Почему новый кризис может привести к жесткой диктатуре в России, в интервью проекту «Рефорум» объясняет Элла Панеях, кандидат социологических наук, доцент факультета социологии ВШЭ в Санкт-Петербурге, в прошлом директор Института проблем правоприменения ЕУСПб, автор книг «Правила игры для российского предпринимателя» и «Траектория уголовного дела».
– Как бы вы охарактеризовали сложившуюся сегодня в России форму правления?
– Еще в середине февраля, я бы с уверенностью говорила о том, что в России сложилась бюрократическая автократия, которая только по своему внешнему виду схожа с персоналистской диктатурой. Действительно часто слышно «Россия после Путина». И тут же хочется задаться вопросом: «А что Россия после Путина?» В России нет такого безумного «ручного» управления, как кажется. У нас сильные институты. Институты – это правила, которые сформировались в обществе, и организации, которые их поддерживают. Сегодня любят говорить о том, что в России «слабые» институты, но это неправда. Так вот, это плохие институты, но они сильные.
– Как различить эти два понятия? Что это значит на практике?
– «Слабые институты» – это, когда ничего не понятно: не ясно, что вам можно, а что нельзя. Для примера, 90-е годы – это время слабых институтов, когда вами никто особо не командует, но вам никто особенно и не помогает, и нет определенности, нет уверенности, что будет, если вы поступите так, а не иначе (ее обеспечивают институты).
Сейчас все иначе. Сегодня в стране действуют сильные институты; тогда, когда вы можете действовать только в узком коридоре возможностей, и знаете, что «шаг вправо, шаг влево – расстрел», очень небольшого отклонения от существующего порядка достаточно, чтобы прилетела жесткая санкция. В благополучном обществе этот коридор возможностей даже шире, но главное — институты правильно развивающего общества чаще отсекают, затрудняют вредную окружающим людям деятельность, а поощряют полезную. Почему же наши институты плохие? Они ограничивают полезную человеческую деятельность, создают очень высокие издержки, и лишние риски в тех ситуациях, когда человек не делает ничего плохого. Те правила, которые сформировались в обществе, мешают работе предпринимателей, это общеизвестно. Но еще они больному мешают – самостоятельно купить себе нужные лекарства, даже и прописанные врачом, в том числе заказать их себе заграницей, учителю – учить, социальному работнику мешают помогать старикам, и так далее. Я даже не говорю в данном случае, о работе НКО (некоммерческих организаций), чья работа подавляется намеренно. Сейчас я не говорю о намеренных действиях; речь идет о правилах, сложившихся в обществе, о правилах, источником которых в первую очередь является государство.
Сегодня каждый человек, работающий в организации, подвергается государственному регулированию, он все время чего-то боится, не может практически ничего сделать, так как он связан огромным числом правил и проверяющих инстанций, которые расширительно толкуют эти правила. А над всем этим стоит система уголовного преследования. И в любой момент она способна любую претензию к вам неконтролируемо превратить в уголовное дело. И все, о чем я говорю, это ситуация, когда в обществе действуют плохие, но очень сильные институты. У такой системы очень высокие издержки, огромные риски и низкая степень доверия между членами общества. Вместо того, чтобы производить доверие, институты централизованного контроля его разрушают. Кроме того, наличие таких институтов приводит к тому, что нам сложнее координировать свою работу друг с другом. Однако, такие институты не разберутся на запчасти, даже если так случится, что господь «вынет» первое лицо с верхушки этой «пирамиды».
– Почему же тогда складывается впечатление, что, например, судебная система не работает, решения судьям спускаются сверху?
– Ну что вы, нет, конечно. Судебная система одних только уголовных дел рассматривает миллион, под двадцать миллионов гражданских, и это еще далеко не все, чем она занимается.
– Конечно, но я говорю о тех, которые наиболее резонансные.
– Все решения, которые им «спускают», – это исключения. Это мизерная доля. В гражданских делах решения спускаются еще реже, чем в уголовных. И есть судьи, которым решения не спускают никогда. Они могут прийти посоветоваться с председателем суда по собственной инициативе, если не знают, как поступить. Именно так чаще всего и бывает.
