Вторжению Россию в Украину – самой масштабной войне в Европе со времён Второй мировой – предшествовали другие войны с участием России, совпадающие по методам. До Мариуполя были Грозный и Алеппо, до Бучи резня в Самашках. В обращении с комбатантами и гражданским населением российская армия систематически пренебрегает законами войны и правами человека. Центр защиты прав человека «Мемориал» опубликовал доклад «Цепь преступлений, цепь войн, цепь безнаказанности», рассказывающий о прошлых войнах и совершённых в их ходе преступлениях. «Рефорум» предлагает сокращённую текстовую версию дискуссии, посвящённой докладу.
Александр Черкасов, член совета Центра защиты прав человека «Мемориал», в 2012-2022 гг. председатель совета ликвидированного правозащитного центра «Мемориал»
Солдаты, как правило, выполняют приказы. Армия, полиция – структуры, действующие не экспромтом, то, что может показаться хаосом насилия, оказывается системой, прямо по Шекспиру: There is a method in this madness. Уставы, наставления, программы подготовки нам никто не покажет, но мы можем восстанавливать их, работая в поле, собирая сведения, складывая их по крупице. Кое-что стало видно сразу после окончания сборов данных. Например, в Сирии объектами атак, подобным тем, которым подверглась украинская энергосистема, стали больницы. Те самые, координаты которых ООН передала американским и российским командованиям – как объектов, по которым ни в коем случае нельзя наносить удар. В российских военных учебных заведениях проходили обучение офицеры сирийской армии – и мы можем наблюдать общность методов.
Все эти уставы и программы подготовки должны были поменяться много лет назад, таково было решение ЕСПЧ. Оно было принято по итогам рассмотрения двух дел: 29 октября 1999 г. российские штурмовики атаковали колонну беженцев на трассе Ростов-Баку в районе села Шаами-Юрт, а 4-7 февраля 2000-го они же под руководством генералов Шаманова и Недобитко пять часов бомбили село Катыр-Юрт, отказав в эвакуации мирным жителям. В решении суда было неоднократно повторено, что нужно выплатить компенсации родственникам погибших, расследовать преступления, наказать виновных и поменять уставы, наставления, программы подготовки. Ничего этого не было сделано, и мы видим воспроизводство тех же практик.
Россия воюет больше 30 лет. Практика Афганистана немного менялась, но в целом совпадает. Мы в Афганистане не работали, но работали наши друзья из Human Rights Watch. Рубрикация их доклада «Погибает целый народ» совпала с рубрикаций книги «Россия – Чечня: цепь ошибок и преступлений», которую мы с Олегом Орловым выпустили после Первой чеченской.
В Первую чеченскую работала «группа Ковалёва» – наблюдательная миссия правозащитных организаций, которая действовала вахтовым методом. Группа фиксировала события, опрашивала свидетелей в разных местах (по поводу захвата больницы в Грозном удалось опросить и заложников, и боевиков, и их командиров). Мы подходили к данным как контрразведчик из романа Хемингуэя «Пятая колонна»: он не верил ничему, что слышит, и почти ничему, что видит. В каких-то местах работали не мы, а наши коллеги, их данные перепроверялись из нескольких источников. В случае с российскими акторами мы всегда входили в диалог с властью – вели переписку, требовали возбуждения уголовных дел. Мы работали и во Вторую чеченскую, и в Сирии, и на востоке Украине, пока можно было. Сейчас в Украине русских правозащитников нет, но мы используем материалы коллег.
30-летний опыт позволил сложить этот пазл. Мы нашли систему – нашли то, чего не хотели бы знать, но оно есть. Это касается и неизбирательных ударов, и применения систем принципиально неизбирательного действия, вроде ракет «Точка», и прицельного нападения на гражданские незащищаемые объекты, и системы фильтрации, и судеб комбатантов или задержанных участников конфликта.
