможет догнать США, в силу нарастающих внутренних проблем (демографических, институциональных, макроэкономических, финансовых и пр.) отодвигается, а в перспективе может быть и вообще снят с повестки дня, как это произошло с Японией. (Впрочем, не следует забывать, что экономическое противостояние США с Японией в 1970-1980-х смягчало наличие союзнических отношений и принадлежность обеих стран к западному демократическому блоку.)
В любом случае мир стал ускоренно двигаться в сторону постлиберальной глобальной экономической системы. Её отличительные черты – усиление роли государства (в том числе за счёт роста госсубсидий и протекционистских мер), превращение торговли в инструмент военно-политической конкуренции и даже войны и тренды к возвращению производства и занятости «домой» с утратой преимущества дешёвой рабочей силы. Стало также очевидно, что речь не просто о реинжиниринге старой модели развития, а о формировании новой, с учётом нарастающей глобальной экономической фрагментации (ГЭФ). Главными движущими силами ГЭФ стали усиление стратегического и экономического соперничества и соображения национальной безопасности, которые подталкивают многие экономики к повышению уровня автономии и уменьшению зависимости от других, прежде всего недружеских стран. Международный валютный фонд и ряд известных экономистов рассчитали возможные потери мировой экономики при переходе к ГЭФ: они могут составить от 2 до 12% мирового ВВП, в зависимости от степени радикальности размежевания США и Китая и масштабов геополитической конфликтности[4].
В экспертном сообществе обсуждались преимущественно два сценария формирования новой (фрагментированной) глобальной экономической системы: по принципу географии и рентабельности – либо через формирование торгово-экономических блоков, основанных на ценностях. События последнего времени однозначно свидетельствуют о преобладании трендов в пользу второго варианта.
Так, попытки Китая превратиться в доминирующую геополитическую силу в Индо-Тихоокеанском регионе, основывающуюся на кратно увеличившимся экономическом влиянии, стали встречать нарастающее сопротивление. Проявилось очевидные симптомы отторжения этих усилий не только со стороны «прозападных» Австралии, Японии, Южной Кореи, но и предельная настороженность в отношениях с Китаем со стороны Индии, Сингапура, Вьетнама, Малайзии и даже Филиппин, чему не в малой степени способствуют и продолжающиеся территориальные споры, включающие вопросы свободы судоходства. Отход Си Цзиньпина от трёх аксиоматических заповедей Ден Сяопина – избегать конфронтации, строить всеобъемлющую национальную мощь и продвигаться вперед постепенно[5] – нанёс заметный ущерб отношениям КНР с соседними азиатскими государствами. Нарастающее давление и воинственная риторика Пекина по тайваньскому вопросу только подливают масла в огонь и усиливают региональную напряжённость. К этому следует добавить, что предельно открытые экономики и режимы торговли азиатских стран делают их максимально уязвимыми в период ГЭФ.
Парадокс войны в Украине в том, что вопреки требованиям Москвы к НАТО «собирать манатки» и отодвинуть войска альянса на границы 1997 г., линия соприкосновения Украины с Россией стала де-факто восточным фронтиром западного мира (раньше он условно пролегал по границе Польши). Протяжённость общей границы стран НАТО с Россией практически удвоилась за счёт стремительного вхождения в альянс Финляндии. В кратчайшие сроки оказалась восстановлена и геополитическая роль США в Европе. Более того, притихли разговоры о немедленной геостратегической автономии старого континента, поскольку возник консенсус относительно первоочередной задачи в этой области: устранение военно-стратегического дисбаланса с Москвой и предотвращение её будущих покушений на суверенитет и территориальную целостность соседних стран. Очевидно, что европейцы не могут решить эту проблему без американской поддержки и их военного присутствия на континенте в обозримой перспективе.
Украина стала краеугольным камнем этой новой геополитической конструкции. Конечно, война ещё далеко не закончена и многое будет определяться на поле боя, но уже бесспорно: несмотря на большие людские и материальные потери, страна сумела выстоять и перестроиться на военный лад. Причём сделать это вопреки наличию слабых довоенных институтов, находившихся под сильным влиянием соперничающих олигархических кланов. Переход к фактическому обеспечению гарантий безопасности Украины в послевоенный период рассматривается на разных треках: по типу создания восточноевропейского Израиля, своеобразной «южнокорейской модели» (при наличии демилитаризованной зоны на границе с РФ) и/или обретения полноправного членства в НАТО и ЕС.
Но, пожалуй, не меньшие вызовы несёт становление послевоенного экономического и общественного устройства. Как уйти от повторной олигархизации страны, избежать разрушительного популизма, побороть сильные коррупционные традиции и найти достойное место в экономическом механизме единой Европы? Важно, что европейская идея является объединяющей для украинского общества, как когда-то это было характерно для реформирующихся и интегрирующихся в ЕС стран Центральной и Восточной Европы. Для Украины практически безальтернативным и крайне притягательным стал паттерн строительства новой украинской идентичности на основе институциональных преимуществ евроатлантической социально-экономической и технологической платформы.