Да, те дела, по которым решения спускаются сверху, очень важны, потому что это «громкие» дела, которые задают общий тон. Судьи считывают сигналы. Так судьи смотрят на те безобразия, которые происходят в политических процессах, и понимают, что все те же самые нарушения можно делать каждый раз. Иногда просто ради того, чтобы меньше работать, не ссориться с начальством и прокурором, с последним же ты чуть ли не каждый день работаешь вместе. Это ведь даже просто чисто по-человечески неприятно, быть в ссоре с человеком, которого видишь регулярно по работе. У судей существуют сильные институциональные стимулы судить в пользу правоохранительных органов.
Просто у нас зачастую судьями становятся в неприлично раннем возрасте с неприлично маленьким юридическим опытом. Обычная ситуация, когда судьей становится выпускник юридического факультета непрофильного вуза после пяти лет опыта работы клерком с зарплатой около 12 тыс. рублей. Ни один квалифицированный специалист не станет столько времени работать за такие небольшие деньги, чтобы только потом стать судьей. Чаще всего судья – это девушка, которая сначала работает в аппарате суда клерком, и попутно заочно учится на юриста, потом остается там же помощником судьи или секретарем. Для того, чтобы разобраться в сложном деле этим судьям чаще всего просто не хватает квалификации. То есть, типовой судья – это неквалифицированный судья, который очень боится потерять свою работу, за которую очень хорошо платят, и ради которой пришлось несколько лет тяжело пахать за копейки.
Несправедливость, которая тут творится, – системная, а не результат «телефонного права». Только администрация президента может позвонить и приказать что-либо кому угодно в судебной системе. Местные власти формально никакого влияния на суды не имеют. Неформально – бывает всякое, например те или иные политические альянсы. Конечно, есть места, где суды «проданы» одной из местных группировок, но таких меньшинство, обычно это сложный баланс сил, где судью, тем более председателя суда, можно о чем-то попросить скорее, чем приказать. А те, кто реально могут давить на судей, – это правоохранители, потому что они с ними связаны. Они могут, скажем, открыть уголовное дело на кого-нибудь из родственников судьи, и тот автоматом лишается после этого своей должности, приличной по размерам пенсии и льгот. То есть, судьи держатся за свои «стулья» намного больше, чем даже те же «правоохранители».
– Обратила внимание, что вы в начале ответа сказали, что ответили бы так в середине февраля. А теперь, в марте, ответили бы иначе?
– Да, так как «институты» – не железобетонная стена. «Институты» – это то, что в первую очередь находится в головах у людей и в организационных структурах. И конечно такой «идеальный шторм», в которым мы оказались и находимся последние несколько месяцев, может оказаться способен расшатать эти институты. И пусть часть этого «шторма» рукотворна, но надо было так угадать с моментом. Власти инициируют конституционную реформу. Одновременно началась пандемия, обрушились цены на нефть, и наше же начальство одним неловким движением загнало их еще больше в яму, развязав ценовую войну. Вот теперь, это может трансформироваться в настоящую персоналистскую диктатуру, которая, образно говоря, «сидит на штыках». А может и наоборот, привести к ослаблению гаек.
Многие установки сейчас пошатнулись, так как всем приходится принимать нестандартные решения. Болеть никому не хочется, в государственных структурах тоже хотели бы как-то «самоизолироваться», уйти на «дистанционную» работу. До сих пор, существовали процедуры, которые мешали работать примерно всему, что в стране все еще работало, но при этом формировали рутины, сейчас же их приходится просто отменять, ослаблять, убегать от них куда-то в «нерегулируемую зону», а люди оказываются совершенно без опоры. Были какие-то правила, которые казались совершенно ненарушимыми, но сейчас организации вынуждены от них отойти. Простой пример, отпустили вы бухгалтера на «удаленку», вам стало труднее по десять раз переписывать ту документацию, которую вы вообще не имеете права переписывать, но всегда переписывали, в связи с тем, что требования налоговой инспекции постоянно меняются. Но и налоговая инспекция была вынуждена отменить свои выездные проверки, чтобы не перезаражать инспекторов. В отсутствие угрозы, что у вас сейчас прискачут и конфискуют весь ваш документооборот, в компаниях могут чуть более расслаблено себя вести. Но тут выясняется, что Трудовой кодекс не позволяет у нас отпустить человека сидеть с детьми, которые дома из-за того, что школы закрыты (интервью бралось до объявления «нерабочих дней»). Какие-то работодатели этому рады, но какие-то совсем не рады, так как дорожат своими сотрудниками.