Перспектива многое меняет, далёкое кажется не таким страшным. Но в Грозном зимой 1994-95 гг. погибло от 25 до 29 тысяч человек – больше, чем пока насчитали в Мариуполе. Во Вторую чеченскую исчезли – содержались в секретных тюрьмах, были убиты – от 3 до 5 тысяч человек. На это число преступлений у нас четыре доведённых до суда уголовных дела. Дела разваливали гениально. Но и Первая чеченская была страшна в своей подлости. Сейчас мы обеспокоены судьбами пленных – а тогда ни один боевик не доехал до тюрьмы, не оказался в картотеке МВД. В Первую чеченскую отказывали даже в проведении доследственной проверки – примерно как теперь нам отказали по известному сирийскому делу, где человека забивают кувалдой, расчленяют и сжигают. При зачистке Самашек в апреле 1995-го было убито больше 100 мирных жителей, а уголовное дело даже не стали возбуждать (ссылаясь на данные экспертизы, проведённой на базе военного университета).
Раз за разом армия применяет оружие не слишком точно и избирательно – сравните эффективность российской и украинской артиллерии. Это продолжение советской традиции. Опыт Отечественной войны не был отрефлексирован, какие-то попытки внедрить более высокоточное оружие не принесли результата.
Дмитрий Кузнец, редактор «Медузы»
Мой опыт пребывания в Чечне говорит, что значительная часть преступлений совершается солдатами, которые условно «поехали за водкой»: дисциплина низкая, офицерам всё равно, что происходит, нет действующей военной полиции. С этим можно работать, но вряд ли в ближайшие годы гуманитарное право станет важным предметом наряду с тактико-техническими характеристиками оружия. Высокоточное оружие появилось не для уменьшения ущерба, а чтобы эффективнее убивать и тратить меньше боеприпасов. Чтоб уменьшить масштабы страданий мирных людей, этим нужно предметно заниматься. В российской армии это последнее, о чём думают генералы, когда что-нибудь планируют.
Солдаты и чеченских, и афганской войн не разделяли мирных жителей и военных – все потенциально опасны, никому нельзя доверять
Нужно менять саму концепцию войны. Любая армия, если её не контролировать, будет совершать преступления. До конвенций это регулировалось международными понятиями, но до сих пор нет постоянно работающего механизма, который заставил бы их соблюдать.
Александр Черкасов
Я был в Грозном в августе 1996 г., в том числе в течение тех 48 часов, когда было объявлено якобы о прекращении огня для выхода мирных жителей из города. Всё это время по нарастающей шли удары по городу – артиллерия, авиация, «Град». Такого рода вероломство не есть эксцесс исполнителя – это некая практика. Слово офицера ничего не стоит. Исчезновение людей – систематично работающая машина. Офицер ФСБ Гиркин как-то изложил один свой день в мемуарах (послал друзьям, почту взломали): в частности, рассказал, как слаженно работают структуры, чтоб похитить четырёх человек. Тела троих и одежда четвёртого были найдены в свалке трупов рядом с Ханкалой.
Мы пытались вводить это безумие в систему защиты прав: в 2001-2002 гг., когда ещё был возможен диалог с администрацией президента, с командованием объединённой группировки, мы добивались выпуска приказа, чтобы в ходе зачисток присутствовали представители прокуратуры. Приказы выпускались, но параллельно командующий группировки подписывал распоряжение о зачистке, где прокуратура не была задействована никак.
Елена Рачёва, научный сотрудник факультета социологии Оксфордского университета, автор исследования о ветеранах войн, книги о жертвах и сотрудниках ГУЛАГа и книги «Волчье место»
Я мало могу сказать о солдатах нынешней войны, но видела многих, кто воевал в двух чеченских и Афганистане. Один офицер, прошедший обе чеченские, рассказывал мне, что во время Второй чеченской контрактники воевали от зарплаты до зарплаты. А в Первую воевали срочники, и после первого погибшего боевого товарища волна ненависти шла неостановимо. С солдатами становилось очень легко обращаться, достаточно было развернуть их фокус в эту сторону.