Глобальная китаецентричная коалиция объединяет главным образом авторитарные режимы, находящиеся в экономической и финансовой зависимости от Пекина
Как убедительно показал недавний визит в Москву главы КНР Си Цзиньпина, Россия тоже определилась со своим геостратегическим выбором. У Кремля не осталось иного выхода, кроме как наращивать свою зависимость от Пекина. По сути, после конституционного переворота 2021 г. Путин выступил не только в качестве лидера партии войны, но и в качестве лидера прокитайской партии – при явной деградации статуса России в этом ассиметричном и явно зависимом партнёрстве на пространстве Евразии. Главным идеологическим стержнем российско-китайских отношений стал антивестернизм. Если 20 лет назад путинский режим начинал с лёгкого заигрывания с евразийством, то теперь он не только радикально рвёт экономические, политические и культурные связи с Европой (сознательно усиливая тяжесть и продолжительность санкционных мер, создавая из европейцев образ врага), но и предпринимает попытки перенастроить общественное самосознание, выкорчёвывать европейскую культурно-историческую идентичность России. Не вызывает сомнения и то, что развязка конфронтации с Западом будет иметь тяжелейшие геополитические и геоэкономические последствия для Москвы.
Показательно, что некоторые провластные эксперты, ссылаясь на теорию «экономической гравитации», отмечают неизбежность «сателлитизации» российской экономики и не исключают даже её полное поглощение Китаем, ВВП которого в 10 раз больше российского. Уже в 2024–2025 гг. до 70% всего внешнеторгового оборота России будет приходиться на КНР, причём существенная его часть будет полностью переведена на расчёты в юанях. Несмотря на то, что Китай «добирает» отдельные российские военные технологии, которых у него ещё нет (это было зафиксировано в подписанных недавно двусторонних соглашениях), Россия преимущественно остаётся поставщиком сырья, причем на менее выгодных условиях, чем это было в отношениях с Западом. В ходе радикального разворота на восток воспроизводится рентный характер российской экономики, и это полностью устраивает как Кремль, так и Пекин.
Важно, что экономическая и финансовая сателлизация предопределяет неизбежный переход России на китайскую технологическую платформу (6G, искусственный интеллект и пр.). Быстро развернуть технологический вектор (скажем, переориентироваться вновь на Европу в следующем, пост-путинском политическом цикле) и/или защитить технологический суверенитет страны в этих условиях будет практически невозможно. Доминирующая сейчас в Москве концепция плавающего технологического острова, который может пристать к любой платформе, является очевидной иллюзией, сродни популярному в 2008-м тезису о России как острове стабильности в океане глобального финансового кризиса.
Таким образом, сама по себе война в Украине стала прямой атакой на либеральные формы глобализма и заметно ускорила изменения общей структуры глобализации, усилив тренды по формированию двух основных платформ (одновременно на геоэкономической, геополитической и ценностной основе) – западной и ориентированной на Китай. Очертания такой новой мировой конфигурации, степень её фрагментации остаются открытыми и формируются на наших глазах. В целом, глобальная китаецентричная коалиция является достаточно рыхлой и объединяет главным образом авторитарные режимы, находящиеся в экономической и финансовой зависимости от Пекина.
Начавшийся 28 марта в Вашингтоне второй саммит за демократию даёт представление о том, кто, собственно, претендует на вхождение в обновляющуюся западную экономическую и технологическую платформу. Это не только государства, которые разделяют демократические ценности, но и страны, которые «могут не принимать демократические институты, но, тем не менее, зависят от международной системы, основанной на правилах, и поддерживают её».
Развязав войну в Украине, Москва заняла лидирующие позиции среди радикальных антиглобалистов, получив ненеожиданный и противоположный для себя результат – лишив себя шанса пересмотреть собственное место в мировом порядке. Чем дольше война будет продолжаться, тем глубже будет деградация страны и неизбежней полноформатный переход в категорию государств-изгоев при растущей зависимости от одного центра силы – Пекина.
[1] Bremmer, Ian (2022). Globalization Isn’t Dead! World Is More Fragmented, but Interdependence Still Rules. Foreign Affairs, Snapshot, October 25, 2022.
[2] Geo-economic Fragmentation and the Future of Multilateralism. IMF, Staff Discussion Notes, 2023.
[3] Brands, Hal & Michael Bekley (2022). Danger Zone: The Coming Conflict with China. NewYork: W.W. Norton&Company.
[4] Cerdeiro, Diego, JohannesEugster, Rui C. Mano, Dirk Muir, and Shanaka J. Peiris (2021). Sizing Up the Effects of Technological Decoupling. IMF Working Paper. WP/21/69; Goes,Carlos and Eddy Bekkers (2022). The Impact of Geopolitical Conflicts on Trade, Growth, and Innovation. WTO Staff Working Paper, ERSD-2022-09.
[5] Frienberg, Aaron (2011). A Contest for Supremacy. China, America, and the Struggle for Mastery in Asia. New York: W.W.Norton.