Действующая структура позволяет контрольным органам быть главнее подконтрольных организаций. Очевидно, что за каждой проверкой стоит риск уголовного преследования. В сложившихся обстоятельствах, интереснее всего посмотреть, как себя поведут правоохранительные органы. Наверное, они не могут перейти на «удаленную работу». И выйти из этого «шторма» нынешние институты могут сильно ослабленными, но может случиться и наоборот – контролирующие организации смогут навредить проверяемым еще больше, чем раньше: ведь тем придется предпринимать нестандартные действия в нестандартной ситуации, а такие действия всегда проще подвести под нарушение. В данном случае, важно понимать, речь идет не только о проверяемом бизнесе, но и о частных лицах, и о тех чиновниках, которые, может быть, выберут не прикрываться бумажкой, а спасать людей.
– А как повлияет снижение цен на нефть?
– Падение цен на нефть очевидно означает снижение уровня жизни, разрушает старые и создает новые экономические цепочки, делает сложнее для правительства заливать какие-то проблемы деньгами, что впрочем и так плохо удавалось в последние годы. Например, лекарственный кризис, созданный регулированием, перекрывшим доступ части хороших импортных лекарств на рынок, честно хотели «залить деньгами». Государство выделило средства на то, чтобы приобрести лекарства для нуждающихся, с тем чтобы затем раздать их бесплатно. Раньше люди их оплачивали сами и не жаловались. Теперь громоздкая система получения лицензий выдавила многие медикаменты с рынка, и куча людей оказалась без лекарств. Государство говорит – нет, восстановить рынок мы не можем, это надо слишком много запретов отменять, облегчать лицензирование, убрать безумные нормы, дающие преимущества местным производителям при госзакупках, на это мы не пойдем. Зато будем покупать нужное вам за границей сами, и раздавать бесплатно. С экономической точки зрения это безумие, но такова логика принятия решений в нашем государстве. Но что происходит дальше? Оказывается, что даже составить список таких лекарств государство не в состоянии. Затем они создали совершенно непосильную процедуру, которую необходимо пройти для их получения. Совершенно точно никто не хотел этого позора и кошмара.
– То есть, это тоже следствие системной проблемы?
– Да. Ситуация высветила, что власть уже неспособна быстро принять правильное решение, и создать умную систему его реализации. Она не может собрать необходимую информацию по вопросам, которые находятся за пределами формализованного учета. Власть не может учесть разнообразие интересов частных лиц и создать эффективные процедуры даже для прямой раздачи благ.
Забюрократизированность и отсутствие обратной связи, которые снаружи выглядят, как некомпетентность, на самом деле это «системные проблемы», а не вопрос качества человеческих ресурсов. Однако теперь-то и денег станет намного меньше. Так еще и одновременно с этим – у нас с вами конституционный кризис. В существующей системе даже первое лицо не может что-то сделать напрямую, не крутить и не искать непрямые дорожки в обход правил. Почему было бы не сказать честно «я не устал, я остаюсь» — и закрыть вопрос? Нам кажется, что в России диктатура, но мы видим, что так Путин поступить не может, что-то ему мешает. Что? Необходимость создавать видимость следования букве закона.
Поэтому вместо этого, Путин инициирует целый перечень «поправок» в конституцию, которые сами по себе гораздо вредоноснее его следующего срока. А дальше он с удивлением обнаруживает, что всем все равно. И после первой партии поправок даже никто особенно и не протестует — но и голосовать за такие поправки скорее всего не пошел бы по той же самой причине. Все понимают, что от них ничего не зависит в данном случае. Какой там будет госсовет? Кто будет назначать прокуроров регионов? Или поправка о том, что президентом не может быть человек, который прожил год за границей. Может быть это и не очень хорошо, но когда это будет? Через 16 лет… Ведь Владимир Путин остается еще на два срока. В этих обстоятельствах сложно всерьез переживать, что у нас может в тот момент не оказаться возможности выдвинуть достойного кандидата, который пожив год за границей, возможно, там на английском языке поучился чему-то и возможно знает что-то. Это плохая поправка, но я понимаю граждан, которые этими вопросами не сильно обеспокоены. Почему же для Кремля вялая реакция граждан стала сюрпризом?