Во всех войнах есть некий коллективный нечёткий образ врага, который убьёт нас, если мы не убьём его. Солдаты и чеченских, и афганской войн не разделяли мирных жителей и военных – все потенциально опасны, никому нельзя доверять (вспоминаю историю про расстрел человека на велосипеде в Буче: кто-то решил, что он едет доносить). Как говорил Александр, командованию невыгодно, чтоб люди воевали исходя из международных конвенций. Ему выгодно, чтоб они воевали исходя из приказов. Чем страшнее будет образ врага, тем более послушен будет солдат и тем проще заставлять его делать, что ты хочешь. Все солдаты российских войн через это прошли и прожили следующие десятилетия в ощущении, что враг непримирим и очень опасен. Государство намеренно выстраивает нарратив войны, в которой мы всегда участвуем, и врага, с которым мы всегда боремся.
Артиллеристам легче, они не сталкиваются с врагом напрямую. У тех, кто сталкивается, объём травм больше. Многие рассказывали истории об убитых, особенно о мирных жителях, и ненависть сочеталась с гореванием. У меня ощущение, что этот опыт ни у кого не был прожит полностью, даже если человек благополучно получил новую профессию, женился и пр. Никто из них не обращался к психологу, программы реабилитации ветеранов нет: воинские союзы лишь взращивают ненависть и распространяют её в том числе в школах.
Борис Грозовский, обозреватель, автор телеграм-канала EventsAndTexts
Как реагировали на «Мемориал» в Чечне?
Александр Черкасов
Особисты сделали многое, чтоб демонизировать Сергея Ковалёва и правозащитников вообще. Но в конце Первой чеченской нам удавалось попеременно жить и в сёлах, где держали пленных, и на российских военных базах. За войну выработалось доверие, военные поняли, что мы занимаемся поиском пропавших, наша база была лучше, чем у них, и им нужна была наша информация и наша работа. С чеченской стороны бывало сложно: с кем-то мы подружились, но был и контроль, и проверки. Есть в Чечне ненайденные и невыкопанные журналисты; был убит представитель фонда Сороса – про него говорили, что он агент. Мне повезло.
Всё изменилось зимой 1996-го с эпидемией похищений, во Вторую чеченскую стало ещё хуже. Отношение российских властей стало окончательно отрицательным, для вида сохранялись контакты с чеченскими и российскими правозащитниками, но это было камуфляжем той самой машины организованной безнаказанности, что перекрывала преступные практики. Но мы всё равно ухитрялись работать. Сейчас я не поеду в Чечню, чтоб не подставить своих друзей.
Борис Грозовский
На рубеже 90-х казалось, что в стране и обществе поменялось всё. Но постфактум очевидно, что практики насилия, стратегии ведения войн не изменились. Если нынешняя война не окончится поражением, у власти не будет стимула эти практики переосмыслить.
Александр Черкасов
Чтобы в стране заработало переосмысление опыта – а его не было начиная с Чернобыля, где мифологизация заменила реальный анализ, – понадобится долгая работа даже в случае победы гипотетических сил добра. Сколько лет потребовалось Франции, чтоб начали всерьёз говорить о преступлениях против человечности в Алжире? Сколько лет потребовалось Аргентине, чтоб привлечь к суду тех, кто истязал людей во времена хунты? Работа должна быть ежедневной, без этого нет и не будет хороших новостей.
Елена Рачёва
Через этот опыт прошло огромное количество людей. С ними не было проведено никакой работы – в свободные 90-е они стали организованной преступностью, а потом государство начало их использовать. Да, сейчас только поражение может что-то изменить, но непонятно, что делать, когда эти люди вернутся с фронта. Ведь их взгляды вряд ли изменятся, а сами они никуда не денутся.