Дело в том, что у власти нет ни малейшего представления о том, что волнует граждан. Они пользуются социологическими опросами ФСО, которые просто не могут быть качественными, поскольку их опросы не обсуждаются и не подвержены критике. Вы не можете десятилетиями заниматься опросами, и не обсуждать результаты ни с публикой, ни с коллегами, без того, чтобы ваш инструментарий пришел в негодность. Они не говорят с экспертами. Они не слышат голоса публики через прессу и политическую систему. Они давят общественную активность. Короче говоря, проблемы с обратной связью. К примену, уверена, что власти не ожидали такой бурной реакции на пенсионную реформу. Чиновники не понимают, как устроена российская семья. Женщина среднего возраста тянет пожилых родственников своих и мужа, помогает детям, и обихаживает внуков. Это понятно любому, кто слышал слово «гендерное исследование», или «социология семьи». Самый тяжелый удар реформы направили на женщин среднего возраста, в надежде, видимо, что это самый лояльный, не протестный контингент, все стерпят. Но «благополучателем» этих женщин являются все от мужа до старых родственников – и когда им резко отодвинули пенсионный возраст,. чуть ли не у каждой семьи попали под удар жизненные планы: на рождение детей, на работу-учебу молодого поколения, на благополучие стариков. В результате рейтинг сильно упал. Уже и смягчили реформу, но рейтинг обратно не вырос. Такой разрыв власти с реальностью неизбежно приводит к плачевным результатам. Вот и в этот раз – не угадали. Людям оказалось все равно.
– Но дальше последовала новая порция поправок…
– Да, на следующем этапе чтобы людей зацепить, решили добавить в конституцию еще и рюшечек, чего-то, что и вправду взволнует граждан, и заманит их на участки. И тут не какие-то зловещие люди в недрах администрации президента, а разношерстные участники конституционной комиссии вступили в действие. В меру своих представлений о прекрасном, они напихали безумных и никак не связанных между собой поправок о каких-то материях, которые действительно могут иметь эмоциональное значение для тех или иных групп людей, с которыми они себя ассоциируют.
Кого-то цепляет про Бога, кого-то про брак, кого-то цепляет государствообразующий народ, естественно. В результате, в поправках есть то, что интересно разным группам людей, но и у предмет недовольства появился чуть ли не для каждого. Атеистам неприятно видеть в конституции Бога, людям из национальных республик государствообразующий народ, тем кого волнует судьба детей в детских домах и семейное устройство, не нравится попечительская функция, которую государство берет на себя по отношению к детям (думаю, что нас ждет много чудес с интерпретацией этого пункта). Теперь действительно всем стало интересно, но и недовольны тоже многие. Конституция – это не символический документ. Если в конституции прописаны те пункты, для которых нет ресурсных групп поддержки, то и действовать эти нормы не будут. А вот если есть, то дело совсем другое – они будут этот закон использовать.
Например, пункт про родительские функции государства начнут интерпретировать выгодным для себя образом люди в системе детских домов, которые не хотели бы раздать детей по семьям, чтобы самим разойтись по домам. Начнут интерпретировать люди из опеки, которые хотели бы больше влияния на подотчетные семьи, больше коррупционных возможностей, больше инструментов давления. Эта система будет интерпретировать так, как ей выгодно. Я беспокоюсь за детей, которые остались с бабушкой, а родители, например, уехали в отпуск. Не увезут ли ребенка в приют? То, что было прибавлено как рюшечки к основной части (отмене ограничений по срокам), может оказаться гораздо вредоноснее и долговечнее, чем правление Путина до 2036 г. И мы не знаем, какие именно. Структурно так может быть с любым из этих изменений в Конституцию.
Закон проявляется в применении. И тут возникает две проблемы. Первая, что нет никакого общественного обсуждения, а значит, те кто мог бы такие нехорошие сценарии предвидеть в рамках своей компетенции, могут не успеть завопить и предотвратить. Вторая – это то, что по новой версии конституции конституционный суд будет давать заключение о конституционности новых законов до того, как они вступают в действие. Это отказ от важной «защиты от дурака» (ошибок законодателя). Когда конституционный суд заранее утверждает, что закон конституционен, то он себе отрезает возможность оценить позже как закон будет выглядеть в правоприменении – увидеть, что он заработал так, что нарушает чьи-то конституционные права, и приказать исправить.
– А если посмотреть на то, как сегодня работает государство? Ранее вы отмечали, что существуют трудности во взаимодействии между ведомствами. Можете поподробнее рассказать об этом?
– В России плохо устроено ведомственное взаимодействие. Границы ведомственных полномочий проведены неправильно. Неправильно настроена система стимулов, что приводит к тому, например, что опер и следователь, которые должны работать в одной команде, и вместе отвечать за свою работу, относятся к разным структурам (МВД и СК, или разные структуры внутри МВД), что создает, например, для следователя возможность не знать и не учитывать, если оперативник нарушил права фигуранта дела, как-то обманул, выбил показания, подделал доказательства – до того, как передать ему дело. С другой стороны, прокуратура отвечает за статистику преступности в целом и за надзор над законностью следствия в правоохранительной системе, что создает очевидный конфликт интересов. И так везде. Там, где нужны стимулы для сотрудничества, возникает почва для конкуренции, а там, где нужно избегать конфликта интересов, он есть. В обычной ситуации это создает возможности для коррупции, а некоррумпированный сотрудник оказывается заложником системы, которая мешает ему честно делать свою работу, а помогает – нарушать права людей, врать и обманывать смежников и проверяющих, стараться не браться за сложные случаи, и больше думать об отчетности, чем о результатах своих действий.
Институты власти зашатались в России. Это очень турбулентная ситуация, которая может привести к более жесткой диктатуре. Когда плохо работают другие механизмы власти, последним средством становится сила – уголовное преследование всех, кого ни попадя. Очень часто раньше власть прибегала к этим методам, поскольку нечем было ответить. Например, видно, что медицина не справляется с новым уровнем требований людей к здравоохранению. Частной медицине не дают развернуться, а государственная ужалась. Тогда начинают сажать врачей, поскольку не умеют по-другому действовать – влить бюджетных денег неоткуда, а отпустить регулирование и дать развернуться частной медицине – не могут и не хотят. Другие пути решения заблокированы – перегрузкой регулированием, отсутствием обратной связи и еще более мелкими факторами. Но надо же что-то делать, когда пациенты жалуются? Надо. Что остается – напустить прокурора. Ввести в статистику следственных органов отдельную графу по ятрогенным (медицинским) преступлениям. Вот вам и полицейская дубинка – не потому, что власть мечтает запугивать врачей, а потому что других способов реагировать на ситуацию не видит.
– А в сфере образования похожие проблемы?
– В России университет – не наследник автономных европейских университетов, поскольку у нас они изначально были созданы государством. А в Европе первый университет – это была корпорация студентов, которые скинулись и наняли профессоров, а чтобы те не халтурили, то создали патрули, которые проверяли, что преподаватели готовятся к лекциям по вечерам. И структура университета в Европе – это автономная корпорация. В России у университета нет традиции поддерживать автономию, он привык жить по правилам, навязанным извне. Ни один из университетов в России не сделал полноценную систему курсов по выбору. Мешают трудности бюрократического порядка, поскольку система требований не дает возможности сделать в три раза меньше аудиторных занятий, но увеличить время самостоятельной подготовки для студентов, мешает необходимость лицензировать программы, подгонять свою практику под регулирование, «заточенное» под средний стандарт, которому не соответствуют не только худшие, но и самые лучшие, передовые практики обучения.
– Владимир Путин на одной из конференций (6 марта 2020 г., на встрече с представителями общественности Ивановской области) заявил, что Россия еще не готова к сменяемости власти. По словам президента, сейчас важнее «стабильность, спокойное развитие страны». Согласитесь?
– К смене власти не готова правящая группировка, а общество готово давно. Есть теория, сильно упрощенная, конечно, что демократия наступает, когда перейден определенный порог благосостояния. В жизни все сложнее, но мы, кажется, уже все «планки» переросли, о которых когда-либо писали специалисты. У нас образованное общество, молодежи мало (средний россиянин – это 40-летняя россиянка, медсестра или воспитательница в детском саду, вот такой примерно уровень); то есть общество не очень склонно к потрясениям. 40-летняя россиянка – человек мирный. У нас городское население. Народ – это городской средний слой, работающие люди. У нас все еще низкий уровень доверия в обществе, но плотность социальной ткани быстро растет. Благодаря интернету и мобильной связи, благодаря относительному благосостоянию и городскому образу жизни, у этого слоя людей возникают сообщества за пределами семьи и работы, и люди совершенно разных социальных групп начинают общаться. Таким образом растет плотность социальной ткани. Например, способность людей самоорганизовываться на выборы и координироваться, как показали недавние события, уже такова, что в нескольких регионах «прокатили» единоросов – при том, что на выборах вовсе не было никаких любимых, «народных» кандидатов, за которых можно проголосовать сердцем. Договорились за каких-то достаточно левых людей проголосовать, пришли на выборы, и прокатили. И эти люди не справились бы с куда более простой задачей – прийти и просто проголосовать за кого-то, кто реально представляет твои интересы лучше других? Обвинять россиян в том, что они не способны пережить мирную смену власти – это плевать им в лицо, это предел неадекватности.
И нужно еще понимать, что не обязательно выбирать идеального кандидата, это не так работает. Человек, которого честно выбрали на демократических выборах, имеет очень ограниченные возможности проявлять свои странные или даже преступные наклонности – за ним следят конкуренты, от него могут отвернуться избиратели, ему собственная партия не даст особенно размахнуться и нанести ущерб ее репутации. Иная ситуация у человека, пришедшего к власти недемократическим путем: ему очень трудно не терять берега. После 20 лет пребывания у власти из-за отрыва от реальности теряют адекватность почти все, кроме, пожалуй, наследственных монархов, которых с детства готовили к трону. Проще говоря, люди, которых никто не выбирал, хуже руководят, чем они же сами руководили бы, если бы их нормально избрали.
– А возник ли общественный запрос на изменения?
– Это случилось недавно, фокус-группы показывают, что люди в России стали сначала предъявлять запрос к сменяемости власти, а затем к демократии; про это есть исследования группы Сергея Белановского. Фокус-группы показывают тенденции раньше, чем опросы, но в последнее время это и в опросах стало заметно. Запрос на демократию медленно формируется, запрос на сменяемость уже есть. Трудно предсказать, что с ними будет после кризиса. Будет ли он толчком для развития, и что сделает государство – попытается его погасить или нет. Пандемия для Запада будет не только шоком, но и толчком к развитию. Например, вузы и так переходят на дистанционное обучение, а карантин катализирует этот процесс. Медицина давно требовала реформы, сейчас этот процесс пойдет быстрее. Онлайн-технологии, интернет-торговля, службы доставки давно развивались, сейчас им дан огромный толчок. Офисно-заводская организация труда давно устарела во многих отраслях, сейчас многие убедятся, что готовы к переходу на новые формы организации. Вирус уйдет, экономический кризис, конечно, будет очень серьезным, но когда-нибудь он закончится, а возникшие структуры, в частности, то же онлайн-образование, продвинутся. Сейчас через боль и неприятности, которые мы совершенно себе не заказывали, многие приобретут важнейшие навыки самостоятельной работы, самоорганизации, онлайновую грамотность. Потом выяснится, что можно кучу вещей в нормальных условиях оставить в онлайне, и каким-то структурам придется отступить. В России это тоже происходит. Например, налоговая отменила выездные проверки. Правительство убирает часть вредоносных ограничений на импорт лекарств, которые в нормальной ситуации отменить было бы невозможно. К негативным результатам может привести мандат чрезвычайной ситуации, когда власть начинает вторгаться бесцеремонно в частную жизнь. Как будет развиваться ситуация зависит от цен на нефть, эпидемии, степени развития общества и деградации государства. Это точка бифуркации. Но вот как ее мы пройдем, я не знаю. Может получиться так, что мы заплатим всю цену кризиса – и жизнями, и в экономическом смысле – а вот уроки и возможности, созданные кризисом, упустим.
– Почему в России до сих пор «не закрыли» социальные сети и интернет? Все дело в отсутствии технических возможностей?
– Постепенно государство туда проползает со своим регулированием, но это неудобная среда для регулирования. Иерархические структуры проигрывают сетевым. Бюрократические иерархии консервируют старые техники власти, защищают социально слабых, анти-бенефициаров развития – и это нужная функция, машине нужен не только мотор, но и тормоза. Но вопрос в том, кто под кого подстраивается: мы не даем развиваться мотору, потому что не знаем, как усовершенствовать тормоза, или мы совершенствуем тормоза так, чтобы позволить себе более мощный и современный мотор? В демократических странах граждане заставляют государства овладевать новыми инструментами, ограничивают их амбиции вмешиваться в частную жизнь. В такой жесткой институциональной системе как российская, реализуется не то, что задумано, а то, что получается после прохождения через систему. А получается, как в анекдоте про пулемет, потому что других деталей не завезли.
– Примечательно, что для силовиков все бизнесмены по определению жулики. Собственно, кажется, Путин тоже так во многом считает…
– Силовики в советском союзе относились к бизнесу как жульничеству, поскольку он тогда был официально вне закона. Путин социализировался как силовик, у него и остался старый кгб-шный подход к этому явлению. Это все та же потеря обратной связи: кто ж ему теперь посоветует, что для улучшения инвестиционного климата лучше не говорить, что бизнес – это жульничество, даже если ты так думаешь. С другой стороны, мусор в голове у Трампа, которого хватает с лихвой, не подрывает американскую экономику, и если он и выскажется о том, что бизнес – это жульничество, то ничего, кроме бури возмущенных твитов в мире не произойдет. Это, собственно, и есть преимущество демократии.
— Откуда можно «потянуть ниточку», чтобы России стало лучше?
— Нам отодвинули горизонт, за которым начнутся реформы. В авторитарных режимах изменения обычно начинаются в момент смены лидера, а у нас она произойдет очень нескоро. И чем позже, тем хуже будут дела – успеет далеко зайти экономический спад, институциональная деградация продолжится, усилится автономизация регионов (поскольку не останется денег это остановить – и кризис сейчас еще даст толчок). В такой момент возможности для централизованных реформ будут узкие. Правоохранители и суды это, скорее всего, единственное, что тогда можно будет реформировать. Правоохранителей придется отдать регионам, поскольку денег у центра не будет. Позволить регионам формировать свою полицию, оставить небольшие федеральные органы для контроля над ними. Центру нужно будет сохранить судебную систему и реформировать ее так, чтобы она не зависела от правоохранительной системы. Если только нынешний кризис не перевернет все.
— Откуда может появиться оппозиция?
— Для власти угрозу представляет не оппозиция, а сам режим. Он наделает ошибок, и каких ошибок он наделает, такая оппозиция и появится. Обрушит экономику – появится огромное количество недовольных бедных, положит интернет – его возненавидит молодежь, закрутит гайки семье, запретит аборты – возненавидят молодые женщины, увлечется православным воспитанием в школах – наплодит атеистов. Если сейчас во время кризиса допустит усиления неравенства и не перераспределит часть доходов от сверхбогатых, то возненавидят социалистически настроенные люди. Если переборщит с ограничениями частных свобод, то в момент его ослабления появится широкое либеральное движение, но на это я, признаться, надеюсь меньше. Оппозиция появляется из ошибок и подлостей правительства. Не делать ошибок авторитарное правительство не может. Когда Путин был у власти в 2006 году, то ему везло – высокие цены на нефть, усталость народа от экономических потрясений. И вот люди немного отладили свою жизнь, и у них появились следующие запросы – на более справедливый порядок с точки зрения сначала качества инфраструктуры и среды, потом школы и медицины, потом настало время разговора об инклюзивности для инвалидов и особых детей, потом – о гендерном и социальном неравенстве, об экологии, и других проблемах более высокого порядка.
За этими запросами логически следуют политические запросы. К 2012 году везение правительства рассосалось, а после Крыма сменилось периодом неудач, и страна стала расплачиваться за накопленные ошибки. Плюс народ уходит от телевизора как источника информации. Аудитория телевизора сокращается быстрее, чем стареет его аудитория. В интернет переходит меньше людей, чем уходит от телевизора. Но сейчас кризис, и есть вероятность, что люди засунут политический запрос в карман на какое-то время. Посмотрим, что будет дальше.